Так называлась статья Горького, в которой тот, имея в виду поэта Васильева, написал "от хулиганства до фашизма расстояние «короче воробьиного носа»".
В первый раз поэт Павел Васильев был арестован в 1932 году как член группы литераторов – сибиряков, именовавшейся «Сибирской бригадой».
Членов группы, кроме землячества, объединяли: нелюбовь к Сталину; неприятие усиливающегося ото дня ко дню партийного диктата в литературе; негативное отношение к политике большевиков в области сельского хозяйства; антисемитизм. Кроме того они были, как теперь сказали бы, фанатами Колчака.
Все члены группы выбрали тактику активного сотрудничества и вследствие своего деятельного раскаянья четверо из них получили всего по 3 года ссылки в Северный край, а двое, в том числе и герой этого повествования – поэт Павел Васильев, отделались условным сроком.
Свобода опьянила Павла Васильева и в переносном и в прямом смысле этого слова, и…
14 июня 1934 года в «Правде» и других центральных газетах была опубликована статья Горького “Литературные забавы”.
Процитируем её в части, касающейся Павла Васильева.
«Жалуются, что поэт Павел Васильев хулиганит хуже, чем хулиганил Сергей Есенин. Но в то время, как одни порицают хулигана, — другие восхищаются его даровитостью, «широтой натуры», его «кондовой мужицкой силищей» и т.д. Но порицающие ничего не делают для того, чтобы обеззаразить свою среду от присутствия в ней хулигана, хотя ясно, что, если он действительно является заразным началом, его следует как-то изолировать. А те, которые восхищаются талантом П. Васильева, не делают никаких попыток, чтоб перевоспитать его. Вывод отсюда ясен: и те и другие одинаково социально пассивны, и те и другие по существу своему равнодушно «взирают» на порчу литературных нравов, на отравление молодёжи хулиганством, хотя от хулиганства до фашизма расстояние «короче воробьиного носа»».
В подтверждение своего вердикта Горький в статье цитирует высказывание анонимного «партийца, ознакомившегося с писательской ячейкой комсомола»:
«…Нет ничего грязнее этого осколка буржуазно-литературной богемы. Политически (это не ново знающим творчество Павла Васильева) это враг…»
Что касается письма партийца, на которое ссылается Горький в своей статье «О литературных забавах», то Евгений Долматовский в своих воспоминаниях счёл возможным отдельно указать на него:
«Признаться, без особого труда разгадал, кто автор письма. Это был вовсе не партиец, а окололитературный переросток, всеобщий ненавистник и завистник, а сообщение его было адресовано вовсе не одному из литераторов, а в иное, весьма серьёзное учреждение».
Из этого учреждения, надо понимать, донос поступил в редакцию газеты «Правда», где лёг на стол главному редактору Льву Мехлису. Тот не только представил его Горькому, но и сообщил дополнительные компрометирующие сведения о том же Васильеве, а так же о Михаиле Пришвине и Андрее Платонове. Горький незамедлительно написал ответ:
«За информацию о трёх писателях очень благодарен Вам, Лев Захарович. Пришвин, старый и верный ученик Иванова-Разумника, конечно, неизлечим, но всё же он — сравнительно с прошлым продвинулся вперёд и налево…
А. Платонов — даровитый человек, испорчен влиянием Пильняка и сотрудничеством с ним.
П. Васильева я не знаю, стихи его читаю с трудом. Истоки его поэзии — неонародническое настроение — или: течение — созданное Клычковым и Клюевым — Есениным, оно становится всё заметней, кое у кого уже принимает русофильскую окраску и — в конце концов — ведёт к фашизму»».
Позже Горький смягчился.
Как это произошло, рассказал Гронский, который благоволил Васильеву, будучи его родственником.
«Летом того же года мы с А.Н. Толстым как-то навестили Горького. Сели обедать. Алексей Максимович обратился ко мне:
— Вы сердитесь на меня за Павла Васильева?
— Да нет, не сержусь, но я просто поражён тем, как вы могли написать такую вещь. Вы, Алексей Максимович, разглядели в Васильеве только проблему бутылок, которыми он не очень-то и увлекается. А стихи вы его читали?
— Мало. Так, кое-что.
— Как можно писать о литераторе, не читая его! Это совершенно потрясающий талантливый поэт!
