Солнце ворвалось внезапно, пробившись сквозь тонкие занавески, и принялось щекотать нос и ресницы. От него было не спрятаться, как она ни пыталась. Сон мгновенно улетучился, растворился, растаял в этих настойчивых тёплых лучах, по-хозяйски заполнивших комнату.
Женщина потянулась, окончательно проснувшись, и села на постели. Хотелось ещё чуточку поваляться, тем более, выходной, но она решительно поднялась. Не успеешь оглянуться, день пролетит. Она нашарила тапочки, сунула ноги – сразу стало уютно и тепло.
Сделав несколько шагов, женщине показалось, что идёт она как-то странно, будто прихрамывает. И тут она поняла – что-то не то с левым тапком, он как будто ниже. Она наклонилась и ахнула. Тапочки были практически новые, она купила их только позавчера, когда въезжала в эту квартиру.
Увы, не собственную, а съёмную. Но зато нашла вариант по приемлемой цене, да и недалеко от работы. Квартира была светлая, с двумя большими окнами в комнате, просторной кухней и вместительной прихожей.
В магазине на глаза попались симпатичные тапочки, вот она и прикупила их для нового жилья. Тем более, удобные, мягкие, приятного цвета, сверху небольшой отворот и украшение с вышивкой. Но… теперь подошва совершенно отошла, держалась на честном слове в середине стопы. Тапок, что называется, просил кушать. Сразу с двух сторон.
Что делать… Нести обратно в тот магазин? Но он теперь далековато, да и товар был со скидкой, значит, деньги могут не вернуть… Она досадливо пожала плечами… А ведь казалось, что день начался замечательно – выглянуло солнце, которого не видно было уже несколько дней.
Прямо босиком она прошлёпала в кухню и принялась готовить кофе. Когда густая шапочка ароматного напитка поползла вверх, женщина вдруг вспомнила, что по дороге к дому видела небольшое строение с вывеской ремонта обуви. Да неужели не найдется у них клея, чтобы поставить подошву на место?..
Улыбнувшись собственным мыслям, она уселась на краешек табурета, поджав одну ногу, и стала размешивать сахар, отпивая маленькими глотками и строя план предстоящего дня…
Женщина надела длинный легкий сарафан, босоножки с тоненькими ремешками на плоской подошве, подхватила стильную тряпичную сумку с широкой ручкой через плечо и, захлопнув дверь квартиры, побежала вниз по лестнице. На улице было совсем тепло. Да что там, изрядно припекало. Она сдвинула со лба темные очки в толстой оправе и зашагала по пыльному тротуару.
У будки ремонта обуви на удивление толпился народ. Хотя… «толпился» – это громко сказано. Тётка в линялом халате придирчиво осматривала замок на сумке, только что отремонтированный, и тыкала пальцем в пятно, которого якобы не наблюдалось ранее. Впрочем, ей самой, видимо, наскучило ругаться или солнце напекло непокрытую голову, и жительница многоэтажки, махнув рукой, побрела к своему подъезду.
За ней подросток просунул в окошко кеды и что-то долго бубнил, объясняя суть проблемы. Наконец, кеды скрылись в полумраке ремонтной мастерской, мальчишка помчался по своим делам, а окошко захлопнулось. Вот так номер... Обед что ли? Рано… День только начался.
Она снова сняла очки и, приложив ладошку козырьком ко лбу, стала вглядываться в темноту, но ничего не получалось рассмотреть. Вдруг дверь распахнулась так неожиданно, что женщина вздрогнула и отступила.
***
На пороге стояла незнакомка – тонкая, высокая, в чуть колышущемся от легкого ветерка платье. Лицо с тонкими чертами и такая живая, подвижная мимика, а волосы… Прямо в затылок ей било солнце, и оттого волосы казались золотыми. Может, и веснушки само солнце ей только что рассыпало по скулам, вокруг носа – совсем мелкие, едва заметные?.. Он отвернулся, чуть смутившись. Хотя отворачиваться не хотелось. Хотелось и дальше смотреть на незнакомку…
***
Перед ней вырос обувной мастер. Старик в рубахе какого-то немыслимого покроя с закатанными рукавами, обнажавшими сильные смуглые руки. Шевелюра длинноватых курчавых волос, подернутых сединой. Брюки заправлены в сапоги – в такую-то жару… Положим, не жара, но ведь припекает, а к обеду точно будет зной, подумала она.
Женщина протянула тапочки и спросила, можно ли что-то сделать с оторванной подошвой. Мастер повертел в руках пострадавший тапок, поцокал языком и молча скрылся в глубине мастерской. Она так и стояла на пороге.
Нельзя сказать, что она была нетерпеливой, но ожидание затягивалось.
