В феврале летал только на двух сменах. То ли погода не позволяла, то ли полёты отбивали. А погода в Фалькенберге на каждой смене была со сплошной облачностью, солнце видели только за облаками. Поначалу это облачное небо меня угнетало, ведь в Орловке было триста солнечных дней в году. Пока я сдавал зачёты перед началом полётов на новом аэродроме, на меня напала хандра. Постоянно мне чего-то хотелось. А чего — понять не мог. Даже новые знакомства и впечатления германские не могли её заглушить. Давила и давила меня какая-то серость на душе.
В первом же вылете на спарке мой сплин был рассеян. Верхний край плотных облаков был полторы тысячи метров. И спарка резко вырвалась из этого серого плена в сияющий мир. Солнце ослепило меня на чистой синеве, а внизу раскрывалось безбрежное пространство волнистых сугробов, бьющих в глаза белоснежностью. Я захлебнулся этим пространством и светом, словно младенец, которому дунули в лицо. Господи, вот оно счастье — видеть это великолепие! Меня будто окропили живой водой.
Хандра испарилась.
Я рано перестал идеализировать свою профессию и считать её романтической. Слишком много в ней тяжкого и скучного, но эта возможность — включить форсаж и в любую погоду увидеть солнце — позволяет с этим многим примириться. Полёт на железяке в шестнадцать тонн, которые привязаны к тебе ремнями, залечивает раны, наносимые тебе службой. Но расслабляться нельзя. Эта железяка с крыльями может тебя и похоронить.
А полку предстояла проверка боевой готовности на авиабазе в Марах. Эта тема как-то не проявлялась поначалу в деятельности полка. Но с получением из верхних штабов уведомления о сроках и видах проверки она стала нервом лётной подготовки. Мне участие в полётах на авиабазе не грозило, я не успевал подготовиться к воздушным боям звеном. Если мне это чем-то и грозило, то только тем, что моё продвижение по программе воздушных боёв замедлится. Приоритеты лётной подготовки в полку несколько меняются. Всё внимание готовым лётчикам и отработке заданий, которые будут на проверке.
Моё звено довольно ровно отнеслось к такому положению дел. Вторая пара уже была тёртая в этих делах и философски приговаривала, глядя на тех, кто был на переднем крае проверки, мол, орденов на таких мероприятиях не раздают, а «дыню» получить очень легко. Мы, мол, и в обозе неплохо себя будем чувствовать. Мой ведомый первый раз летел на авиабазу, но свои чувства по поводу нашего с ним бездействия на проверке, не афишировал. Он был скромным парнем этот генеральский сын.
К этому времени я уже успокоился относительно того, что у меня в подчинении сын авиационного начальника. Зачем меня пугали этим и предупреждали об осторожности в отношении к нему, я не знаю. Типа, папа тебе не простит, если ты его обижать будешь. Обижать старлея у меня и в мыслях не было, но и как-то его выделять тоже не собирался. Я полагал, что его переведут к другому командиру звена, если я не буду чем-то удовлетворять сынка.
Но парень он был хороший, старательный и дисциплинированный. Ничем не проявлял своего происхождения. Однажды его родитель появился на аэродроме во время полётов и моего ведомого вызвали к нему. Встреча происходила на стоянке у транспортного самолёта. Генерал стоял с командиром полка, когда мой старлей приблизился к ним, на нужной дистанции перейдя на строевой шаг, и остановился, докладывая о своём прибытии. Я с любопытством наблюдал за этой сценой. Генерал козырнул и продолжил разговор с комполка. Через минуту комполка откозырял и ушёл, а генерал кивнул головой старлею и пошёл за самолёт. Старлей двинулся за ним на уставной дистанции.
Суровый папка у старлея. Не балует сынка. Да и сынок марку службиста держит, молодец. Я почувствовал человеческое уважение к обоим.
А вот партийно-политический аппарат стал нагнетать моральную обстановку в полку. Поднимать боевой дух личного состава на проверку. Правда, мне этот подъём духа казался больше шапкозакидательством, чем мобилизацией на качественную подготовку. Слишком много разговоров о гвардейском звании дивизии и полка, о славном боевом прошлом полка в ВОВ, преувеличенное представление уровня боевой выучки личного состава и технического состояния авиатехники. Одним словом: мы порвём этих маровцев, как Тузик грелку!
В начале февраля месяца лётный состав был на аэродроме на каком-то тренаже, который проводился в старом немецком ангаре. Наконец, у меня появилась возможность увидеть на балке эту знаменитую надпись времён войны, которую не брала никакая советская аэродромная краска. Балку я увидел, но надписи не разобрал. Если бы я не знал что она там есть, то ни в жизнь бы её не обнаружил. А может её только что закрасили и к концу сезона проступит? Разочаровала меня надпись, а вот сама балка впечатлила своей длиной без опор.