Мы с Горьким вступили в спор на грани ссоры, Толстой встал и ушёл. Потом вернулся с пачкой журналов в руке:
— Ну что вы ссоритесь?! Давайте-ка, я вам лучше стихи почитаю, это куда полезнее.
И Толстой, открыв журнал, начал читать. Одно стихотворение, потом другое, третье. Горький встрепенулся.
— Алексей Николаевич, кто это?
А Толстой продолжает читать.
— Кто, кто это? Что это за поэт? — басит Алексей Максимович. И Толстой, перегибаясь через стол, говорит:
— Это Павел Николаевич Васильев, которого вы, Алексей Максимович, обругали.
— Быть не может!
— Вот, пожалуйста. — Толстой передал журналы. Горький взял и стал читать одно за другим стихотворения. Дочитал… Налил себе виски:
— Неловко получилось, очень неловко.
Но дело, как говорится, уже было сделано”
Борис Пастернак, встретив Васильева в доме Герцена, после выхода «Литературных забав» пожал ему руку и сказал демонстративно громко: «Здравствуй, враг отечества» и, смеясь, прошёл дальше. Затем он сказал по поводу статьи Горького следующее:
«Чувствуется, что в Горьком какая-то озлобленность против всех. Он не понимает, или делает вид, что не понимает того значения, которое имеет каждое слово, того резонанса, который раздаётся вслед за тем или иным выступлением. Горьковские нюансы превращаются в грохот грузовика».
Горький понимал, что его критика в адрес Васильева была воспринята как команда «фас» и позже он напишет Васильеву:
«Как только «дружески» скажешь о ком-либо неласковое или резкое слово, тотчас же на этого человека со всех сторон начинают орать люди, которые ничем не лучше, а часто — хуже!»
Павел Васильев пытался не унывать. Из уст в уста передавались эпиграммы поэта
«Выпил бы я горькую,
да боюся Горького,
Горького Максима,
ах, невыносимо!»
и
«А я — Павел Васильев!»
Пью за здравие Трехгорки.
Эй, жена, задвинь-ка шторки,
Нас увидят, может быть.
Алексей Максимыч Горький
Приказали дома пить.
Надо отдать должное Горькому за его адекватную реакцию на эту эпиграмму, о которой рассказал Гронский.
«Эту эпиграмму я прочитал Горькому. Горький рассмеялся:
— Какая умница! Ведь вот одно слово — «приказали», всего-навсего одно слово. И одним словом он меня отшлепал! Не придерешься! Приказали! Ведь так говорили о своих господах: «Барин приказали!», «Барыня приказали!»».
Васильев написал ответное письмо, в котором выражал искреннее раскаяние:
«Советская общественность не раз предостерегала меня от хулиганства и дебоширства, которое я «великодушно» прощал себе. Но только ваша статья заставила меня очухаться и взглянуть на свой быт не сквозь розовые очки самовлюбленности, а так, как полагается — вдумчиво и серьезно…».
Письмо было опубликовано 12 июля 1934 года в «Литературной газете».
Там же М. Горький опубликовал ответ на это покаянное письмо. В нем он подчеркивал, что Васильев обладает недюжинным талантом, этот талант нуждается в воспитании, после которого его обладатель войдет «в советскую литературу как большой и своеобразный поэт».
Тем не менее, как вспоминал Скуратов:
«Павлу Васильеву, которого «пропесочили» в печати, да и за другие грехи молодечества, на время запретили посещать московский Клуб писателей…
По вечерам ресторанный зал столичного Клуба писателей густо заполнялся писательским народом: приходили и стар и мал, со своими домочадцами и дружками, а бывало, что и с подружками… И вдруг, глазам не верю: появляется Павел Васильев, отлично разодетый, прямо-таки расфуфыренный, да не один, а с какой-то молодой девахой…
…Сидит в молчаливом величавом уединении член правления Клуба Абрам Эфрос, известный тогда литературовед, этакий с головы до пят вышколенный, выхоленный, породистый интеллигент, с барской бородкой, знавший себе цену, полный достоинства, образец воспитанности. Улыбка не часто появлялась на его лице. Слова он цедил редко, но метко.
Павел Васильев, отлично зная, что за важное лицо Абрам Эфрос, не спрашивая позволения, садится против него со своей девахой за более или менее «свободный» столик, ведет себя непринужденно и как власть имущий. Подзывает кивком официантку. У Абрама Эфроса начинают топорщиться усы. Он опускает вилку, перестает есть. Затем раздельно выцеживает, не теряя величавости:
— Павел Васильев, ведь вы же знаете, что вам на полгода запрещено посещать наш Клуб московских писателей! Как вы изволили ослушаться? Вспомните, что о вас писал Максим Горький. И затем, не спрашивая позволения, вы усаживаетесь за мой стол?..