Потому женщина осторожно выглянула из-за дверного косяка, вытянув шею, потом потянулась уже всеми плечами и даже сделала робкий шаг одной ногой через деревянный порожек. Мастер сидел за широким столом, голова опущена, космы почти прикрыли лицо, а руки быстрыми движениями производили манипуляции с чьим-то ботинком. Замелькал молоток, подбивающий каблук. Ритм определенно был четкий и походил на мелодию.
– Что насчёт тапок? – спросила она. – Вы ничего не сказали. Мне зайти завтра?
Он кивнул – исподлобья сверкнули глаза. Она пожала плечами – вот же субъект, немой что ли… Неужели нельзя объяснить по-человечески, а не держать клиентку на пороге… Когда она повернулась, чтобы уйти, взгляд выхватил на серой, заставленной всяким хламом, этажерке из грубых досок какой-то удивительный предмет, что не вписывался в интерьер обычной мастерской.
Туфли. Они были похожи на антикварную вещь, нечто винтажное и очень ценное. Даже не туфли, скорее, полуботинки. Видавшая виды кожа терракотового оттенка, впрочем, неравномерного – возможно, от времени краска кое-где поистерлась, пошла сеточкой «морщин», как лицо человека, прожившего непростую жизнь. Потускневшие лаковые вставки правее от центра словно напоминали о прежнем шике.
Носы туфель были подбиты железом, заклепки имелись и по бокам, а пряжки, вообще, походили на произведение искусства. Если сдуть с них пыль, отчистить как следует… Но самым удивительным элементом казались каблуки. Туфли крупные, грубоватые – явно мужские, а каблуки слишком высокие для мужских, чуть скошенные книзу. К тому же на них проглядывал узор – вроде резьбы по дереву.
… Монотонные удары пробивались сквозь мысленные рассуждения, будто фиксируя их, как молоточек подбивает гвоздями подошву. Та, та-та-та, та-та-та, та-та, та-та, та. И опять по кругу. Как стрелка настенных часов напротив входа.
Почему-то она не могла оторвать от неё взгляд. Всё связалось воедино – и этот ритмичный стук и секундная стрелка, как показалось, то ускоряющая темп, то застревающая на полпути…
Странствия времени, или пару веков назад
На широкий помост, сколоченный из струганных досок, поднялся человек. На нем были черные брюки по фигуре, чуть расширяющиеся книзу, цвета бордо с отливом рубаха с пышными рукавами, жилет со шнуровкой. Из-под шляпы выбивались непослушные густые волосы. Абсолютно ровная сильная спина, обтянутая атласной тканью, была напряжена и сама по себе уже выражала некое движение, а, скорее, готовность к нему.
В глубине импровизированной сцены группка музыкантов настраивала инструменты. Двое гитаристов тихонько переговаривались, но как только человек в шляпе сделал первый шаг, замолчали и ударили по струнам. Третий будто бы потирал руки, опустив голову и к чему-то прислушиваясь. Гитары стихли, и послышались сначала осторожные, а потом всё нарастающие звуки хлопков ладонями.
С ними чередовались удары каблука. Ритм рос, расширялся, заполняя пространство. Удивительно, но разномастная публика на пыльной площади, которую, строго говоря, и площадью назвать можно было бы с большой натяжкой – так, площадка на краю рынка, не пыталась аплодировать. Ритм, напротив, будто настраивал, держал в напряжении и заставлял обратить взоры к разворачивающемуся действу.
Танцор вступил так внезапно, ворвался в музыку, как, наверное, отчаянный пловец ныряет со скального выступа в море. Поток подхватил его и закружил на месте. Мелькали руки, ноги выписывали невероятные па, и удивительно было, как головной убор не сорвался с головы и не улетел в толпу зевак. Публика ахнула, не смея дышать.
Вновь зазвучал гитарный дуэт, давая передышку человеку в шляпе, и тот теперь медленно шёл по сцене, но даже и в этом шаге танец словно бы продолжался – вся его фигура была собрана, а пальцы отщёлкивали ритм, кисти плавно двигались, похожие на причудливых воркующих птах, распускающих и собирающих свои гребешки.
Откуда-то, будто бы издалека, послышался голос. Женский, грудной, немного низковатый, с хрипотцой. Голос звучал по-особенному, рассказывая какую-то печальную историю. Но не жалобно, не сетуя, не печалясь, хотя местами и надрывно. Наверное, то была и не песня даже, а сама судьба, повествующая о себе – непреклонная, испытавшая немало и знающая даже о грядущих испытаниях. Исполнительницу скрывал тяжелый тёмный полог – видавшая виды ткань с кистями. Не то чтобы женщина накрыта была с головой, нет, просто лицо её оставалось в тени.
Певица простирала тонкие руки, спрятанные в кружевах, в сторону танцора. А он стоял к ней вполоборота, совершенно отстранённо и, в то же время, будто являясь частью этого пения. А, может, песня и была его душой.
