Мне понравилось делать выборку о внешности Белокурого графа Босуэлла, портретов которого не сохранилось (очень удобно для писателя, очень), поэтому продолжаем разговор.
Первые два тома «Белокурого» охватывают тридцать лет жизни персонажа, и вторые два тома – еще четырнадцать лет, после тридцати он будет меняться внешне только в сторону матерости, зато переживет существенные взлеты и падения по социальной вертикали.
Первое впечатление от внешности в подборке дано тут глазами девушки, которую пьяные лорды пригласили к себе не с доброй целью, но что-то пошло не так. Последнее описание внешности – от женщины, которую лорды многократно приглашали не с доброй целью, но тут тоже что-то пошло не так. И это тоже отличная картиночка падения персонажа: молодость от королевы до королевы, а зрелость – от одного несчастной женщины до другой. В промежутке умещаются интрига с королевой, настоящая любовь и не менее настоящая смерть. Смерть приходит в конце, и она тоже - женщина.
Но, видит Бог, то была славная охота. Тут меня снова спросили, зачем я, будучи женщиной, все это написала про мужчину. Ну, а кто бы еще дал мне возможность прожить такую жизнь?
БОСУЭЛЛ 30 лет
Как завороженная, замарашка наблюдала: в холодном лице мужчины еле-еле проступает усмешка, куда более теплая, чем можно было ожидать, хотя и слабая, как отблеск зимнего солнца, и он становится не просто хорош собой, а пронзительно красив - у нее защипало в глазах, но скоро она опомнилась.
- Спасибо, ваша милость, - отвечала тихо и исчезла.
И помолись за меня - не прибавил теперь даже в мыслях. Молитвой в нем уже ничего не исправишь и не проймешь.
Рай не для Хепбернов – дядя был прав.
***
Бледный от выпитого и от недосыпания, хотя Ее величеству сказали – от усталости, ведь граф Босуэлл только вчера вернулся из Эдинбурга, от регента, стоял он, преклонив колено перед дамой своего сердца, которая жадно ждала новостей, имея основания полагать, что граф изложит ей их с сочувственной точки зрения. Белокурого красило утомление, придавая правильным чертам, помимо благородной холодности, некую утонченность. На минуту Мария де Гиз позволила себе задержаться взглядом на светлой голове, склоненной перед нею. Если ей нельзя думать о нем, как о мужчине, то кто сказал – и любоваться нельзя, как породистым животным? Она в достаточной степени владеет собой, она может с собой справиться. Босуэлл являлся во дворец всегда в окружении шумной свиты своих бойцов, от них шел запах порока, хаоса, грубости и разбоя ничуть не меньший, чем - кожи, крови, лошадиного пота, человеческого немытого тела. На фоне их рож, их манер он уверенно выглядел ангелом, хотя и ангелом падшим, но до такой степени привлекательным…
***
Враг выглядел странно.
Или, возможно, Дженет ожидала чего-то другого от встречи с ним, но прошло много лет, и последний раз они виделись так, что она вдвойне предпочла бы забыть – ведь именно этот человек когда-то протянул ей руку, поднимая из грязи возле костра леди Глэмис. Память о нем была приправлена запахом горелого человеческого мяса и пронзительным криком умирающей в огне женщины. Враг был одет в черное, и тем острей выступала на угольном фоне костюма – чем-то неуловимо протестантского – его сияющая красота Люцифера, светлые волосы. Крупный мужчина, производящий угрожающее впечатление даже возле зятя Клидсдейла, хотя и проигрывающий Джону Гамильтону в комплекции и весе. Зато в его теле, кроме силы, была легкость и быстрота – хищного зверя, матерого волка. Волка. Она подумала об отце. Этот вот… он был ведь совсем мальчишка, когда Пегий Пес пал от его руки на камнях Эдинбурга. Как ему удалось? Кто устоял бы против Джорди Дугласа? Если только не впрямь верны те слухи, что тянутся за ним следом – слухи о славе Сулиса, принятой Босуэллом в наследство вместе с Хермитейджем… не иначе, как сам дьявол вел тогда руку его, шестнадцатилетнего. А после, что было с ним после? Какая чудовищная фортуна, недостижимая прочим! Сколько обвинений в измене, заключений в тюрьму, наветов и лжи – отовсюду он выходил незапятнанным, что под силу либо ангелу, либо, в самом деле, бесу. Она не могла решить, кто он. Наставления Джона Лайона пульсировали в виске, и ей было тошно думать о том, что следует сделать. Понимая, что еще минута – и она выдаст себя необдуманным движением, Дженет Джорди Дуглас отвела взгляд.