— А по какому праву, сударь, вы мне делаете выговор, и по какому праву вы называете этот столик «мой», когда он свободен? Вы что — купили его?..
— Я — член правления Клуба писателей! Да! И требую немедленно покинуть зал…
— Вы требуете?! А я — Павел Васильев!..
Вызвали директора. А директором Клуба была тогда Чеботаревская… — невысокая собой, но очень мужеподобная… Суровым голосом, спокойно, но твердо, она сказала:
— Товарищ! Павел Васильев, прошу вас, немедленно покиньте Клуб писателей…
Тогда он посмотрел на нее сверху вниз — и спросил:
— Кто такая?
Настал черед Чеботаревской терять свое невозмутимое спокойствие — и мужеподобная женщина, вне себя, вскрикнула:
— Не забывайтесь! Вы отлично знаете: я директор Клуба!
Павел Васильев также величественно взмахнул рукой в ее сторону и пробасил, раздельно, по слогам:
— Рас-счи-тать!..
После того Павел Васильев, взяв деваху под руки, покинул Клуб писателей…»
В качестве бонуса для своих читателей, а еще для того, чтобы предостеречь читателя от скоропалительных вердиктов, я расскажу связанную с Эфросом историю.
В 1950 году Эфроса выслали на четыре года в Ташкент. Вторая ссылка последовала в ходе кампании по борьбе с космополитизмом. Анатолий Гребнев стал тогда свидетелем, как историк литературы Михаил Степанович Григорьев и Абрам Маркович Эфрос вдвоем сочиняли разоблачительную речь, с которой Григорьев должен был выступить против Эфроса:
Это происходило в ВТО, в кабинете Григорьева (он занимал там руководящую должность), где я, тогдашний студент, оказался почти случайно; мне велено было подождать. Михаил Степанович, Михстеп, как его называли любя студенты, сидел за массивным столом перед стопкой бумаги; Эфрос долговязый, со старомодной бородкой клинышком — расхаживал взад и вперед, диктуя пассажи вроде: «презренный апологет буржуазного модернизма» или «не случайно этот лжеученый втаптывал в грязь реалистическое искусство Шишкина». Михстеп время от времени останавливался и качал головой: «Ну, уж это ты слишком», на что Абрам Маркович отвечал: «Пиши, пиши!» — и разражался очередной тирадой. Как я понял, речь Михстепа должна была, по замыслу, отвести от Эфроса какой-то более страшный удар. (…) Эта трагикомедия, трагифарс, была лишь частью общего безумия, помрачения рассудков — а как еще можно объяснить то, что со всеми происходило. Нормальные, неглупые люди несли несусветную чепуху, околесицу, в которую отчасти верили сами, отчасти все же не верили, в этой путанице сейчас не разобраться.
А у Павла Васильева был давний конфликт с его однофамильцем, поэтом Сергеем Васильевым.. В начале тридцатых совсем еще юный Сергей Васильев подрабатывал, читая свои стихи в кинотеатре «Художественный» перед началом сеанса. Публика наивно полагала, что перед ней — автор нашумевшего «Соляного бунта», то есть он - Павел.
Павла Васильева, считавшего чтение стихов по кинотеатрам чуть ли не позорным занятием для уважающего себя поэта, такие «перепутывания» приводили в бешенство. Во время одной из случайных встреч Павел предложил Сергею «быстренько взять псевдоним, назваться хотя бы «Курганом», по названию города, откуда приехал».
…И вот они встретились на веранде ресторана «Прага». Павел заказывает яичницу на десять желтков, и, дождавшись заказа, «незаметно подходит сзади к своему однофамильцу Сергею и со словами: «Не позорь фамилию Васильевых!» опрокидывает содержимое сковородки на голову ненавистного поэта». Дальнейшие события разворачивались так: «Скандал, Сергей скатертью обтирает лицо и голову, соображает, в чем дело, и набрасывается, как тигр, на Павла. Начинается драка. Столики летят в разные стороны, бьется посуда, посетители убегают к дверям, появляется милиция». Затем обоих участников своеобразной «литературной дискуссии» отправили в отделение.