В ангаре было четыре самолёта МиГ-23М, у которых крылья были в положении максимальной стреловидности, а это размах — около восьми метров у каждого. Такого пролёта я, деревня, ещё нигде не видел. Видел, конечно, и шире, но там не балки были, а фермы сложной конструкции. Здесь же была двутавровая балка. Да, были технологии у фрицев. Но ещё больший интерес вызвали ворота, которыми эта арка закрывалась. Их открывали при мне и делал это без усилий один техник. Он легко толкал одну узкую секцию ворот к стене, где эта секция сама разворачивалась и становилась плашмя к боковой стене. Пачка этих створок занимала у стены совсем мало места. Ни на одном нашем аэродроме такого не видел и внимательно изучил механизм поворота. Может в своём гараже когда-нибудь сделаю.
Все четыре самолёта задействованы в тренажах, в кабинах сидят лётчики, на трапах стоят начальники, которые проводят тренаж, а остальные лётчики ждут очереди и кучкуются перед воротами снаружи. Я изучал ролики створок ворот, когда в дежурном звене стали запускать двигатели дежурные истребители. Все насторожились и повернулись в сторону дежурного звена, я подошёл к общей кучке лётчиков. Если поднимают сразу пару, то дело серьёзное на воздушных рубежах. Лётчики усиления были на тренаже и сразу выдвинулись на рулёжку, по которой за ними уже мчался автомобиль.
Дежурная пара вырулила на полосу, выстроилась для взлёта парой и, не мешкая, стала взлетать. Звук двух форсажей разорвал тишину аэродрома в клочья, истребители начали разбег, подняли носовые колёса и... выключили форсажи, начали торможение.
Что такое? Это взбудоражило наблюдателей ещё больше, чем вылет пары. Отказ? Или необходимость вылета отпала? Истребители прорулили мимо нас так, словно торопились. И... вырулили снова на полосу для взлёта парой. Лётчики, потерявшие интерес к этому действу, снова удивлённо уставились на пару на полосе. Что за танцы? Замкомандира полка сел в «уазик» и поспешил в дежурное звено выяснять обстановку.
Пара тронулась на разбег чётко одновременно, что говорило о хорошей слётанности этой пары. Набрала скорость, подняла носовые колёса и … снова выключила форсажные режимы. Вспыхнули оранжевые тормозные парашюты. Было видно, что и тормоза колёс использовались на полную катушку — до конца полосы было близко, а загрузка истребителей была приличной и баки полные топлива. Ведущий самолёт, не дорулив до рулёжки, наклонился набок и остановился. Лётчик выключил двигатель и открыл фонарь. Ведомый осторожно обрулил его, свернул на рулёжку и уже на ней его истребитель тоже наклонился на один бок. Ведомый закрыл подачу топлива в двигатель и тоже приоткрыл фонарь.
На полосу со стороны дежурного звена выехал тягач с водилом и подрулил к истребителю, который стоял на полосе. Откуда-то вылетела водовозка и тоже рванула на полосу. Вскоре от колёс, на которые направили струю воды, пыхнул во все стороны пар, окутав клубами фюзеляж самолёта. Всем было понятно, что лётчики перегрели тормоза и у каждого самолёта выплавились термосвидетели, из-за чего спустили пневматики, по одному у каждого самолёта.
По рулёжке мимо нас проехал ещё один «Урал» с водилом к самолёту, который кособочился на рулёжке. А за ним ехал и «уазик» зама. Он-то и утолил наше любопытство.
Приближалось 23 февраля. Немцы решили снять видео в советской части и показать его на праздник по своему телевидению. Захотелось им эффектно снять взлёт пары на форсаже. Командование пошло навстречу, но поскольку полётов не предвиделось, то решено было задействовать дежурную пару. Операторская группа заняла место в торце полосы, приготовилась к съёмкам, а командир дал команду «Воздух» паре. Взлёта не планировалось, он предупредил лётчиков, что надо разбежаться до подъёма носового колеса и прекратить взлёт. Лётчики так и сделали. И с чувством выполненного долга собирались зарулить в дежурное звено. Но им пришлось сделать ещё дубль.
Никто из авиаторов не контролировал работу операторов. Место они выбрали неудачно и их сдуло с аппаратурой после того, как пара включила форсажные режимы. Пока пара заруливала, они собрали свои манатки и устроились сбоку полосы, попросив повторить эпизод.
Лётчики на повтор не рассчитывали, в целях экономии времени на подготовку техники к дежурству после съёмок, парашюты не выпускали. Обошлись тормозами, надеясь после заруливания на стоянку дежурного звена охладить колёса водой. На самолёте стояли бескамерные шины, которые предохранялись от разрыва перегревом термосвидетелями — плавкими пробками. Именно пробки выплавлялись при перегреве дисков из-за торможения и камера плавно испускала дух, а не разрывалась резко. При разрыве на большой скорости трудно выдерживать направление, благополучный исход пробега не гарантирован.
Второй раз лётчики уже не стали рисковать и воспользовались и тормозными парашютами, и тормозами. Диски не успели охладиться после первого экстренного торможения, как им добавили ещё температуры. Термосвидетелям пришлось сделать свою штатную работу — плавно выпустить воздух их камеры.
А репортаж этот по немецкому телевидению я не видел. Вообще не помню, чтобы в Фалькенберге телик смотрел. Как тогда там телевидение функционировало в военных городках? Не помню.