***
Глаза, как звезды в сумраке апрельской ночи, ямочка на подбородке, кудри мягче руна ягненка и сердце льва - было в нем нечто, на что раненая душа ее, вся женская суть отзывались мгновенно, горько и беспощадно. Резкость и сила в мощном теле, стать, которую не испортишь никаким модным платьем. Когда же он улыбался, королева вспоминала о том, что еще жива, что - несмотря на пятеро родов и два вдовства - молода, что ей всего двадцать семь лет. Он воплощал собой все, о чем бы ей следовало забыть: страсть, плоть, вольность, жаркую кровь…
Вот и теперь он стоял перед ней – безо всякого смирения во взгляде, напротив, утаивая усмешку в синих глазах, всегда усмешку, будто и жизнь, и смерть были равно ему в забаву – неважно, своя смерть или же кровного врага.
***
«Еще увидишь, как Патрик умеет быть любезен»- эти слова покойного мужа Мари де Гиз с горечью вспоминала теперь чем дальше, тем чаще. Если тогда, пять лет назад, прибывший ко двору Хранитель Марки служил ей, как верный вассал супруга, усердно, но без блеска, то теперь граф — без единой должности, без лишней кроны в кошеле, до сей поры формально находящийся под обвинением в измене — являл себя в полном обаянии, щедро и не смущаясь. Пропадая по ее поручениям и своим делам в Мидлотиане, разрываясь между Эдинбургом, Стерлингом и Приграничьем, этот ловкий черт часто появлялся при дворе маленькой королевы Стюарт: всегда торопливо, всегда небрежно, только с седла, дайте мне четверть часа, моя госпожа, и я буду счастлив говорить с вами в более пристойном виде… а, переодевшись, грянувшись оземь, превратясь вновь в короля холмов, входил в стайку ее перешептывающихся придворных дам, словно хозяин – в свой заповедный сад, и оказывал внимание каждой, и с каждой был очарователен, и вот именно что любезен… и этот теплый свет, излучаемый им, свет волос, ярких глаз, быстрой улыбки, трепещущей в уголке губ, мягкой грации сильного тела, в котором каждое движение переливалось из мышцы в мышцу, из плоти в плоть, как то бывает у крупных животных, у породистых жеребцов – этот свет согревал дни того ветреного лета в Стерлинге. Леди Ситон, маленькая Мари Пьерс, чье сердце он завоевал вторично своим вовремя совершившимся отступничеством, говорила прямо: «Вас недостает нам для радости, кузен, не пренебрегайте же нами!».
***
На фоне переливающейся всеми оттенками черного ткани, мнимо скромной, невероятно роскошной, белокурая голова его сияла еще светлей, еще ярче – невозможно синие глаза, но потом граф внезапно распахнул дублет… и в лицо потрясенной королеве с шелковой подкладки плеснуло лазоревым апрельским небом и, ослепленная этим сочетанием – волос, глаз, угольной оболочки, неба внутри – этим жестом, и возмутительным, и интимным одновременно, королева едва успела увидеть и осознать, что граф Босуэлл, Белокурый Люцифер, уже стоит перед нею – и всем ее двором – скинув так же белую, шитую черным шелком сорочку, обнаженный до пояса…
Вся сцена прошла в молчании ошеломленной публики — в одно мгновение.