10 января 1935 г. Васильев был исключён из Союза писателей «за антиобщественные поступки и как не оправдавшего доверия литературной общественности, нарушившего обещание, данное им в письме А. М. Горькому», а это автоматически повлекло за собой негласный запрет на публикацию его произведений.
Эти события стали поводом для очередного стихотворения.
«Неужель правители не знают,
Принимая гордость за вражду,
Что пенькой поэта пеленают,
Руки ему крутят на беду?
…Песнь моя! Ты кровью покормила
Всех врагов. В присутствии твоем
Принимаю звание громилы,
Если рокот гуслей — это гром».
5 февраля 1935 года начальник Секретно-политического отдела представил наркому внутренних дел Генриху Ягоде это стихотворение, «контрреволюционного характера, добытое оперативным путем», с докладной «о продолжающихся антисоветских настроениях» Павла Васильева и с настоятельной просьбой об его аресте. Глава ОГПУ наложил резолюцию: «Надо подсобрать еще несколько стихотворений».
Потом произошел еще один эпизод, о котором рассказал Гронский:
«На вечеринке, куда пригласили Васильева, один известный в то время поэт оскорбительно отозвался о знакомой Павлу Васильеву женщине, за что вполне справедливо поплатился пощечиной».
А 24 мая в «Правде» было опубликовано открытое письмо двадцати писателей, где поведение Павла квалифицировалось как «аморально-богемное или политически-реакционное». В нем сообщалось об «отвратительном дебоше» в писательском доме по проезду Художественного театра, где, по словам авторов письма, Павел Васильев избил поэта Дж Алтаузена, «сопровождая дебош гнусными антисемитскими и антисоветскими выкриками и угрозами расправы по адресу Асеева и других советских поэтов». По их мнению, «дебошир» «уже давно прошел расстояние, отделяющее хулиганство от фашизма».
В 1935 году Васильев признавался П. Северову:
«Ей… богу… ну право же, честное-честнейшее слово, тот дебошир Васильев — не я. Тот страшный тип присосался ко мне, как осьминог к днищу корабля, и все время пытается замедлить мое движение или сбить с пути. Я делал глупости, а подхалимы ржут и визжат от восторга: «Браво, Пашка!» Если бы я совершил какое-нибудь страшное преступление, ну, скажем, убил человека, — они взревели бы: «Гениально!»… Так вот, послушай меня и запомни: с ним будет покончено раз и навсегда. Это я говорю тебе, прежний «парень в ковбойке», полный серьезных намерений и светлых сил»
Против Васильева было возбуждено дело, 15 июля 1935 г. он был осуждён «за бесчисленные хулиганства и пьяные дебоши» на полтора года лишения свободы и отправлен в исправительно-трудовую колонию.
Здесь Васильев, видимо, вновь решил прибегнуть к деятельному раскаянью, которое уже срабатывало в 1932 году, о чем я рассказывал в первой части этого повествования.
«Глубокоуважаемый Алексей Максимович!
В ваших глазах я вероятно похож сейчас на того скверного мальчика, который кричит «не буду, дядя», когда его секут, но немедленно возобновляет свои пакости по окончании экзекуции.
Аморальный, хулиганский, отвратительный, фашистский — вот эпитеты, которыми хлестали меня безостановочно по глазам и скулам в нашей печати.
Я весь оброс этими словами и сам себе кажусь сейчас какой-то помесью Махно с канарейкой….»
Было ли это письмо причиной? Но Павлу Васильеву удалось получить досрочное освобождение.
О том, как это произошло, рассказал все тот же Гронский:
«На каком-то банкете, устроенном в Кремле, ко мне подошел В. М. Молотов:
— Иван Михайлович, почему в журналах не видно произведений Павла Васильева?
— Вячеслав Михайлович, он в тюрьме сидит.
— Как в тюрьме?
— Вот так, — отвечаю, — как у нас люди сидят.
На другой день после нашего разговора П. Васильев был переведен из рязанской тюрьмы, где он отбывал заключение, в Москву и через два-три дня освобожден из-под стражи».
Это было весной 1936 года.
А летом этого же 1936 года Васильев с писателем Иваном Макаровым сидели за столиком в ресторане.
Об этом сам Васильев рассказал в письме на имя наркома Ежова.