Кто был здесь основным, трудно сказать. То ли на ритм бьющего в ладони нанизан был танец, окутанный музыкой инструментов и голоса. То ли всё подчинено было танцу. Или же голос вёл за собой прочих исполнителей…
Но только жаркое солнце, что испепелило маленький городок и округу, высушивало не один уж месяц и без того чахлую растительность, будто присобрало лучи свои и даже как-то потускнело пред блистательным действом – блистательным не пышными нарядами или внешним убранством, а незаурядным мастерством и обнажённой горящей душой. Да и ветер, впитавший зной, перестал носиться по площади, гонять мусор и трепать женские юбки, а словно бы замер перед помостом, не решаясь поднять ворох пыли или же сбить шляпу с головы танцора.
… Когда солнце начало медленно опускаться за горизонт, длинные ряды столов, служивших днём прилавками торговцев, горожане стали проворно сдвигать, а вдоль быстро устанавливали длинные лавки. На столы хозяйки принялись метать посуду со всевозможной снедью – пирогами, вареными овощами, лепешками и фруктами. Женщины подбирали юбки, усаживались вслед за мужчинами, перекрикиваясь и заглушая друг друга.
– Место! Лучшее место сеньору Арайя! Да подвиньтесь же! Сюда-сюда, Дон Алваро!
– Пьём за здоровье артистов!
Человек в шляпе, на которого были обращены все взоры, был, однако, невозмутим, будто не ему пели дифирамбы. Он перенёс одну ногу через лавку, затем вторую, сел, рукавом смахнул невидимые крошки, левой рукой упёрся в колено, а правой поднял кружку с вином. Со всех сторон подносили ему лучшие куски, подвигали тарелки, восхищённо цоколи языками, бесцеремонно разглядывая.
Он почти не поднимал глаз, благодарил кивком головы, аккуратно отстранял особо назойливых и старался переключить внимание на своих друзей. Молоденькая девчонка подскочила с кувшином и, смущаясь, предложила наполнить опустевшую уже кружку. Так и сверкала глазами, задевая рукавом его плечо и шурша юбкой. Вроде ничего. Да что там, хороша! Но… такая молодая… Он не любил все эти охи-вздохи, встречи-расставанья…
Вот Инес – другое дело. Инес Вальверде – певица, которая скитается с ними по весям. Та постарше, конечно, и он о ней почти ничего не знает, немногословна, сдержанна… А голос… Он проникает в самые глубины души, будто бы это собственный голос каждого слушателя. Она и сама сейчас изредка смотрит на него с противоположного конца стола, уставленного яствами – простыми, но от сердца. Да, как их приняли здесь, пожалуй, ещё не принимали.
Он приподнял кружку, кивнув солистке, она увидела, и едва заметная улыбка скользнула по её губам. Инес завернулась в шаль – становилось прохладнее. Компания была уже изрядна навеселе, чего нельзя было сказать о танцоре, привыкшем держать себя в руках. К нему обратился тучный, хорошо одетый господин:
– Сеньор Арайя, у меня к Вам деловое предложение.
– Не имею чести быть с Вами знакомым, – с достоинством отвечал танцор.
– Я служу управляющим в поместье одной знатной особы. Мой хозяин – большой почитатель искусств и даже содержит собственный театр. Позволю предложить Вам контракт.
– Благодарю за такую честь, – улыбнулся Алваро. – Мне надо переговорить с музыкантами.
– Нас интересует только Ваша персона, – перебил его тучный.
– Я не могу оставить друзей, – нахмурился Арайя. – Я привык выступать с собственной труппой. В наших представлениях соединены музыка, танец и голос…
– Прошу прощения. Но мой господин не принимает в своём доме абы кого. Я навёл справки… Словом, мне известно, что Алваро Арайя благородных кровей, а Ваш отец вряд ли одобрил бы кочевой образ жизни сына… Говорят, что Ваше танцевальное мастерство особого рода – всё дело в Вашей обуви. Правда ли, что над ней совершён магический обряд?
– Неужели такой важный господин верит слухам, как простой крестьянин? – усмехнулся танцор и добавил сухо. – Довольно! Мой образ жизни – моё дело. Да и не меняю я товарищей на щедрые чаевые. Лучше буду свободен, чем прислуживать в клетке, пусть даже и золотой, – он коротко кивнул и поднялся, давая понять, что разговор окончен.
– Смотрите, не пожалейте, дон Алваро, – усмехнулся тучный, но в глазах его плясала злость.
… Глубокой ночью в продуваемом всеми ветрами шатре мирно спали странствующие музыканты. Они так были утомлены долгим переездом, выступлением и вечерней шумной трапезой, что не могли слышать шагов приближающихся злоумышленников…
Продолжение.