Жители села, похоронив убитых родных и соседей, собрались на площади, возле церкви Святой Троицы. Посредине на телеги высилась фигура Василеоса Анфопулоса. Он поднял руку, призывая к тишине:
- Все мы переживаем сейчас невосполнимые утраты! Но потерь будет еще больше, если останемся. Я зову вас с собой. В горы. – Василеос махнул рукой в сторону голубеющего хребта. – Там. Лагерь турок. В любой момент они придут и отомстят. Даже, если мы одолеем этих, то в Амисе находятся еще несколько сотен солдат и жандармов. Нам не справится со всеми. В горах мы будем лучше защищены и сможем дождаться прихода Русской армии. По моим данным, к весне русские возьмут Трапезунд, а значит к началу лета будут здесь. Нам нужно переждать всего несколько месяцев. Мы возьмем с собой запасы еды и все необходимое для постройки временного жилья. А теперь, расходитесь и начинайте собирать вещи. У нас не так много времени.
Неожиданно скрипнула тяжелая церковная дверь. Словно солнечный ветер ударил по глазам Василеоса – это была Мария. Она застыла, скрестив руки перед собой. Ему показалось, что лицо ее излучает какой-то особенный свет, а на губах еле заметно играет улыбка. Он не узнавал ее. Словно стала раскрытым цветком, безмолвно просящим прощения, но при этом переживающим самые счастливые мгновения в своей жизни. Он остро и точно почувствовал, что этим невероятным светом, пробивающимся сквозь кожу, она отпускала его и вместе с тем просила разрешения уйти самой. Все. Теперь они не муж и жена, а просто очень близкие люди. У Василеоса заныло в груди. Он давно хотел этого, но не ожидал, что вместо легкости испытает боль. Впрочем, тяжесть тоже куда-то пропала. Мария сошла с крыльца и свернула за угол церкви. Василеос сделал глубокий вдох, наполняя воздухом грудную клетку. Минуту он смотрел на пустое крыльцо, пытаясь проглотить горьковатый комок и слушал сердце, которое подсказывало, что он и она все делают правильно. А горечь быстро пройдет, уступая место легкости. Нужно только какое-то время потерпеть. Все рано или поздно проходит. У боли тоже своя отмеренная там, наверху, жизнь.
- Василеос! – вскинул вверх руку Папандреу. – Давай возвратим на место крест. На нем распнули не только Зенона. Нас всех казнили на нем. Пусть он служит нам немым укором за наши слабость и безволие. Пусть напоминает, как погиб Зенон.
- Да. – вдруг сказала жена Папандреу, молчавшая несколько дней.
Василеос посмотрел на лежащий в снежной каше крест, с которого совсем недавно сняли обгоревший труп отца.
- Да. – ответил он, пытаясь сбросить рукой незримые железные тиски на горле. – Только мы поставим его не здесь. А там. – указательный палец взметнулся и показал на высокую скалу, изогнуто нависшую над долиной. – Пусть все греки издали видят его. Пусть смотрят и не забывают. Никогда не забывают!
Жители села длинной вереницей двинулись в горы по единственной дороге, соединяющей Амис и Каппадокию. Женщины и мужчины, дети и старики. Вместе с людьми двигался шумной рекой скот: козы, овцы, в клетях кудахтали курицы, заливисто лаяли собаки. Никого, ни единой души не осталось в селе. Только одинокая хижина на обрывистом берегу Халис провожала их слабым сизоватым дымком.
Дойдя до крутых ущелий и поросших лесами склонов, они разбили лагерь. Через несколько дней там возник целый город из землянок, лачуг, шалашей и навесов, окруженный невысоким каменным забралом, с наблюдательными вышками, зубцами и бойницами. Впервые в глазах греков отчаяние сменилось волей и упорством. Они приготовились, если не отстоять право на жизнь, то хотя бы подороже отдать ее.
****
Шахин слышал, как взревел двигатель самолета Ахмета Челика, но не вышел из своей палатки. Он с дрожью в сердце представлял, как гранаты разрывают тела наемников, но оставался лежать на своем месте. И даже, когда самолет вновь приземлился в лагере, он не шевельнул пальцем.
- Аелла. Аелла! – повторял он, словно заведенный.
Но девушка, удалившись за ширму, не реагировала на его вязкий, осипший от переживаний голос.
- Не покидай меня в самый суровый мой час. Аллах отвернулся от меня. Судьба посмеялась. Хотя бы ты не оставляй.