«Он прямо спросил меня: «Пашка, а ты бы не струсил пойти на совершение террористического акта против Сталина?» Я был пьян и ухарски ответил: «Я вообще никогда ничего не трушу, у меня духу хватит»».
Эта бравада аукнулась Васильеву довольно скоро, 6 февраля 1937-го его снова арестовали.
В ноябре 1936 г. был арестован прозаик М. Я. Карпов. Его арестовали как троцкиста. В шапке протокола его допроса от 31 января 1937 года зафиксировано:
«1898 г<ода> рождения, беспартийный, быв<ший> член ВКП(б) с 1918 г., исключен за связь с троцкистами. С 1925 по 1927 г. являлся участником контрреволюционной троцкистской организации, о своей троцкистской деятельности от парторганизации скрывал до ареста. Писатель, исключен из ССП в середине 1935 г.»
Карпов был дружен с двумя Иванами: Васильевым (не сбейтесь, это другой Васильев, всего лишь однофамилец Павла) и Марковым, дружен настолько, что они вместе нередко, особенно летом, приезжали на тверскую родину Ивана Васильева погостить и собрать материал для новых книг.
Макаров в 1936 году закончил роман «Миша Курбатов», на написание которого его сподвиг ни кто иной, как Бухарин.
С писателями тогда так часто случалось. Связи с "сильными мира сего", которые долгое время "грели", как хорошая печка, внезапно для писателей стали "обжигать". От такой печки хотелось отстраниться, но удавалось это далеко не всем. Большинство, в конечном счете, "сгорало".
Началась откровенная травля писателя Макарова, о которой тот сам рассказал вечности в своем письме на имя Горького.
«…в печати появилась знаменитая заметка, в которой я «всенародно» был объявлен жуликом, мародёром кулаком.
…Меня то и дело таскают к следователям и прокурорам, мне грозят, мне сулят “прокатить меня в арестантском вагоне” на допрос...
… Одновременно передо мной закрылась всяческая возможность писать и печататься…
… Роман «Миша Курбатов», разрешённый цензурой, был изъят завиздательством «Молодая гвардия». Литературная среда полна слухами о том, что Вы лично объявили мой роман классово-враждебным».
Слухи были не беспочвенны, о чем свидетельствует фрагмент письма Горького в адрес первого секретаря Союза писателей СССР Щербакова.
«Автор — не дурак, но как будто выдает себя за такового. Достоевского весьма читал и отлично усвоил его манеру пользоваться вводными предложениями для доказательства той искренности, коя именуется хитростью. Конец романа очень разнствует с началом, в коем особенно много чепухи. О каком строительстве идёт речь — не понимаю, но для удовольствия мещан «обнажаются язвы» всяких строительств».
Стоит ли удивляться, что литературная критика разразилась разгромными рецензиями на роман, названия которых говорят сами за себя: «Политическая слепота», «Клеветнический роман».
Макарова исключили из партии и союза писателей.
Здесь у следствия все сошлось в нужную конфигурацию. Карпов – троцкист. Макаров, напомню: именно перед ним летом 1936-го года бравировал Павел Васильев, имел контакты с Бухариным.
Дело в том, что расправляясь со своими политическими оппонентами Сталин, руками чекистов рядил их в изменников родины, организаторов террористической деятельности и злонамеренного вредительства.
Эти и другие писатели были всего лишь инструментом для формирования нужных следствию логических построений, выводивших его (следствие) на намеченную к уничтожению цель, будь то Бухарин, как в этом случае, или Воронский – в случае с террористической бандой литераторов во главе с Иваном Катаевым.
Протокол допроса Карпова от 31 января 1937 года начинается много говорящим диалогом:
Вопрос следователя: На протяжении всего следствия вы умалчиваете о своей организационной контрреволюционной деятельности. Следствие предлагает прекратить запирательство и дать правдивые показания.
Ответ: Да, я пытался скрыть от следствия свою принадлежность к контрреволюционной террористической группе, а также и контрреволюционную деятельность других лиц, связанных со мной. Сейчас я вижу, что запирательство бесполезно, и решил говорить следствию только правду.
И дальше Карпов излагает следователю «правду», которую уже в феврале 1937 года Ежов изложил Сталину секретным спецсообщением.
«Нами ликвидируется контрреволюционная террористическая группа писателей, подготовлявшая совершение террористических актов против руководителей партии и правительства.
