...Передача началась. Камера медленно панорамировала по стене с анкетой, а я говорила за кадром подчеркнуто интригующим голосом:
— Сегодня я советую вам ничему не удивляться. Многое из того, что вы увидите на «Музыкальном ринге», случится на телевидении впервые. Дело в том, что наши социологи проводят необычный эксперимент, и в нем. сами того не подозревая, участвуют все, кто вошел через эту дверь в студию. Более того, в этот эксперимент уже оказались втянуты и вы, наши телезрители, — да, с того самого момента, как каждый из вас прочитал надписи на этой стене. Так что вам ничего не остается, как ждать, чем задуманное социологами закончится. Но пока все еще только начинается. Начинается вопреки всем нашим правилам.
После этих слов камера с гигант-анкеты скользнула в раскрытую дверь студии и медленно поплыла навстречу звукам, доносившимся из середины тесного круга.
Плечом к плечу, спиной к зрителям, стояла довольно странная компания. Молодые люди в современных костюмах и девушки в расшитых русских сарафанах, глядя перед собой, сосредоточились на пении одного какого-то слога. Звук, казалось, концентрировался в центре маленького круга.
В центре студии плечом к плечу, спиной к зрителям, стояла довольно странная компания
Прошла минута, три, пять — никакого внимания на камеры, за которыми операторы, усиленно жестикулируя, делали знаки, что съемка уже идет. Заканчивалась одна попевка — начиналась другая. За ней, без всякого перехода и пауз, следовали песни с необычной для «Ринга» мелодикой и гармонией.
Все происходило по еле заметному знаку человека довольно-таки демонического вида. В ореоле черных как смоль волос — неподвижное бледное лицо, выразительны на нем только усы. Очевидно, именно по воле этого человека остальные держали «круговую оборону» и, словно не чувствуя нарастающего раздражения публики, погружались в магические волны звуков, которые расходились по всей студии.
На одиннадцатой минуте терпению собравшихся пришел конец, и один из завсегдатаев ринга, рокмен, решился прервать таинственное действо.
— Скажите, пожалуйста, мы вам не мешаем? Может быть, нам вообще лучше уйти? — подчеркнуто вежливо начал он.
Ответа со стороны Покровского не последовало. Пение продолжалось.
— Разве вы не слышите? — продолжал рокмен. — Микрофон вроде работает... Или вы пытаетесь создать иллюзию, что находитесь в каком-то своем кругу и до других вам дела нет?.. Объясните, что это все значит... Что же молчать? Повернулись к нам спиной, совершенно не обращаете внимания на публику. Тогда при чем здесь «Ринг»? Это как минимум просто неуважение ко всем здесь...
На этом красноречие рокмена иссякло, и он сел. А пение продолжалось.
— Что же это за народное пение спиной к народу? Да еще при галстуках? — язвительно подхватила девушка из соседнего сектора. — Раз уж мы пришли слушать народную музыку, давайте показывайте по всем правилам — с обрядами и в костюмах. Все как полагается.
Следом раздались и другие голоса:
— Лицом к народу поверните свои песни!
— Телевизионное время транжирят!
— Это черт знает что!...
А пение продолжалось.
Растерявшимся зрителям ничего не оставалось, как обмениваться репликами между собой. Кто-то произнес:
— Будем говорить о главном: волнует эта музыка или нет? Понятны нам эти вещи или мы глухи и слепы к ним? Может, Покровский этого от нас и добивается.
Тут же откликнулся тот самый рокмен:
— Как говорить о том, чего я не вижу? Ко мне стоят спиной. Я не понимаю не единого слова.
— Они поют на диалекте, которого мы не знаем, — заволновались вокруг. — Да еще звук идет в центр круга, а не к нам!..
— Ответьте же! — не унимался рокмен. — Или сказать нечего?
— Ответьте!.. — уже не требовали, а просили заинтригованные зрители.
Пение наконец смолкло, и Дмитрий Покровский, повернувшись лицом к слушателям, взял в руки микрофон.
