1800-х годах, в те времена, когда не было еще ни железных, ни шоссейных дорог, ни газового, ни стеаринового света, ни пружинных низких диванов, ни мебели без лаку, ни разочарованных юношей со стеклышками, ни либеральных философов-женщин, ни милых дам-камелий, которых так много развелось в наше время,— в те наивные времена, когда из Москвы, выезжая в Петербург в повозке или карете, брали с собой целую кухню домашнего приготовления, ехали восемь суток по мягкой пыльной или грязной дороге и верили в пожарские котлеты, в валдайские колокольчики и бублики,— когда в длинные осенние вечера нагорали сальные свечи, освещая семейные кружки из двадцати и тридцати человек, на балах в канделябры вставлялись восковые и спермацетовые свечи, когда мебель ставили симметрично, когда наши отцы были еще молоды не одним отсутствием морщин и седых волос, а стрелялись за женщин и из другого угла комнаты бросались поднимать нечаянно и не нечаянно уроненные платочки, наши матери носили коротенькие талии и огромные рукава и решали семейные дела выниманием билетиков; когда прелестные дамы-камелии прятались от дневного света,— в наивные времена масонских лож, мартинистов, тугендбунда, во времена Милорадовичей, Давыдовых, Пушкиных, — в губернском городе К. был съезд помещиков и кончались дворянские выборы.
188 слов, 1120 символов – именно так выглядит самая большая первая строчка русской литературы, строчка, по габаритам совпадающая со средним рассказом Даниила Хармса. Это вступительное предложение повести Льва Толстого «Два гусара».
Уж не знаю, как бы эту дилемму решали на дворянских выборах в губернском городе К. в 1800-ых, но в ходе выборов любого уровня на позицию в списке лучших первых строчек мировой литературы одним из фаворитов всегда будет известный старт «Анны Карениной»: «Все счастливые семьи счастливы одинаково. Каждая несчастливая семья не счастлива по-своему». В первой десятке эта строчка обязана оказываться хотя бы по пушкинскому принципу: «Читатель ждёт уж рифмы розы – На вот возьми её скорей».
Однако при моём сравнении, строчка «Двух гусаров» разрывно победила «Анну Каренину». Во-первых, в ней, как в миниатюре, отражается совокупность авторского стиля. Хоть само слово «миниатюра» плохо соотносится с этой строчкой, и так и тянет обозвать её «максиатюрой», но тут уж не обессудьте. Каков масштаб писателя – такова и миниатюра.
«Все счастливые семьи счастливы одинаково. Каждая несчастливая семья не счастлива по-своему» - это очень меткий афоризм, который, однако, мы с переменным успехом можем приписать и Тургеневу, и Некрасову, и, может быть, даже Чехову. А можете ли вы представить себе второго русского автора, который написал в 1850-х, в те времена, когда не было ещё ни Джойса, ни Марселя Пруста, ни модернизма, ни постмодернизма, ни «Шума и ярости», ни «Осени патриарха», в те наивные времена ранней оттепели Александра второго, когда Оскар Уайльд только учился ходить, а Фридрих Ницше был безусым двенадцатилетним мальчишкой, словом, другого автора, который создал бы такую первую строчку для своей повести в те далёкие наивные времена…
Во-вторых, по-настоящему поразительно то, на сколько это предложение при всей своей внешней громоздкости грациозно и выверено. Его внутренняя организация напоминает ярко освещённую бальную залу, куда Толстой одну за одной выпускает танцевальные пары, и они постепенно заполняют собой всё пространство текста. В их движении нет даже намёка на беспорядок, они кружат в ясном чарующем ритме.
Давайте посмотрим на основные структурные элементы этого танца. Прежде всего, это слово «когда». Толстой повторяет его шесть раз, при чём очень грамотно играя с дистанцией. Между первым и вторым «когда» около 40 слов. Между вторым и третьи уже меньше – около 30. Между третьи и четвёртым уже около 20. То есть Толстой каждый раз сокращает шаг, ускоряет темп своей прозы, делает его всё более динамичным, и между четвёртым и пятым «когда» помещается всего три слова. Звонкая кульминация, которая оказывается почти в точке золотого сечения на словах «когда мебель ставили симметрично», вы будете смеяться, так что совсем отчаявшийся литературовед предположил бы в этом месте, что Толстой намеренно поместил в этом месте слово «симметрично», чтобы подчеркнуть совершенство своей конструкции и передать привет тому отчаянному искателю, который доберётся до её каркаса. Но я так далеко заходить в собственных предположениях не буду.
Словом, с этого момента темп снова начинает замедляться. И дистанция от пятого до шестого «когда» удлиняется до стартовой, до тех же сорока слов, что были в начале. «Когда» становится несущей конструкцией фрагмента. Но это не единственное повторение, с помощью которого Толстой организует свой нарратив.
Обратите внимание, аналогичным образом он использует словосочетание «в те времена». Повторяет его четырежды в разных вариациях: в те времена, в те наивные времена, во времена и в наивные времена.
Следующим ключевым элементом, который ритмизирует прозу, становится парность. В этой строчке можно насчитать более дюжины парных элементов: «в повозке или карете», «пыльной или грязной дороге», «из двадцати и тридцати человек» и так далее. Всё это вместе рождает почти совершенную гармонию, и предложение из 200 слов из громоздкого превращается в грациозное. Из циклопичного в цикличное.
Уникальная комбинация репетативных структур задаёт ему изящный узнаваемый ритм. Это великан голиаф с ловкостью Давида; циклоп Полифем, с хитростью и умом Одиссея.
Читайте другие интересные статьи:
Сатира, как творческий принцип Салтыкова-Щедрина. Секреты самого желчного автора
Почему "Атлант расправил плечи" - худшая антиутопия?
#литература #книги #чтение #проза #19 век #лев толстой #размышления #анализ