Когда мама приходила с работы, когда забирала меня из детского сада, я всегда неслась к ней так, как несется навстречу маленький глупый щенок. Она и смотрела на меня, как на щенка, грязного, непослушного, чересчур любвеобильного: «в чем ты измазалась?», «что у тебя с волосами?», «что это за колготки на тебе?», «не кричи, говори тише», «помолчи, я устала», «что тебе от меня нужно?»
А я всего-то хотела ухватиться за ее красивую шею и так висеть – долго, бесконечно долго, пока она не отцепит меня от себя своими длинными пальцами. Но она выпрямлялась во весь свой стометровый рост, и я никак не могла дотянуться до ее шеи, чтобы повиснуть на ней.
«Нужно вырасти, – думала я, – однажды я вырасту, и когда она придет, то удивится. Я схвачу ее за шею и обниму так сильно, что она наконец поймет, как сильно я ее люблю».
Первыми вытянулись руки – стали длиннее, цепче. Я приходила к ней в кровать по утрам, когда она еще очень крепко спала, и ложилась рядом, переплетала свои холодные ноги с ее, всегда горячими, и обвивала ее тело вытянувшимися руками, словно пытаясь напомнить: это я, твоя дочь, я была в твоем теле, я росла в нем, и, если бы это от меня зависело, я бы даже не стала рождаться – так хорошо и безопасно мне было внутри. Она вздрагивала и еле сдерживала желание прогнать меня, по крайней мере поначалу. Но к шести годам на двери моей комнаты появился замок, и по утрам я послушно ждала, пока она выпустит меня. Я покорно шла вслед за ней на кухню, чтобы посмотреть на нее, когда она готовит завтрак, или ждала у дверей ванной, когда она, обмотав волосы полотенцем, выйдет оттуда, или наблюдала, как она красится, как расчесывает волосы, как выбирает одежду.
«Не стой над душой», – говорила она, раздражаясь от моего внимания.
«Представь, что я твоя тень, мама», – взывала я к ее снисхождению.
«Ты и есть моя маленькая назойливая тень», – отмахивалась она.
Я не обижалась, лишь липла к ней еще сильнее. Но однажды она ударила меня. Разозлилась и замахнулась. Этот миг – с момента, когда ее рука вдруг взлетела вверх, до обжигающей боли на моей щеке, – казалось, длился вечность. Всю эту вечность я смотрела на нее и думала, что это, наверное, какая-то шутка, какая-то новая наша с ней игра, ведь не может же она просто так ударить меня. Но она ударила. Еще пару секунд я не ощущала ничего, а потом щека запылала. Я испуганно схватилась за нее, словно думала, что в силах остановить это жжение, словно, если держаться за пылающее место, боль тут же прекратится, не пронзит мое тело и не застынет невысказанной обидой внутри меня. И тут я увидела, как мама смягчилась.