В Москве теперь темнеет совсем рано, а светает поздно. Город сбросил листья, их убрали, увезли куда-то в мешках, будто бы и не было пышного, знойного лета, роскошной золотой осени. Становится всё холоднее, дождливая морось в моменте сменятся мокрым снегом, а ночью мороз становится полноправным владельцем ситуации. Барический молот утро за утром обрушивается на головы бедных людей. Закрылась навигация на Москве-реке, зашла звезда Северного Речного вокзала.
Интервенция зимы в Москве переходит в необратимую фазу. Но Москва готова к зиме, Она погасила свет, подчистила следы других сезонов, спрятала людей за бетон и стекло, пересадила с подшипников, звёздочек и цепей в дизели и ДВС.
Именно в такое время замечаешь, как много вокруг людей. Каждая пара фар, габаритные огни – человек/люди в машине, свет экрана телефона в сумерках подсвечивает чье-то бледное лицо, набитые синие гармошки Мосгортранса медленно перемещают теплые массы, Зион столичного метрополитена пульсирует под твоими ногами. Обращаешь внимание, что коридоры улиц и проспектов обрамлены домами, а эти дома от макушки до пят кишат людьми. Кто-то из них работает, кто-то живет, кто-то пьёт кофе, кто-то тренируется.
Фракталы Московских окраин горят сотнями окон, излучают тепло, быт, жизнь. Я замираю перед своим типовым панельным домом серии КОПЭ. Двадцатидвухэтажный Советский исполин величественно навис надо мной в образе, сочетающем брутальность, аскезу, громаду и функцию. По телу побежали мурашки.
Сотни окон излучают разный свет. У кого-то темно, завешены шторы, кто-то уже вешает гирлянды, кто-то спасает свои домашние сады от дефицита солнечного света фиолетовыми фитолампами. Из окон моей квартиры на 17 этаже тоже льется свет – жена уже дома. Въехали мы не так давно, на кухне штор пока ещё не вешали, и я вижу, как мягкая тень плавает по потолку на кухне – готовит что-то к ужину. Тело налилось теплом, сердце сжалось от избытка чувств, ноги понесли домой.
Приблизившись к торцу дома, провожу рукой по бетону – новая привычка после первого карантина в Москве. Люблю ощущать фактуру, это, своего рода, моментальный тест, что я здесь, что дом на месте – здороваюсь с домом.
Домой. Что за всеми этими окнами? Кто там и зачем? Откуда эта тяга к кубизму, почему магнитит в панельный блок, в ячейку? Почему люди готовы платить высокую цену за пару клеток в Excel? Это безысходность или великое благо?
Для меня дом, в первую очередь – это свидетель истории, энергетический обелиск. Дом хранит не только внешнюю историю, но и внутреннюю. Кто жил здесь, какие люди? Кто живет? Здесь каждую секунду пишется негласная, личная история, и только дом видит всю картину целиком. Внешнее течение времени награждает дом сединами, внутреннее – мудростью. Русский Ганг.
Двигаясь от более эфемерного к осязаемому и реальному, мы подходим к архитектурной ценности. Да, я живу в типовом панельном доме, каких великое множество по всей стране. Но история этой серии, планировочные решения, то, как обыграны швы между панелями, как отсутствие в серии балконов дает ощущение веранды, витрины, благодаря трёхстворчатым огромным окнам, как блестит на солнце после дождя мелкая отделочная плиточка панели, как приятно высунуть руку из окна и потрогать ее, нагретую на солнце – всё это потрясающе, глубоко, трогательно, важно и невероятно ценно. Начни спрашивать у дома – «Почему так? Зачем эдак?», и он выдаст тебе честную историю, все объяснит и покажет.
Говоря о самой квартире, хочу сказать, что для меня это, помимо всего прочего, холст – место, которое ты можешь сделать таким, как тебе нравится, где ты можешь творить. Вместе с женой мы ищем компромиссы, сплачиваемся вокруг увлечений друг друга, прислушиваемся к себе и материализуем то, что услышали. Наша квартира – это постоянная меняющаяся башня Владимира Татлина – материализованное контрольное событие, отражающее самое важное в нас и для нас в текущем моменте времени.
Я укладываю супругу спать, гашу весь яркий свет, включаю тусклый огонек, сажусь у окна, читаю что-нибудь, пишу, учу. В груди щемит от уюта и счастья. Я иду попить воды и замираю перед панорамой панельного Нью-Йорка из наших окон. Я ложусь спать с мыслью о том, что хочу поскорее проснуться, чтобы выйти утром на кухню, поздороваться с музой, проводящей свои утренние ритуалы на фоне восходящего за горизонтом красного зимнего солнца, поднимающегося к пику Останкинской телебашни – это моя чашка кофе.
Моя жилая единица, моя ячейка – мой маленький мир, крепость, место, где царит любовь, уют, понимание, смех, доброта, жизнь, чистота и покой. Это место, где парят мои мысли, где лежат мои книги, где каждая вещь наделена смыслом, эстетикой, историей, место, где все перекликается с моими интересами, где живет моя муза. Мой дом – это метрополия с моими манифестами, конституцией и электоратом.
Я обычный парень из маленького портового городка, десять с лишним лет назад перебравшийся в Москву, и по уши влюбившийся в этот город. Сегодня я иду свой путь, иду его бок о бок с любовью всей моей жизни, верю в него. Квартира для меня и моей жены – это якорь, выброшенный на чужой земле. Выброшенный для того, чтобы пустить на ней корни. Этот колониальный вояж – рисковая и дорогущая кампания, но мы искренне, осознанно счастливы, что ввязались в это головокружительное приключение. Да, якорь есть якорь, в прямом и переносном смысле, но для нас игра, определенно, стоит свеч.
Так безысходность это или же великое благо? Всё зависит от призмы, через которую ты на все это смотришь. «Дом требует терпеливого отношения. Тайны. Почтения и благоговения. Он принимает или не принимает, одаряет или грабит, подсовывает сказку или кошмар, убивает, старит, дает крылья...» Мариам Петросян «Дом, в котором». А что такое «дом» для тебя, и какую цену ты готов платить за это?