Она сидела неподвижно, но её голос блуждал по комнате, вслед за лучами весеннего солнца ныряя в пыльные подрамники сваленных в углах картин, отражаясь в стенах давно не мытого зеркального шкафа, играя струнами старого пианино.
- А на улице уже все совсем расцвело. Идешь так вдоль по тротуару и как-то совсем ничегошеньки не замечаешь, а потом словно очнешься, а кругом сквер, и дети, и всё цветет, растет, зеленеет. И лица вокруг у людей стали какие-то особенные. Радостно - торжественные, что ли. И словно и не спешат уже никуда.Я возле одного подъезда даже цветущий абрикос видела. Бедные цветы… не знают,что обещают холода.
Он уже привык ненавидеть звуки и крики оживленной улицы за окном. Они приносили образы, а с ними тоску и боль, и он научился отгораживаться от них ватной завесой тишины. Это оказалось так легко. Крепко затворять ставни, парой-тройкой грубостей отвадить друзей от телефонных звонков, выдворить из комнаты будильник и радио. Зачем, ведь теперь не нужно вставать рано.
Не нужно было. А потом всё вдруг поменялось. В дни её прихода он поднимался пораньше, брился и подолгу застывал у картины. Водил руками по полотну, проверял как высохли краски, ждал. И уже не морщился, когда слышал дверной звонок, не отзывался болезненно всем существом на звуки шагов в коридоре. Принимал даже эти её разговоры. Она словно ткала цветные нити, а он часами безропотно переносил их на полотно. Впускал в свою жизнь. Рисовал её.
- В центре толпы туристов, на Невском протолкнуться невозможно. Экскурсии, куклы ростовые и художники к Екатерининскому скверу вышли.
- Я тоже раньше выходил.
Он резко оставил картину, нащупал тряпку и стал лихорадочно протирать руки, тут же осознав как нелепо выглядит, отбросил разноцветный комок и отвернулся в угол. Кусок ткани упал прямо на подсыхающую краску.
В повисшем молчании Она резко почувствовала холод, идущий из окна. В тот первый раз, в первый свой приход, она замерла на пороге, испугавшись именно этой абсолютной тишины.Тогда пустоту этого места можно было резать ножом. В ней невозможно было сидеть неподвижно, и каждый раз, уходя, она всё думала, как он справляется с ней один.
Спасением стали диалоги. Вернее монологи. Ручейки её слов, изредка натыкавшиеся на плотину его скупых ответов. Может быть потому она и готовилась к этим часам каждый раз как к школьному экзамену. Да и, если подумать, за всю свою жизнь до этого она столько не говорила. Волнуясь, тщательно подбирала темы, мысленно проговаривала целые предложения, но больше на любом пути за эти дни оглядывалась по сторонам. Иногда даже останавливалась, подолгу и тщательно запечатлевая перед внутренним взглядом любые мелочи кипевшей вокруг жизни в вдруг проявившемся ненасытном желании всё рассмотреть и запомнить. Так как увидел бы Он. Словно Его глазами.
Пауза все длилась и, не выдержав, Она откинулась и зачастила, на ходу подбирая слова и всё оглядываясь на его напряженную сгорбленную спину в углу. А руки перебирали и оправляли складки на коленях, словно собирались закутать все тело в белую ткань, но на пути останавливались, передумав.
-А я вот думаю, что и выходить незачем. Холодно там, ветер, да и что это за занятие целый день искусством торговать. К тому же рисуют они все шаржи какие-то или виды, сто раз пересмотренные, туристам на продажу. А-то и вовсе с фотографий срисовывают.
Она не видела, но точно знала, чем он занят. Несложно было дорисовать, как его руки осторожно берут тюбик, аккуратно свинчивают колпачок и резким движением выдавливают краску на палитру. Он больше не смешивал цвета, и не пользовался кистями. Брал одну краску за другой и пальцами наносил чистый цвет на холст. Каждый слой высыхал по два-три дня, как раз в этот же срок заканчивались основные продукты в холодильнике.
Сегодняшний цвет был синим. Цвет неба и цвет её глаз. Почему-то она была убеждена, что он рисует именно это.
-Ты поменяла позу. Давай вернемся к последнему положению.
Его голос снова был спокоен и она, вернувшись в исходное положение, вдруг осмелилась спросить то, на что не решалась уже много дней.
-А скоро картина будет закончена?
- Сегодня.
-Как? В её голосе смешались разочарование, удивление и непонятный ей самой страх.
-Как это сегодня? Это что? Это что, значит уже совсем всё?
Она смотрела в окно, бездумно уставившись в одну точку, и потому не заметила, как до синевы сжалась, вцепилась в холст его рука, фиксирующая раму. Но голос продолжал так же ровно и глухо:
- Да, ещё немного. Осталось всего несколько штрихов.
Путаясь в обрывках смешавшихся мыслей, она пропустила момент, когда он вдруг резко отлепился от картины и шагнул в коридор, и очнулась лишь когда прямо перед лицом возникли его руки. Испачканные краской. Протягивающие смятые, свернутые в трубочку купюры.
Он снова заговорил, но голос уже был совсем другой. Торопливый, взволнованный, извиняющийся, переходящий из шёпота в крик и обратно.
