Вот и все. Мгновение замешательства — и мужчины уже продолжали готовиться к ежедневной работе, а те, кто уже был в седлах, глубокомысленно свертывали сигаретки. Колби уже ходил среди людей, распределяя хорошо известную каждому рутинную работу.
— А ты, Балл, — сказал он, когда очередь дошла до экс-бригадира, — отправишься на Тополиный Каньон и последишь (если у тебя получится) за стадом коров бешеного. Я лично так и не смог проследить за ними, хотя у меня ушло на это больше недели.
Это было самое тяжелое, требующее наибольшего времени задание, но если Балл и был расстроен, то он не подал виду. Если на то пошло, он даже был доволен: ведь он был заядлым наездником и к тому же любил уезжать в одиночестве. Именно эта черта служила поводом для различных комментариев и догадок. Многие спрашивали, почему он так часто удаляется от людей, подозревая, что он что-то скрывает. Они не могли понять простую вещь: мужчина может находить удовольствие в своем собственном обществе, не считая доброго коня да чиста поля.
Вход в Тополиный каньон находился на расстоянии добрых двадцати миль от ранчо, а путь к его вершине представлял собой пять миль тяжелого подъема по каменистому неровному склону. Было десять, когда Балл внезапно натянул поводья возле того самого одинокого тополя, который обозначал вход в каньон и давал ему имя. Он сидел неподвижно, напряженно вслушиваясь. Далеко впереди, в глубине каньона, раздавалось едва слышное стаккато ружейных выстрелов. Насколько далеко, определить было трудно, так как извилистые стены каньона быстро поглощали звук. Но Баллу хватило того, что он определил направление, откуда шли звуки. Он тут же погнал своего мустанга галопом вперед по каньону, весь обратившись в слух.
КОГДА ПОСЛЕДНИЙ ИЗ рабочих покинул ранчо, Элиас Хендерс вернулся в свой офис, в то время как Хол Колби поймал двух мустангов, оседлал их и взнуздал, напевая между делом какой-то веселенький мотивчик. Оседлав одну из них, он вел другую на поводу, направляясь к ранчо. Как раз в этот момент Диана Хендерс появилась изнутри во всей своей красе. Сделалось очевидным, что для нее-то и была предназначена вторая лошадь.
Приняв поводья из рук Колби, девушка вскочила в седло, как мужчина. Совершенно по-мужски же она и в седле сидела. Надо сказать, хотя Диана и ездила на лошади наравне с лучшими всадниками, а стреляла наравне с лучшими снайперами, тем не менее, о ней никто никогда не слышал ни одного грубого или вульгарного слова. Некоторые старые рабочие знали ее с раннего детства, но даже этот факт, вкупе с известной свободой нравов в Аризоне восьмидесятых, не позволял им проявлять подобную свободу в отношении Дианы Хендерс. А ведь она более чем какая-либо другая девушка в этом диком краю, могла восприниматься мужчинами как объект преследования.
В присутствии Дианы мужчины не сквернословили. Никто из них не осмеливался опустить лапу на ее стройные плечи или в хорошем расположении духа панибратски шлёпнуть ее сзади. Все они боготворили ее, а многие были жестоко в нее влюблены. Что-то в ней — какие-то врождённые утончённость и благородство — заставляло их держаться на расстоянии. Или, скорее, заставляло знать своё место. Ведь лишь весьма застенчивый человек мог оставаться на расстоянии от Дианы при наличии малейшего шанса быть рядом с ней. Бывало, мужики говорили о ней как о чистокровном, породистом скакуне, чувствуя флюиды благородства, исходящие от всего ее существа.