— Вы знаете, — начал он, — есть анекдот о том, что такое оратория. Если вы просто подходите к человеку и просите: «Дайте мне закурить», — это не оратория. А если вы произносите нараспев: «О—да о—йте о— мне...» и так далее, то это оратория. Но понять, чего вы от него хотите, человек уже не может. Так вот, народная песня, настоящая, от которой все отвыкли, — она поется в кругу. Люди стоят лицом друг к другу, а не спиной. Поэтому, раз уж вы нас на ринг пригласили, то воспринимайте ее так, как она поется, а не так, как вам бы хотелось.
И затянул новую песню — что-то из фольклора Вологодской области. Теперь исполнители развернулись на камеры, и все видели их лица. Это облегчило работу и телеоператорам и Володе, причем он попросил не упускать из виду Покровского и рокмена, интуитивно почувствовав в начавшемся между ними диалоге драматургическую пружину развертывающегося на ринге действия.
У рокмена, парнишки лет двадцати или чуть постарше, одного из тех, кого смело можно назвать типичным представителем нынешнего рок-поколения, весь азарт пропал сразу же, как только поединок сменился песней. Медленная, тягучая мелодия, многоголосый распев, очевидно, не то что не нравились ему — просто наводили скуку. Похоже, его даже начинало клонить ко сну, и он явно делал усилия, чтобы «держать лицо», так как опытным взглядом ринговского завсегдатая заметил, что одна из камер взяла его сектор под прицел. Видно, боялся зевнуть на крупном плане: засмеют ведь потом — тоже любитель фольклора нашелся! Но как только песня закончилась, рокмен вновь оживился, потухшие было глаза заблестели. И он начал провоцировать Покровского, старясь втянуть его в обычную ринговскую дуэль:
Как только песня закончилась. рокмен оживился и начал провоцировать Покровского.
— Скажите, а для кого эти песни? Для кого вы все-таки поете? Для молодежи, для людей пожилых или совсем пожилых? Вот меня, человека молодого, народная песня не задевает. Не захватывает дух от вашего пения — и все тут! Может, у вас зрелищности не хватает? Или еще чего-то? Но вы, мне кажется, и не стараетесь затронуть молодежь. Поете для себя. А мы знаем: те, кто хочет добиться популярности, поступают наоборот — поют для других и делают на сцене что угодно, только бы понравиться публике.
— Вы правы: проституция среди исполнителей — вещь довольно привычная, — спокойно отвечал Покровский. — Но, к счастью, некоторые, представьте, поют еще и для себя. Во всяком случае, народ всегда поет для себя, а не для того, чтобы угодить зрителю.
И, видимо, считая, что разделался с рокменом, Покровский повернулся к другому сектору:
— А теперь я хочу спросить девушку, возмутившуюся, отчего мы при галстуках вышли. Откуда вы взяли, что песни, которые мы вам показали, в деревнях поются в косоворотках да поясках расшитых?
— Потому что это музыка народа, — бойко отрапортовала та. — И, вообще, то, что вы тут показываете, это совсем не для широкой аудитории, не для молодежи. Я согласна с предыдущим товарищем, который сказал, что не воспринимает вас. И я тоже отношусь к вашим песням как к экзотике. И только.
— Вы смотрите, до чего мы дожили! — не выдержал Юрий Берендюков, руководитель группы «Яблоко», весь состав которой сидел среди зрителей ринга. — До чего мы с вами дожили, если музыка своего народа, музыка, которая должна быть в нашей душе, в нашем сердце, воспринимается как какая-то экзотика! Словно к нам на ринг пришла группа папуасов и исполняет свой ритуальный танец... так многие здесь, не понимая, не чувствуя, слушают народные песни!
— Слушают — уже хорошо, — вновь подал реплику рокмен. — Может, понять что-то хотят, а вы мешаете!
«Зритель. Существует мнение, что фольклор в деревне уже умер, поскольку молодежь заражена влиянием города и не поддержала фольклорную традицию старшего поколения. Правда ли, что ваш ансамбль хотел бы возродить в городе фольклорное движение, с тем чтобы эта новая волна опять пришла в деревню?
