ы, конечно, понимаешь все в одном смысле, потому что ты человек простой, негосударственный. Но если ты об этом, мою целостность нарушили в пятнадцать лет с полного моего согласия. А он мог бы ее так нарушить, что мою личность собирали бы по частям. Он это умеет. Он свою первую жену так замучил. Я дура была, не понимала ничего. Но теперь поняла.
— А вам, Мариночка, здесь есть где остановиться? — спросил Семенов заботливо. — Я бы мог вам посодействовать, вообще мог бы на себя взять…
— Мне, Лёша, всегда есть где остановиться, — сказала Марина с интонациями советской ведьмы. — Важно знать, когда остановиться, а где — это, голубь мой, не вопрос.
Они поднялись на второй этаж скрипучего деревянного дома, который всё обещали снести, но не сносили. Дом перестоял землетрясение 1928 года, и старуха уверилась, что он теперь перестоит всё.
Семенов испытывал неловкость. Обычно еще на подходе к дому — своему ли, чужому — начинал целоваться, а там как-то все происходило само собой, но теперь ему целоваться не давали, отворачивались. Это его разозлило. Он сам разделся до трусов и лег. Марина смотрела на него, как взрослая на пионера.
— Ну так что же? — спросил Семенов.
— Ничего, ложись баиньки.
— А вы?
— А мне рано баиньки. Но я посмотрела, где ты живешь, мне любопытно было. Теперь буду знать, и никуда ты теперь не денешься.
И Марина оглядела комнату, словно запоминая детали обстановки.
— Ты что же, Лёша, думал? Ты думал, может быть, что я после моего истребителя с тобой ночевать стану? Я, Лёша, после истребителя не могу с человеком. Я, если хочешь знать, его бросила, но, если хочешь знать, любила. И ты, мальчик, думал, что я с тобой буду после него? Ой, уморил.
И она расхохоталась не ведьминским, а девчоночьим смехом, каким над Семеновым смеялись во дворе.
— Дурак ты дурак, — сказала она снисходительно. — Тебе пустышку сосать. Но ты смотри, не болтай много. Я теперь знаю, где ты живешь, да и еще кое-что про тебя знаю.