Подполковник перевернулся на живот и зарылся лицом в провонявшие сигарным дымом подушки. Потом резко сел. Нервно схватил револьвер и сунул холодное дуло себе в рот…но не выстрелил. А только представил, как умирает. Как тело дергается в конвульсиях, разбрызгивая вокруг сгустки черной крови. Поморщился. Такая смерть явно противоречила его эстетическому духу. Отбросил оружие и снова повалился на подушки. Может стилетом? Найти ложбину между ребер и вогнать одним движением. Алая струйка потечет по красивому мундиру. И пусть она заплачет над его телом. Ах, пусть заплачет. И живет потом остаток жизни, вспоминая, как он умер. Но нет. Не заплачет, паскуда. Найдет другого. Тут же найдет. Прискачет этот безродный шакал Панделис. Окунет ее в счастливую жизнь. Ну уж нет. Кала вам ослиного на сковородку, а не кончина Шахина-эфенди…
Дернулся входной полог. В шатер, шатаясь ввалился кавус Бурхан Кучук. Мокрые рыжие усы жалко свисали, в носогубных морщинах дрожала влага, глаза выкатились двумя ржавыми шариками.
- Они всех убили! – прохрипел сержант, и ноги его едва не подломились в коленях. – Всех до одного убили. Появились сзади, как рассвирепевшие шайтаны и начали палить в наши спины. – он не знал куда деть огромные кисти рук. Но увидел, что Шахин смотрит на них. И сжал в кулаки, желая показать господину, что такого слугу надо держать поближе к себе.
- Но ведь вам удалось спастись! Значит, не всех. – слабо произнес подполковник.
- Я затаился в нескольких метрах. Револьвер, как назло, заклинило. Но Аллах уберег.
- Охотно верю. Особенно про револьвер. Возьмите мой. – Шахин повел взглядом в сторону отброшенного им секунду назад оружия.
- Да. Возьму. – сержант потянулся, но ноги окончательно подвели его. Грузно шмякнулся брюхом на пол. – Когда я родился, то в небе появилась комета. И тогда один мудрец сказал, что я буду жить долго, на радость Аллаху и тем, кого он возвысил над прочими людьми.
- На радость! – протянул подполковник.
- Нам необходимо подкрепление Карадюмак-ага! Их теперь очень много, и они вооружены. Нашим…нашим оружием.
- Подкрепление! – снова протянул подполковник. – Подкрепление! Ну, конечно, нам необходимо подкрепление. Как я сразу этого не понял! – Шахин, мучительно искавший повод, чтобы покинуть лагерь, встрепенулся и вскочил на ноги. – Я приведу сюда два батальона пехоты и столько же жандармерии. Сколько в Амисе сил, сержант?
- Три батальона пехоты и два жандармов!
- К дэвам два. Возьму все три. В городе пусть остаются жандармы – все одно от них проку мало. Мы выжжем все пригороды по эту сторону Амиса. Они узнают, как бросать мне вызов! Они хорошо заплатят. Выходим ночью. Да, ночью. – Шахин бросил взгляд на пудовые кулаки Кучука. – Вы идете со мной. Будете моим личным телохранителем. Сколько весит ваш кулак?
- Вола на спор валил с ног.
- Отлично. Пре-евосхо-одно! Берем с собой взвод охраны. Никаких телег, никаких тяжелых обозов. Вьючим на лошадей только самое главное – золото и ценные вещи, остальное пусть пока остается тут. Так-так.
- А кто здесь? – спросил Кучук.
- Здесь останется капрал Калыч. Пусть укрепляет лагерь и ждет нас. Несколько дней он в состоянии продержаться. Передайте мой приказ капралу сержант. Так- так. Что же еще? Вы еще здесь, сержант? – к Шахину возвращались ясность рассудка и желание действовать.
Кучук взял под козырек и на укрепившихся ногах выскочил из шатра. Шахин посмотрел в сторону ширмы. Ему показалось, что ткань слегка качнулась… Ты еще пожалеешь, что так не любила меня, как бы мне хотелось. Ты еще увидишь мою сверкающую до небес славу…
- Аелла! Мы собираемся!
- Да, мой господин!
Ночью отряд Шахина вышел из лагеря и направился в Амис. Он забрал с собой всех лошадей и самых лучших солдат, оставив Калычу всего два десятка пехотинцев, не рассказав Челику о своих планах. Он бросил их на произвол судьбы.
Еще увез все золото и все ценные вещи, включая серебряную посуду. Окружил себя плотным строем солдат, так, что мышь бы не проскочила. А еще рядом с ним была Аелла – свет, горящий в запутанном лабиринте больного, эгоистичного воображения.
Ранним утром капитан Ахмет Челик поднимет в небо свой Фоккер Таубе и будет долго кружить над крутым обрывом Красной реки, наблюдая за вьющимся над ветхой крышей дымком. Ему будет плевать на сбежавшего Шахина. Плевать на оставшихся в лагере своих соплеменников. Плевать на все. Синие понтийские горы станут впервые для него ничего не значащим фоном.
Ведь главное, поднимет или нет Мария зеленый камешек?!