И королева, как вся ее челядь и двор, тоже смотрела, смотрела и не могла отвести глаз – от мужчины, которого желала, и от его могучего тела, ровно до тех пор, пока Патрик Хепберн не повернул голову, не взглянул и ей прямо в глаза тем жарким, властным взором, который тотчас напомнил Марии их первую после изгнания графа встречу…
Ток горячей крови прошел по жилам, словно мгновенный удар кинжала, словно отрава. Надо отвести взгляд, Матерь Божья, дай мне сил отвести взгляд.
***
Мария де Гиз возникла во дворе замка в сопровождении озадаченного Эрскина, графини Эррол и леди Драммонд внезапно, с глазами, полными слез и ненависти:
- Милорд!
Сражение завершилось.
Босуэлл стоял, отвесив поклон, в трех футах от Ее величества, тяжело дыша после единоборства, с непокрытой головой, без плаща, с дублета поотлетали пуговицы, и он более, чем обычно, распахнулся в груди, исподняя сорочка интимно белела напоказ, на загорелой сильной шее тонко билась жилка, отмечая удары горячего сердца, и острый запах пота двух племенных жеребцов – вольного Хепберна и укрощенного хантлейского боевого – настойчиво напоминал ее обонянию о звериной природе обоих. А тут еще все разговоры дам и сплетни мужчин, все дни нашептываний и обольщений, когда он был непристойной притчей во языцех, все дни скрытой тяги и наружного безразличия, когда Мария де Гиз, благочестивая вдова, из последних сил оборонялась от диавольского искушения – все разом вскипело в ней, лишая ясности мысли.
***
Он смотрел на Марию де Гиз сверху вниз, рослый, сильный, источающий тепло и запах мужского тела, он, чье обаяние искушало ее долгие годы, стоял так близко, что ей видна была светлая поросль в распахнутом вороте сорочки и шершавый край убегающего вниз по груди старого шрама, он был близок, как смерть, и опасен ничуть не меньше, но не от того при взгляде на эту сирену в облике дракона мгновенно захватывало дух - от дивной красоты лица, явившегося в свете свечей из полутьмы возле камина. Торс Люцифера венчала глава Гавриила. Прекрасный граф, Чародейский граф – Босуэлл в полной мере оправдывал свое прозвище. Казалось, она помнила облик Белокурого до мельчайшей черты, но так близко, чтобы смешивалось и разлеталось их горячее дыхание, королева не видела его никогда. И вот Мария глядела, глядела, глядела до боли в сердце на погибель своей души…
Бледное золото волос текло на белый, высокий лоб, лилось на плечи небрежной волной, брови - как крылья хищной птицы, распахнутые над добычей, и эти его змеиные, глубокого оттенка синие глаза, столь преступно синие, что в минуты ярого гнева казались иссиня-черными. Смягченный ямочкой круглый подбородок, длинноватый норманнский нос и рот, хранящий в своем изгибе печать не то угрозы, не то усмешки, уста, при случае могущие быть очень нежными, равно как извергающими желчь. Весь облик его отличался и легкой неправильностью черт, и странной гармонией, и он был хорош, пока взирал на свою жертву молча, когда же говорил и двигался, становился обольстителен.
В молчании прошло еще мгновение, и только воск капал в чашу подсвечника, и сквозняки лепетали среди теней свою обычную речь.
- Поцелуй, - хрипло проговорил Белокурый, которому кружило голову и сводило чресла от присутствия полуобнаженной женщины, королевы и вдовы его злейшего врага. – Поцелуй, один, всего один, - проговорил он, опускаясь на колени, как тогда, в Линлитгоу, вернувшись к ней из изгнания. – Один, моя госпожа… и я уйду. Или зовите всю вашу чертову стражу, мне все равно… я люблю вас, я вас хочу!
