В Вёшенскую к родителям мама приехала в октябре 1941 года на последнем месяце беременности в надежде на знакомых врачей в роддоме. В те дни немецкие войска вплотную подошли к Ростову и Новошахтинску, но север области казался ещё сравнительно безопасным.
Однако случилось так, что к 16 октября большинство врачей станицы уже были эвакуированы, и роды принимали хирурги Воронежского военно-полевого госпиталя на барже, ожидающей уголь для колёсного буксира на причале у парома. Роды прошли благополучно, но мама до весны 1942 года оставалась в Вёшках, пока не установилась дорога на Миллерово. В Персиановке нас ждал мой отец, проходивший полевые сборы при военной кафедре института АЗЧИСХ.
Тогда мы уехали в кузове попутной полуторки, укрытые брезентом и укутанные в необъятную клетчатую шаль. В Миллерово нас задержали часовые военно-восстановительного поезда из Батайска. Мама со мной на руках проползала под воинскими составами, чтобы попасть на вокзал. Поезд готовился к отправке и сердобольные бойцы-железнодорожницы, охая, взяли молодую мать с грудным ребёнком к себе в теплушку. Через сутки, переждав бомбёжку в Лихой, они высадили нас в Шахтах на запасных путях, забитых воинскими эшелонами. Вдоль насыпи у зенитных орудий и счетверенных пулемётов суетились расчёты, у вокзала притаился бронепоезд с тяжёлой корабельной артиллерией. Однако город продолжал жить, ходили трамваи, работали магазины, учреждения, шахты.
Уже к вечеру мама со мной на руках доплелась до Гавриловки к дому свёкра Ермолая Ивановича и Ульяны Назаровны Щербаковых. Все Щербаковы были дома в большом горе: рыдали бабушка Уля и папина сестра Таня. Утром принесли извещение, что курсант Харьковского бронетанкового училища Щербаков Иван Ермолаевич пропал без вести при взрыве эшелона с личным составом.
Увидев невестку с ребёнком, бабушка отошла от иконы с горящей лампадкой, перекрестила нас, поцеловала маму, потом меня и сказала: «Один голубь улетел, другой прилетел». «Васюшка, – обратилась она к моему отцу. – Да ить он твоя копия! Берегите его и себя, чтоб Щербаки больше не убавлялись». Так началось моё шахтинское детство.
Особенно радовалась моему приезду сестра отца Татьяна, студентка горного техникума, которую заочно в Вёшках записали моей крёстной. Восемнадцатилетняя мама Таня буквально не спускала меня с рук, что позволяло моим родителям отлучаться в институт в Персиановку, где они продолжали учёбу. У отца была какая-то учётная воинская специальность, которая пока не подлежала призыву, и он успел в июне защитить диплом агронома. Все годы учёбы и потом, отец по вечерам работал киномехаником в клубе института и радиомастером на радиоузле, что позволяло иметь небольшие деньги на оплату учёбы. Мама в это время восстанавливалась на третий курс, сдавая пропущенные зачёты из-за родов. Иногда они брали меня с собой, и мы жили в студенческом общежитии.
Фронт приближался, дороги были забиты войсками и беженцами, институт готовился к эвакуации, но несмотря на авианалёты, паники не было. Шла уборка урожая, в городе работали шахты и оставшиеся предприятия. В конце июня мы с мамой вернулись из Персиановки в Шахты. Было тепло, в саду у дедушки Ермолая созрели ранние жердёлы и вишни. Через день на выходной пешком с Персиановки пришёл отец и фотографировал нас с бабушкой, дедушкой, мамой под вишнями, а меня в тазу на солнце. Войны словно и не было, но предусмотрительный дедушка Ермолай настоял выкопать в саду щель для убежища, которую они с отцом накрыли старыми воротами.
И скоро она пригодилась, когда 11 июля, где-то совсем рядом за Аютой раздались оглушительные взрывы, залпы орудий и рёв десятков низко летящих самолётов. Самолёты с немецкими крестами носились над крышами Гавриловки, разворачивались и возвращались для обстрела и бомбёжки каких-то целей. В ответ оттуда летели снаряды, которые взрывались по всей степи. Схватив меня в охапку, мама с крёстной бросились в каменный погреб, но дедушка сказал, что своды погреба могут обрушиться от обстрелов, и мы спустились в земляную щель. Взрывы и бомбёжки, продолжавшиеся двое суток, сменились пулемётной стрельбой и редкими пушечными выстрелами. Как потом выяснилось, немцы разбомбили воинские составы с боеприпасами и танками, скопившиеся на станции Горная, которую прикрывали красноармейские части и два маневрирующих бронепоезда с зенитными установками. Эти взорванные бронепоезда до 1953 года оставались на месте своей гибели.
Ночёвки в холодной щели вскоре напомнили о себе, вначале затемпературил я, а затем и мама с крёстной. Врач определил – ангина, которая вскоре спровоцировала у меня суставной ревматизм.
Между тем стрельба стихла. Через город к донским переправам уходили бесконечные колонны войск и вереницы беженцев.
На полях пригородных районов форсировали уборку хлебов. Отца после защиты диплома назначили учётчиком и семеноводом в учхозе института, выделили двуколку. Уборка шла даже ночью при фарах и свете костров. Ночевали урывками в копнах. Эвакуация института откладывалась. Но где-то 17 июля поступила телеграмма о том, что немцы прорвали фронт и в Шахтах приступили к подрывам предприятий, ГРЭС, шахтных стволов. В городе и Персиановской установилось безвластие: советские войска уходили, а немецких ещё не было. По инерции продолжали работать учреждения, магазины. Начались грабежи продовольственных и промтоварных складов.
Посовещавшись, студенты (около сорока человек) решили уходить к своим за Дон. Однако в районе Мелиховки, группу окружили немецкие мотоциклисты, которые, приняв их за переодетых красноармейцев, отвели в овраг для расстрела. Случайно взглянув в отобранные документы, немецкий офицер связался с кем-то по рации, и вскоре к ним подошла машина. Студентов избили прикладами, связали и побросали в кузов. Под конвоем двух мотоциклов их отвезли в институт и заперли в подвале.
Продолжение следует.