Покровский. Нет, неверно. Мы хотим возродить фольклорную традицию в деревне и считаем это своим долгом. Дело в том, что в течение многих лет насаждалось такое представление, что телевизор — это хорошо, а песня для себя — не очень. Это сегодня продемонстрировала ваша аудитория. Подобный подход привел к гибели деревенской культуры. И не только культуры, а деревни вообще. Теперь мы покупаем хлеб в Аргентине. Почему? А вот потому... Я не утверждаю, что можно возродить деревенскую культуру, что можно восстановить сельское хозяйство, но нужно пытаться это сделать. И мы делаем то, что в наших силах.
Зритель. Вы живете в городе. А не лучше ли вам быть ближе к деревне?
Покровский. Я был уверен, что сегодня мне зададут этот вопрос. Потому что я сам задаю его себе все годы, сколько мы работаем. Мы довольно много времени проводим в деревне, но при этом остаемся городскими жителями. Мы ведь профессиональные артисты, профессиональные фольклористы, профессиональные ученые. Мы занимаемся изучением сельской культуры, поиском ее закономерностей. И если бы мы уподобились Толстому и стали пахать, пользы от этого для нашей работы было бы меньше.
Зритель. Вы назвали себя городским человеком. Значит, интерес к деревенской культуре, к народной песне у вас чисто профессиональный? А может, и конъюнктурный? Ведь не так уж много музыкантов-профессионалов работает в этом жанре, поэтому здесь легче привлечь к себе внимание.
— Я был уверен, что сегодня мне зададут этот вопрос. Потому что я сам задаю его себе все годы.
- — Когда я увидел вас в самом начале, мне хотелось встать в круг...
- — Вот ты сам и раскрыл сейчас тайну народной песни...
Покровский. Отвечу. В шестидесятые годы я был авангардистом — поклонником Штокхаузена, Пьера Анри. Больше всего я любил конкретную музыку, занимался ею. Мы искали новой творческой свободы, новых средств выражения. И однажды, после долгих поисков, после того как мы ломали рояли и старались изображать из себя свободных людей, я случайно попал в северную деревню и услышал, как там поют четыре бабки. У меня потекли слезы, и я понял, что на этом все, что было раньше, кончилось, а вот это и есть жизнь. И, кстати, это я всегда чувствую после пения в нашем ансамбле, если мы не в ссоре. Когда у нас в ансамбле, как сейчас,, царит мир и когда мы все любим друг друга, то пение каждой песни для нас громадное удовольствие. И, в общем, нам можно в этом позавидовать, честно говоря».
Пока шел этот диалог, наш рокмен сидел молча. Камера время от времени подлавливала его реакцию. Слушал он внимательно, хотя и без особых эмоций. Но вот на его лице появилась ироническая улыбка, и он снова взял микрофон:
— Вы интересно говорите, и это увлекает. Но почему молчат остальные участники ансамбля? Не потому ли, что они не ваши ровесники, а мои? Эта музыка — не их. Они пропагандируют ее вместе с вами. Такой человек, как вы, может увлечь, я их понимаю. Но я хочу задать вопрос любому из этих ребят. Неужели вы не видите, что ваши песни — это имитация, подделка? Все искусственно, потому что деревенская культура — не для городских людей. И не нужно притворяться!
— Нет, то, что мы поем, это наше, родное, это есть в крови, — отвечала ему одна из девушек. — Разве ты не чувствуешь?
— Не знаю... Когда я увидел вас в самом начале, мне хотелось встать в круг. Но мне не хотелось слушать, — заговорил он каким-то совсем другим тоном, как будто, кроме него и этой девушки, никого вокруг не было. — Мне хотелось подойти к вам, но ваше пение только раздражало. А потом мне вообще стало скучно, когда вы запели вторую песню.
— Вот ты сам и раскрыл сейчас тайну народной песни, — словно пропела девушка. — Ведь это обряд, а в обряде участвует каждый. Понимаешь, здесь, на ринге, у нас и вправду несколько искусственная обстановка. Но ты подожди... ты еще сам войдешь в круг.
— Посмотрим, посмотрим... — прошептал рокмен и хотел продолжить, но то ли не смог, то ли его голос заглушили другие зрители.
В самом деле, не один же он хочет участвовать в действии! У многих вопросы есть. И вообще, хватит этой лирики или мистики. Тут же ринг! Да и песен давно не поют. А пора уж...
Солировала та самая девушка, с которой у рокмена завязалась ниточка. Он и слушал теперь иначе, это было видно по глазам.