Окрестности Тулы оросил трубный призыв крюкастых колонн надвинвшихся навстречу туч. На их месте совсем скоро окажутся мусоропроводы большого города, а пока мимо спящей ары, держась за руки, как деи, неслись большие, покрытые рыжей шерстью и желтые со звездными ободками животны, не ведая, что это еть последние дни детства. (А то бы, может, и пожертвовали хвостами и копытами, принимая чь-нбудчжу смерть как личную. Впрочем, опять врут про жертву. Ничего подобного). И тут же, на границе их бега, возникала новая машина, из черного стекла и стали, и дробила, и размазывала, и разбрызгивала их по мириадам других, оставшихся на пуи. А где-то далеко уже пела флейта в просторной гулкой ротонде, кентавры, как в балете, складывались пополам, и афедрон гнул их так, что выхоили они наизнанку и набивались им заново… Короче говоря, это было красиво и сильно. Но странно. Мы не понимали, в чем дело. Просто потому, что не знали еще, как выглядит Тула. А понять это как раз очень легко. «Там» город еще был, а вот «здесь» его уже не было. Вот он и искал себе новых берегов. Правда, «там» это «здесь». А здесь уже «там». А что такое «там», знает только господь бог.