– Николай Максимович, а вам не кажется, что сейчас классический балет более востребован в Большом театре.
– Конечно. Но списываются деньги только на современной хореографии.
– А вот почему так происходит? Ведь эту коррупцию с билетами в один день можно прекратить. Но это длится уже сколько лет…
– Можно. Тем более что Лубянка напротив.
– Эти перекупщики, которые стоят у колонн, их же уже скоро все в лицо будут знать.
– Их все знают в лицо. Все знают, откуда они получают билеты. Все всё прекрасно знают. Понимаете? Другое дело, что значит, это кого-то устраивает.
Я помню очень хорошо, как мне супруга генерального директора, говорила: Коля, ну что вы все время всем недовольны. Ну, подумаете, какая разница, какие люстры висят. Я говорю: слушайте, вы заходите в театр выпить кофе к своему супругу и покрасоваться в ложе директорской, а я здесь служу. Вы понимаете, что я часами нахожусь в этом освещении. Часами!
И опять-таки я о творчестве думал, о том, когда у тебя очень быстрое переодевание, тебе надо за это очень быстрое переодевание восстановить дыхание.
Представьте себе в «Щелкунчике», там очень быстрое переодевание. Вы забегаете в гримерку, а в комнате нет окон, нет никакой вентиляции. Заходит четыре человека минимум, потому что два костюмера, гример и ты. Тебя начинают перекрашивать, это лаки, это спреи... Все это оседает в легких, а вам еще в этот момент надо привести в порядок дыхание, потому что впереди труднейшее па-де-де.
– Ну, обывателю этого не видно. Мне как обывателю, когда я захожу внутрь Большого театра, мне это все кажется красиво...
– Ни одному человеку, кто действительно вырос в Большом театре, вырос с детства, как я, не надо рассказывать, что такое антиквариат, потому что он с детства нас окружал. В нашем простом буфете все лежало на серебре, абсолютно все. Все бутерброды. Мы пользовались только антикварными зеркалами, потому что других не было. У нас все, на чем мы сидели, ходили, – это все было антиквариат. Понятно, что окна меняются, понятно, что двери меняются и так далее. А где все остальное?
По сей день, вот прошло после открытия 11 лет. За одиннадцать лет ни один репетиционный зал не улучшен, не сделан, для работы не сделано ничего. А бюджет гигантский.
Если тогда как артист я не понимал многих вещей, сейчас как человек, занимающий высокую должность и постоянно делающий ремонт и прочее, я вам могу сказать, сколько это стоит все. Когда началась пандемия и карантин и когда началось «Дайте денег, нам не на что жить» – у меня как у руководителя был один вопрос: а бюджет вы куда дели? Март месяц. Только март месяц – у вас уже бюджета нет, куда вы его дели?
Посмотрите, сколько стоит подсвечник Филиппа Старка. И вы прекрасно поймете, что бра из Черкизона не может быть антикварным.
– А вы думаете, там прямо Черкизон был?
– Так вы сходите в театр. Это не я думаю. Откройте интернет, почитайте. Люди же постоянно пишут, что Цискаридзе прав.
– Меня, конечно, как обывателя больше возмущает эта история с билетами. Мои родители не могли получить доступ к этим билетам.
– И не смогут.
– Хотя они великие поклонники, так скажем, балета. Но по идее, если не у перекупщиков покупать билеты, а в кассах Большого театра – это подъемные деньги, но никто же не имеет к ним доступа, они улетают в этот же день.
– Так было специально придумано так, чтобы тот, кто имеет доступ к кассам, они улетели в один день и попали в руки перекупщиков. Это те же билеты, которые улетают, и система так придумана вся.
– И удивительно, что таксистскую мафию в Москве разогнали, хотя казалось, это была одна из самых коррумпированных сфер, и сейчас очень все прозрачно – есть приложения, есть большие компании – Gett, «Яндекс», Uber. А здесь, ну казалось бы, действительно, это же вопрос, который можно решить очень быстро.
– Это меня не касается в том плане, что я давно выключил в себе переживание об этом. Я все время понимаю, что если это происходит, это кому-то надо.
Из разговора с Надеждой Стрелец