интересен, он зевает, вызывает подьячего и приказывает разобраться — и быстро, не разводя турусов на колесах.
В коридоре, вглядываясь на шагу в сутулую подьяческую спину, обтянутую казенным тускло-зеленым сукном, Ванька понимает, что настал решающий момент. Морда у старого чиновника хитрая, посматривал он на голого купца словно бы с поощрительным искательством… И черт его знает, один ли сидит в том присутствии, куда ведут Ваньку на допрос… Надо решаться сейчас. Ванька как можно ближе придвигается к волосатому уху подьячего и громко шепчет — нелепицу, на первый взгляд:
— За мною должок, ваше высокоблагородие: муки самолучшего англицкого сукна два фунта и с походом.
А теперь как повезет: подьячий, чернильная душа, знает теперь, что он не тот, за кого себя выдаст, а если знаком с воровским языком, понял, что получит дорогой кафтан с камзолом. В присутствии, точно, три стола и за одним строчит себе другая чернильная душа.
Старый подьячий усаживается за свой стол, кивает Ваньке на табурет, а сам раскрывает толстую тетрадь, внимательно присматривается, хорошо ли очинено перо, и наконец окупает его в чернильницу, сделанную из баночки для бабской помады.
— Сего 1735 году августа тринадцатого дня явился в Макарьевскую сыскную канцелярию города Москвы купец…
Ничего себе денек выдался! Ванька, не дожидаясь вопроса, скороговоркой добавляет «москательщик», собственные имя-отчество и выдуманную фамилию.
— Так… «Дело его…». Чем торгуешь?
— Серебряного дела товаром больше, — отвечает Ванька, не соврав. Ведь из дерева или там бумаги монеты вырезать покамест не придумали.
— «Дело его — серебряными изделиями торгует. О себе заявил…» Теперь мне записать требуется, Иван Осипович, как тебя ограбили.
Ванька вздыхает с облегчением, начинает вполголоса, будто стесняется собственного невезения, рассказывать. И замолкает на полуслове. Потому что в присутствие конвойные вталкивают острожного благодетеля его, драгуна Силантьева. Он без шляпы и тесака, кафтан расстегнут, руки связаны за спиной…