БОСУЭЛЛ 32 года
Леди Бортсвик украдкой наблюдала за гостем. За трапезой она любила смотреть, как он ест - всякий раз это завораживало. Этот крупный, мощный, опасный мужчина был удивительно грациозен в мелочах, в ритуалах повседневности - окунуть руку в таз для омовения, отряхнуть капли, скомкать салфетку, бросить слуге... взяться за нож изящней, чем иные берутся за перо, разрезать хлеб. Откуда в нем столько музыки, в каждом движении? Должно быть, он превосходно танцует. И не только танцует... Господи, как ей только пришло это в голову? Обычные умения благородного человека, кому не в диковинку обедать близ королевы. И не только обедать. Господи, ну зачем она об этом думает?! Но тело отзывалось на него поневоле… Волчий голод сильного мужчины – и в этом тоже было столько неразбавленного зова плоти, что она старательно созерцала блюдо с куропатками, отвлекая себя от гостя. Он ел опрятно, но с тем чистым удовольствием и без жадности, как это делает здоровое животное, и явно не задумывался о правильности манер, не выбирал между необходимостью или красотой того или иного жеста. Он утолял свой инстинкт, свою страсть – и леди Бортсвик настойчиво гнала мысль об инстинктах прочих. И он был начисто выбрит, что тоже придавало привлекательности его облику за столом, и выглядел моложе своих густобородых сверстников, а ведь ему, пожалуй, уже за тридцать. В любом случае, ей не стоит об этом думать, ибо угроза слишком велика.
***
Но когда под рукой ее шелохнулся бархатный полог постели, отнюдь не лицо привлекло внимание в первый миг — и она замерла на месте от неожиданности: оказывается, Люцифер имел порочную привычку спать нагишом. Это был бесчестный удар… про него, правда, болтали, что он и моется горячей водой вместо того, чтобы как все нормальные люди, делать это холодной. Минуты тянулись одна за другой, а Джен Дуглас никак не могла отвести взгляд: оказывается, Босуэлл превосходно сложен, но эта красота терялась в придворных тряпках, и вот теперь она беспрепятственно рассматривала могучие плечи, сильные руки, узкие бедра, широкую грудь, слегка покрытую светлой порослью. Торс графа в нескольких местах обезображен старыми шрамами, и выглядит это, словно щербины на каррарском мраморе совершенной статуи… Дженет ущипнула себя за руку, чтоб согнать плотский морок, и уже выбрала точку, куда войдет нож – между вторым и третьим ребром, возле узкого, грубо зажившего рубца. Но потом взгляд ее упал ниже пояса спящего, и она поневоле замерла, почти не дыша.
И странные чувства владели ею при этом.
БОСУЭЛЛ 34 года
Мой Бог, только не смотреть на него. Суженные синие глаза, внимательный горький взгляд, на левом виске — плотная седая прядь, видная отчетливо даже в светлой гриве. Чем реже они виделись, тем горше пронзала сердце его зрелая красота — сурового, сильного воина, более не принадлежащего ей душою. Королева повторяла себе это раз за разом, но всё никак не могла принять, что он отныне чужой. Каких еще доказательств требовалось ей, чтоб ощутить это?
***
Белокурый шире расставил ноги, чуть наклонил голову вперед, как бойцовый пес, а руки его непроизвольно легли на пояс, ища рукоять даги. Алым, кровяным блеснуло на безымянном пальце левой кольцо, ледяная волна ненависти и ярости шла от него… Из-за ширмы не регент королевства, но сама Мария де Гиз наблюдала, как шея и лицо Босуэлла темнеют от прилива бешеной крови, и тут только – до дрожи по спине – поняла, отчего все так боятся его сатанинского нрава. Белокурый был в самом деле страшен, таким она его себе и представить не могла, даже после их последней ночи любви.
Граф Босуэлл принял бой.
- Я… обещал… ему… убежище, - произнес Патрик медленно, роняя каждое слово, словно каплю расплавленного свинца. – Я дал слово, что ему не причинят вреда. Каждый, кто поднимет теперь руку на Уишарта – будь он сто раз проходимец, каких мало – будет иметь дело со мной.