Арестованный участник группы – КАРПОВ Михаил Яковлевич, 1898 г<ода> рождения, бывш<ий> член ВКП(б) с 1918 года, в прошлом активный участник контрреволюционной троцкистской организации, – показал, что начиная с 1929 года он был связан с писателем МАКАРОВЫМ (член Союза Советских Писателей, исключенный из ВКП(б) как морально разлезавшийся).
В 1934 году МАКАРОВ вовлек его в контрреволюционную группировку, в которую входили писатели: НАСЕДКИН В.Ф. (в 1921 г. вышел из рядов партии, будучи несогласен с ее политикой); ЗАРУДИН Н.Н. (исключен из ВКП(б) за контрреволюционную деятельность) и другие.
В беседах с КАРПОВЫМ МАКАРОВ в 1934 году сообщил, что он является участником контрреволюционной организации правых и связан по своей контрреволюционной деятельности лично с БУХАРИНЫМ.
В дальнейшем, летом 1936 года, МАКАРОВ его осведомил о том, что организация правых готовит совершить покушение на тов. СТАЛИНА, и что он – МАКАРОВ по заданию организации привлек в качестве исполнителя террористического акта – поэта ВАСИЛЬЕВА Павла Николаевича, 1908 г<ода> рождения, изъявившего личную готовность совершить террористический акт.
Выбор ВАСИЛЬЕВА в качестве исполнителя МАКАРОВ мотивировал тем, что, будучи беспартийным, ВАСИЛЬЕВ, совершив террористический акт, не навлечет подозрения на руководителей контрреволюционной организации правых, фактически подготовлявших покушение.
Для совершения террористического акта ВАСИЛЬЕВ добивался попасть лично на прием к тов. СТАЛИНУ.
ВАСИЛЬЕВ П. арестовывался органами НКВД в 1931 году за антисоветскую агитацию и в 1933 г. как участник контрреволюционной организации, в связи с чем и был осужден условно к 3-м годам исправтрудлагеря. В 1935 году за избиение поэта Джека АЛТАУЗЕНА и ряд других хулиганских поступков – был осужден Нарсудом к полутора годам исправительно-трудовых работ. В 1935 г. ВАСИЛЬЕВ был досрочно освобожден, вернулся в Москву и по-прежнему продолжал вести разгульный образ жизни.
МАКАРОВ И.И. и ВАСИЛЬЕВ П.В. нами арестованы; ведется следствие.
О том, что произошло дальше, известно со слов И. Илюшенко, которого допрашивали при реабилитации П. Васильева в качестве свидетеля:
«Я верил Васильеву, верил в его невиновность и несколько раз докладывал начальнику Секретно-политического отдела Литвину. Мною также проверялись и имеющиеся показания на Васильева. При проверке этих показаний я беседовал с Карповым, а может быть, с Макаровым, о достоверности его показаний. В беседе он мне сказал, что эти показания являются неверными, так как даны им под воздействием следователя. Он мне также заявил, что если его вновь будут бить, то он даст любые показания не только на Васильева Павла, но и на других, на кого от него потребуют.
После этого мною был написан рапорт на имя Литвина, в котором я писал, что Васильева считаю невиновным, а показания на Васильева не соответствующими действительности. Это было в конце апреля или в начале мая 1937 года.
На очередном оперативном совещании Литвин «прорабатывал» меня и говорил, что я не верю в их дело, то есть в борьбу с контрреволюцией. От следствия я был отстранен, и дело Васильева было передано Павловскому…<…> на одном из оперативных совещаний он с цинизмом говорил о том, что при ведении следствия от подследственных в показаниях он «меньше двух иностранных разведок и меньше тридцати участников в контрреволюционной организации не берет». Я также знаю, что Павловский к заключенным применял меры физического воздействия и этим способом от заключенных добивался нужных ему показаний…
…Я хотел отвести от Васильева обвинения в террористической деятельности и сохранить его для литературы. Павла Васильева я считаю крупным, талантливым поэтом, и никаким террористом он не был».
В 1964 году сын сокамерника Васильева, со слов своего отца рассказал:
«…однажды в камеру под вечер втолкнули молодого окровавленного мужчину, он не держался на ногах, он стонал. Его подхватили, дали воды. Заключенный открыл опухшие глаза и, увидев, с каким состраданием смотрят на него эти измученные люди, сказал: “Я не подписал… чуть не убили… выйдете на волю… отомстите…”.
«Протокол допроса Васильева Павла Николаевича 10 июня 1937 года.
