Он описывает то, что видит: решетку ворот, крепостные стены, гранитные здания, колокольню над крышами. Эхо его шагов отражается от высоких домов и дождем сыплется сверху. Мари-Лора достаточно взрослая, чтобы понимать: то, что папа описывает как приветливое и необычное, вполне может быть пугающим и чужим.
Над головой звучат непривычные птичьи голоса. Папа сворачивает налево, тяжело ступая под ее весом, потом направо. У Мари-Лоры такое чувство, будто все последние четыре дня они пробирались в центр запутанного лабиринта, а теперь на цыпочках крадутся мимо караульных в какую-то внутреннюю камеру, где, возможно, дремлет чудовище.
— Рю-Воборель, — произносит отец, хрипло дыша. — Вход должен быть там. Или там?
Он идет назад, сворачивает в проулок и через некоторое время останавливается.
— А спросить не у кого?
— Ни в одном окне нет света, Мари. Все либо спят, либо притворяются, что спят.
Наконец он находит вход, ставит Мари-Лору на тротуар и жмет кнопку. Слышно, как в доме звенит звонок. И больше ничего. Он жмет второй раз. Снова ничего. Жмет третий.
— Это дом твоего дяди?
— Да.
— Он нас не знает.
— Он спит. Нам тоже сейчас следовало бы спать.
Они садятся спиной к холодной кованой решетке. Массивная деревянная дверь в нише сразу за ними. Мари-Лора кладет голову отцу на плечо, он стаскивает с нее туфли. Мир как будто слегка покачивается, словно город уплывает прочь. Словно там, дальше от моря, всей Франции осталось только кусать ногти, бежать, спотыкаясь и плача, а проснувшись на серой заре — не верить в то, что произошло. Кому сейчас принадлежат дороги? Поля? Деревья?
Отец вынимает из нагрудного кармана рубашки последнюю сигарету и закуривает.
В глубине дома слышны шаги.