БОСУЭЛЛ 40 лет
Чародейский граф, возвышающийся среди своих людей посредине зала, был мрачен — и холодом от него, несмотря на суровую красоту лица, несло на добрую милю. Коротко остриженные волосы, на висках еще высветленные сединой, и полный траур, который он не снимет до конца дней — или до тех пор, пока не вернется в Шотландию. Рука его лежала на рукояти даги за поясом, словно ища опоры. Вот человек, в устах которого «ваш покорный слуга» определенно звучало угрозой. Ибо он говорил...
***
- Не боитесь остаться со мной наедине? - высокий мужчина выступил из полутьмы стенной ниши в золотистое марево свечного света.
Мария молчала.
Сейчас, спустя пять лет, когда их встреча наконец состоялась, она не сразу могла найти слова, чтобы говорить с ним. И о чем? Оправдываться, гневаться, умолять? Укорять за измену, требовать объяснений, просить о дружбе? С Босуэллом никогда не бывало просто, но сейчас, когда меж ними легли ее нарушенные обещания и его годы изгнания, стало сложно невыразимо. И сейчас, взглянув на него вблизи, не стесненная этикетом, она вынуждена была признаться себе, что глубоко тоскует о нем…
Хепберн внешне не слишком изменился – и оседлая жизнь на чужбине не сделала его вполне придворным, стреноженным, одомашненным. Одет просто, по-прежнему в черное, скорей строго, чем скромно, с неуловимо протестантским привкусом в покрое — уже не тот вольный черный, который когда-то скинул при ней без стыда, открывая лазурь подкладки, белизну исподнего… Мария не могла отрешиться от вопроса, шелка какого цвета ныне скрывает эта вот чернота. Длинный плащ — львы и роза на плече, как встарь, так же стекал с плеча, а ширина этих плеч, казалось, еще увеличилась… или успела она забыть, как он высок, как закрывает собой полкомнаты, если не целый мир, находясь вблизи? В коротко остриженных волосах высветлены у висков пряди седины. Черты лица утончились, как бы высохли на кости, и оттого стали жестче, скульптурней – время стерло с этой камеи напускную мягкость юности, возле губ залегли скептические складки, отчего создавалось впечатление, что он постоянно скрывает усмешку. Но глаза его, темные в полутьме покоев, не смеялись вовсе. Задав вопрос, отсылавший их обоих к далекому прошлому, не ожидая ответа, он тоже молчал. На мгновение Марии стало жутко: собственной владетельной волей она вызвала из минувшего свой самый могучий соблазн, призрак самой большой страсти, и неизвестно, куда он приведет ее вновь… гораздо проще и разумней было оставить его там, где он до сей поры прозябал, затерявшись в толпе придворных мальчика-короля.
Зачем она так опрометчива? И что ей сулит эта встреча?
БОСУЭЛЛ 42 года
К началу пятого десятка Патрик Хепберн сделался вовсе огромен, эта тяжесть крупного торса, литые, тяжелые мышцы плеч, могучая шея — они давали ощущение плотности, весомости, плотскости его тела — еще прежде, чем Мари прикасалась к нему.
***
Если раньше в этой стойке, этим тоном он напоминал ей бойцового пса перед дракой, то теперь это был матерый, седой волк. Белокурый остриг волосы за время английского подданства, и ей не хватало его гривы, потому что только кудри слегка смягчали это непреклонное лицо. Теперь-то и называли его большей частью не юношеским прозвищем, а с оттенком суеверного бережения от лютой, злой силы - Чародейский граф.
БОСУЭЛЛ 44 года
Он выглядел наутро десятью годами моложе, она же словно постарела на десять лет. Жаркое солнце лета зажигало синеву - былые юность и нежность - в его глазах, королева сглотнула комок в горле, ей отчего-то захотелось плакать, возможно, от красоты, явленной ее взору, щемящей душу.
- Я буду в Дамфрисе не поздней второй декады сентября, до той поры - дела семейные.
Тонко высеченное, волевое лицо, власть и сила в каждой черте, брови вразлет, седые крылья висков, заметные, впрочем, только под коварным этим солнечным лучом, бьющим в глаза, слепящим слабую женщину. Слезы, все-таки слезы. Ямочка на подбородке, тени улыбки в уголке губ. Господь мой Бог, как он прекрасен, хоть красота эта не от Господа.