- Возьми. Это твои. Я всегда платил в конце работы. У нас как-то сразу не зашло речи..Ну, вот. Я давно не писал, я не знаю, сколько теперь надо, это наверно меньше, чем обычно, но должно быть нормально.
-Нет. Не надо. Я не возьму. Я не могу. Я просто хотела помочь.
В её протестах досада смешалась с возмущением. Она попыталась оттолкнуть купюры, но он поймал её руки и, крепко зажав в них деньги, продолжил.
-Ты должна это взять. Я настаиваю. Я пытался до тебя найти модель. Я спрашивал, я просил, я даже умолял,говорил, что мне необходимо писать, что для меня писать значит жить, как для меня важна эта картина, но они просто молчали в ответ, и я видел, я чувствовал,что они смеются мне в лицо. И когда ты появилась на моем пороге, я уже потерял надежду. А ты появилась и показала, как это все было малодушно и смешно, и как мало веры во мне осталось. Нет, ты должна их взять. Ты лучше меня найдешь, куда их деть.
- Хорошо.
Её вдруг затрясло,и он, почувствовав это, испуганно отпустил руки, и, бормоча: «Ты совсем замерзла» скрылся в темном проеме коридора.
-Нет, совсем нет. Я готова продолжать.
Она почти выкрикнула эти слова и торопливо отвернулась к окну, повторяя изначальную позу.Но, не услышав ответа, взглянула в комнату. Он стоял возле картины неподвижно, она не видела его лица, но и этого было достаточно, чтобы понять - картина закончена.
- Можно я посмотрю?
- Сначала оденься, ты совсем замерзла. И руки ледяные. Прости, я совсем не подумал, что тебе может быть так холодно.
Его голос снова плыл по комнате ровный, спокойный, простой.
-Да, конечно, я сейчас.
Она убежала в коридор и вернулась, надев на простенькое платье послушницы черный балахон, обычную монашескую накидку. Он стоял всё в том же углу, прислушиваясь к шуршанию ткани. Шаги стихли, она подошла к картине, практически заслонив её от него. Cтояла и молчала. Черное пятно монашеской накидки таяло в ореоле из разбегающихся разноцветных красок полотна.
А она смотрела и вспоминала, как пришедший в монастырь горожанин рассказал об известном художнике, который после несчастного случая совсем перестал выходить и так нуждается в заботе, а у него ни родных, ни родственников. Вспоминала, как матушка благословила её в послушание в миру, как и многих других монахинь прихода, помогавших социальным службам, обязав приносить нуждающимся продукты, помогать с ежедневными нуждами и убираться. Она и сегодня, как и в первый день, принесла ему полную сумку еды.
Он в тот день долго не открывал, и её до того испугала его бледная тень в проеме двери, что на вопрос: « кто она, и зачем пришла», она растерялась и ответила: «пришла помочь». И не потому ли, что такой отчаянной надеждой осветилось в том миг его до этого безжизненное лицо, как-то само собой вышло, что она без колебаний вошла в его холостяцкую комнату, без раздумий сняла всю одежду (платье, башмаки, даже простую ночную рубашку) и, обернувшись первой же попавшейся тканью, села перед окном. Она не говорила кто Она, да он и не спрашивал больше. Но Она не могла и обмануть его теперь, отобрав надежду и веру, в которых он нуждался много больше, чем в еде или уборке. И чувствовала, что поступает единственно правильно. Потому, что позировать ему и было самым чистым служением. А сейчас она просто стояла и смотрела.
Она давно уже не боялся испортить картину или перепутать краски. Прежде, чем появиться на холсте, все цвета, все линии и мазки настолько чётко прорисовывались перед его внутренним зрением, что стоя перед холстом он уже просто набирал в руку прохладную краску и делал несколько точных выверенных движений по глади холста. А эта картина была особенная. Потому что и Она была особенной. От неё исходил ровный и сильный внутренний свет, и в этом свете Он видел всё окружающее так чётко, что всё, что ему оставалось делать, переносить увиденное на полотно.
Но сейчас, когда Она смотрела на то, что он так долго рисовал, и молчала, его охватил такой страх, такое волнение, беспомощность и разом нахлынувшее одиночество, что это было невыносимо. Гнетущая тишина, месяцами копившаяся в уголках его одинокой комнаты, и отступившая было в последний месяц, вдруг взорвалась в голове острой физической болью, и он не в силах больше выдерживать , заговорил:
- Ты молчишь? Скажи хоть слово. Правду, только правду! Я хотел показать тебя такой, какая ты есть на самом деле. Я не знаю, но мне кажется, я на самом деле вижу это.Ну, не молчи же.
Она резко повернулась, в её глазах стояли слезы
- Она прекрасна. Слышите, она прекрасна.
Эти два слова словно выпустили его из темной клетки, из которой он и не надеялся уже выбираться, тысячи иголок тоски и безысходности так долго мучившие его тело, мозг и душу разлетелись разноцветными бабочками, оставив место лишь для света, покоя и счастья.
Солнечный луч коснулся его лица, а он стоял и улыбался ему в ответ.
И в первый раз за много месяцев забыл, что он слепой.