Допросил — оперуполномоченный Павловский.
Вопрос: Макаров развивал перед вами конкретный план совершения террористического акта?
Ответ: Нет, Макаров вначале передо мной высказывал свои антисоветские взгляды и затем в 1936 году высказывал свои террористические намерения и спросил меня, возьмусь ли я за совершение террористического акта. Никаких конкретных планов совершения террористического акта против Сталина после того, как я дал ему согласие, он не развивал.
Вопрос: После этого разговора Макаров возобновлял разговор в этой плоскости?
Ответ: Нет, Макаров больше на эту тему не говорил.
Вопрос: А вы?
Ответ: Дело обстояло так. Уже вскоре после этого разговора, после того, как я дал согласие Макарову, я раздумывал над его словами, откровенно говоря, испугался и не стал поднимать разговор на эту тему. Никаких конкретных планов совершения террористического акта я в соответствии с этими настроениями не разрабатывал.
Очевидно, что Васильев, не зная, что все предрешено еще в феврале 1937 года, «пытается ухватиться за соломинку», полагая ее спасительной, дескать, дальше намерений дело не пошло.
Позже П. Васильев, как и все остальные, признал себя виновным и подписал, что дал согласие «на личное участие в совершении террористического акта против тов. Сталина», что и зафиксировано в тексте обвинительного заключения.
Васильев снова решил прибегнуть к дважды сработавшему приему - покаянному письму.
«Народному Комиссару Внутренних Дел Н.И. Ежову от Васильева П.Н.
Заявление
Начиная с 1929 г., я, встав на литературный путь, с самого начала оказался в среде врагов Советской власти. Меня взяли под опеку и воспитывали контрреволюционные Клюев и Клычков, а затем антисоветская группа «Сибиряки», руководимая Н. Ановым, и прочая антисоветская компания… Клюевы и Ановы изуродовали мне жизнь, сделали меня политически черной фигурой, пользуясь моим бескультурьем, моральной и политической неустойчивостью и пьянством.
В 1934 г. ряд литературных критиков во главе с И. Гронским прививали мне взгляды, что я единственный замечательный национальный поэт, а окружавшие в бытовой и литературной обстановке враги Сов. власти (А. Веселый, Наседкин и др.) подхватывали это, прибавляя: «Да, поэт единственный и замечательный, но вместе с тем не оцененный, несправедливо затираемый советской общественностью…»
…я дожил до такого последнего позора, что шайка террористов наметила меня как орудие для выполнения своей террористической преступной деятельности... Я выслушивал их к-рев. высказывания и скрывал их от Советской власти. Этим самым я солидаризировался с врагами и террористами, оказался у них в плену и таким образом предавал партию, которая вчера только протянула мне руку помощи и дала свободу...
Однажды летом 1936 г. мы с Макаровым сидели за столиком в ресторане. …мне сейчас так больно и тяжело за загубленное политическими подлецами прошлое и все хорошее, что во мне было.
3 июня 1937 г. Павел Васильев
Верно. Оперуполномоченный 9 отделения 4 отдела ГУГБ сержант государственной безопасности Павловский».
В надежде сохранить жизнь, Васильев, написав с подсказки Павловского это раскаянье, втянул в Сталинскую репрессивную мясорубку своего опекуна Гронского, писателя Артема Веселого и друга Сергея Есенина и мужа его сестры поэта Наседкина, которого арестуют 26 октября 1937 года.
Гронскому наручники на запястьях застегнут 1 июля 1938 года.
За Артемом Веселым придут 27 октября 1937 года.
Именно так, сначала «дедку». За «дедкой» - «бабку» и «внучку». И так, до самой последней «мышки» функционировала самая совершенная в мире карательная система, которой фанаты Сталина по праву могут гордиться, включив ее для разнообразия в стандартный набор достижений своего кумира.
Закрытое судебное заседание состоялось 15 июля. Судя по протоколу, дело каждого заняло у судебной тройки во главе с армвоенюристом В.В. Ульрихом ровно по 20 минут.
Подсудимые Карпов, Макаров и оба Васильевы, Павел и Иван, признали себя виновными, показания, данные ими на следствии, подтвердили. В последнем слове П. Васильев просил дать ему возможность продолжить литературную работу.
Их расстреляли 16 июля в Лефортовской тюрьме.
"Лайк" за Вами. И не забудьте подписаться на канал.
С уважением, Михаил.