- Что с тобой?
Кончиками пальцев снял влагу с ее щеки.
- Солнце в глаза. Я люблю тебя.
- Я знаю.
Широкие плечи, могучая шея и руки, удержавшие бы сам свод земной - то короткое объятие, которое по приличиям могли они позволить себе на людях, как госпожа и слуга: лорд-адмирал подсадил в седло свою королеву, отправлявшуюся на мессу в собор, отдал прощальный поклон.
***
Но украдкой за столом Агнесс Хепберн бросала взгляды на него, примеряясь, рассматривая. Одет мрачно, хотя и щегольски, но это в нем было всегда. Коротко острижен, и это жаль, хотя такой вид больше соответствует зрелому возрасту. Сед… Господи ты Боже мой! Но разрез глаз, но свирепая синева, искрящаяся огоньком иронии, прежние, значит, жизнь продолжается. И она тоже была когда-то частью той жизни, и остается таковой — через детей. Любоваться им можно, хотя бы как красивой вещью, как породистым животным, как порождением холмов, обманом, фантомом, тенью, иллюзией…
Но тут он поднял светловолосую голову от блюда с дичью, вытер нож о кусок хлеба, прежде чем отправить клинок за голенище сапога, и произнес:
- Приезжай в Крайтон, Агнесс.
То были чуть не первые сказанные им слова после довольно скупых приветствий.
Теперь он, откинувшись на спинку кресла, смотрел прямо на брошенную жену. Разрез глаз, тревожащий душу, о да, и синева их. Но в целом — лик матерого зверя, свирепого, неуязвимого, мощного, опасного, и он порядком изменился за их десять лет врозь, здесь нет и тени человека, которого когда-то она любила, с кем стояла пред алтарем. Но взгляд его по-прежнему трудно выдержать так, чтоб сердце не замерло. И он это знает.
***
Десять лет они не виделись – и в том Босуэлле, которого Джен встретила теперь, не было ни капли мягкости или веселости прежнего Белокурого, ни одного уязвимого места на теле и в душе, никакого признака живого сердца. Кровный враг смотрел на Дженет Джорди Дуглас из синих глаз седеющего, породистого мужчины – пытавший ее, унизивший, однако оставивший в живых и бывший по-своему чутким.
Очень красиво вылепленное это было лицо, скулы, челюсть, чуть длинноватый нос, подбородок с ямочкой... нежная складка губ, слишком изящный для мужчины рот. Он улыбается. Джен старалась не смотреть в глаза, чтобы не пропасть, она думала о нем уже в прошедшем времени. Патрик Хепберн сделал глоток, один, другой... залпом, отставил бокал.
Не шевелясь, следила она, как он пил, как выпил почти до дна, до осадка, а потом вдруг каким-то гибким, змеиным движением скользнула под его руку с пустым бокалом, припала к нему всем телом, поцелуем – к его еще влажному от вина рту, невыразимо нежно, жадно, словно боялась, что Хепберн ее оттолкнет. Но мужчина не оттолкнул – но и не обнял, так и прошло несколько минут в томительной, полувраждебной ласке, полной неистового желания и отторжения одновременно.
Наконец обоим не хватило дыхания.
- Благодарю вас, леди. За предупреждение… и за это благословение также. Всегда помнил, как волшебно вы целуетесь, - в глазах его промелькнула усмешка.
***
А дальше – всё.
Мертвым Белокурый в кадре не появляется, и последние слова его в книге:
- Хэмиш, коня! Седлай, нам пора в дорогу!
Потому что он есть движение, и даже смерть, пусть она и женщина, не остановит его на пути к цели.
А вот так сделаешь нарезочку, кстати – и вполне себе выглядит, как дамский роман.
Это цитаты из вторых двух романов цикла «Белокурый» - «Грубое сватовство» и «Засветло вернуться домой».