Редакция была пуста. Видимо, сотрудники разбежались, когда началась пальба около мэрии.

Редакция была пуста. Видимо, сотрудники разбежались, когда началась пальба около мэрии. Андрей проходил по комнатам, равнодушно оглядывая разбросанные бумаги, опрокинутые стулья, неопрятную посуду с остатками бутербродов и чашки с остатками кофе. Из глубины редакции доносилась громкая бравурная музыка, это было странно. Сельма тащилась следом, держа его за рукав. Она все говорила что-то, что-то сварливое, но Андрей ее не слушал. "Зачем я сюда приперся, — думал он. — Все уже удрали, дружно, как один, и правильно сделали, сидел бы сейчас дома, лежал бы в постели, гладил бы свой несчастный бок и дремал, и наплевать на все…"
    Он вошел в отдел городской хроники и увидел Изю.
    Сначала он не понял, что это Изя. За дальним, в углу, столом, согнувшись над раскрытой подшивкой, стоял, упираясь широко расставленными руками, неряшливо, ступеньками, остриженный посторонний человек в подозрительной серой хламиде без пуговиц, и только через мгновение, когда человек этот вдруг знакомо осклабился и принялся знакомым жестом щипать себя за бородавку на шее, Андрей понял, что перед ним Изя.
    Некоторое время Андрей стоял в дверях и смотрел на него. Изя не слышал, как он вошел, Изя вообще ничего не слышал и не замечал — во-первых, он читал, а во-вторых, прямо у него над головой висел репродуктор, и оттуда неслись громовые бряцания победного марша. Потом Сельма ужасно завопила: "Да ведь это же Изя!" — и ринулась вперед, оттолкнув Андрея.
    Изя быстро поднял голову и, осклабившись еще шире, распахнул руки.
    — Ага! — заорал он радостно. — Явились!..
    Пока он обнимался с Сельмой, пока звучно и с аппетитом чмокал ее в щеки и в губы, пока Сельма вопила что-то неразборчивое и восторженное и ерошила его уродливые волосы, Андрей приблизился к ним, стараясь побороть в себе острую мучительную неловкость. Режущее ощущение вины и предательства, которое едва не свалило его с ног в то утро в подвале, за последний год притупилось и почти забылось, но сейчас снова пронзило его, и он, приблизившись, несколько секунд колебался, прежде чем рискнул протянуть руку. Он нашел бы совершенно естественным, если бы Изя не заметил этой его руки или даже сказал бы что-нибудь презрительное и уничтожающее — сам он наверняка поступил бы именно так. Но Изя, освободившись от объятий Сельмы, с жаром схватил его руку, пожал и с огромным интересом спросил:
    — Где это тебя разукрасили?
    — Побили, — кратко ответил Андрей. Изя поразил его. Хотелось очень много ему сказать, но он спросил только: — А ты откуда здесь взялся?
    Вместо ответа Изя перебросил несколько страниц подшивки и, преувеличенно жестикулируя, прочел с пафосом:
    — …"Никакими доводами разума невозможно объяснить ту ярость, с которой правительственная пресса нападает на партию Радикального возрождения. Но если мы вспомним, что именно эрвисты — эта крошечная молодая организация — наиболее бескомпромиссно выступают против каждого случая коррупции…"
    — Брось, — сморщившись сказал Андрей, но Изя только повысил голос:
    — "…беззакония, административной глупости и беспомощности; если мы вспомним, что именно эрвисты подняли "дело вдовы Баттон"; если мы вспомним, что эрвисты первыми предупредили правительство о бесперспективности болотного налога…" Белинский! Писарев! Плеханов! Ты сам это сочинил или твои идиотики?
    — Ладно, ладно… — сказал Андрей, уже раздражаясь, и попытался отобрать у Изи подшивку.
    — Нет, погоди! — кричал Изя, грозя пальцем и таща подшивку к себе. — Вот тут еще один перл!.. Где это? Вот. "Наш город богат честными людьми, как и всякий город, населенный тружениками. Однако, если говорить о политических группировках, то разве что лишь Фридрих Гейгер может сейчас претендовать на высокое звание…"
    — Хватит! — заорал Андрей, но Изя вырвал у него подшивку, забежал за ликующую Сельму и, шипя и брызгаясь, продолжал оттуда:
    — "…Не будем говорить о речах, будем говорить о делах! Фридрих Гейгер отказался от поста министра информации; Фридрих Гейгер голосовал против закона, предусматривающего крупные льготы для заслуженных деятелей прокуратуры; Фридрих Гейгер был единственным видным деятелем, возражавшим против создания регулярной армии, в которой ему предлагалась высокая должность…" — Изя зашвырнул подшивку под стол и принялся потирать руки. — Ты всегда был потрясающим ослом в политике! Но за эти последние месяцы ты поглупел просто катастрофически. Поделом тебе начистили чайник! Глаз-то хоть цел?
    — Глаз цел, — медленно сказал Андрей. Он только сейчас заметил, что Изя как-то неловко двигает левой рукой и три пальца на этой руке у него не сгибаются вовсе.
    — Да выключи ты его к чертовой матери! — заорал Кэнси, появляясь в дверях. — А, Андрей, ты уже здесь… Это хорошо. Здравствуй, Сельма, — он стремительно пересек комнату и вырвал вилку репродуктора на розетки.
    — Зачем? — закричал Изя. — Я хочу слышать речи моих вождей! Пусть громят боевые марши!..
    Кэнси только бешено глянул на него.
    — Андрей, пойдем я тебе расскажу, что мы сделали, — сказал он. — И нужно подумать, что делать дальше.
    Лицо и руки его были покрыты копотью. Он устремился в глубь редакции, и Андрей пошел за ним. Только сейчас он почувствовал, что в помещениях основательно попахивает горелой бумагой. Изя с Сельмой шли позади.
    — Всеобщая амнистия! — шипя и булькая, повествовал Изя. — Великий вождь открыл двери узилищ! Ему понадобилось место для других заключенных… — Он заухал и застонал. — Всех уголовников выпустили до единого, а я ведь, как известно, уголовник! Даже бессрочников выпустили…
    — Худой стал, — говорила Сельма с жалостью. — Все на тебе висит, облезлый ты сделался какой-то…
    — Так ведь последние дни — три дня — ни жрать не давали, ни умываться…
    — Так ты, наверное, есть хочешь?
    — Да нет, ни черта, я тут нажрался…
    Они вошли в кабинет Андрея. Здесь стояла ужасающая жара. Солнце било прямо в стекла, и жарко пылал камин. Перед камином сидела на корточках шлюшка-секретарша, тоже чумазая, как и Кэнси, и старательно ворочала кочергой в труде горящей бумаги. Все в кабинете было покрыто копотью и черными клочьями бумажного пепла.
    Увидев Андрея, секретарша вскочила и улыбнулась ему испуганно и заискивающе. "Вот уж не ожидал, что она останется", — подумал Андрей. Он сел за свой стол и виновато, через силу, покивал ей и улыбнулся в ответ.
    — …Списки всех спецкоров, списки и адреса членов редколлегии, — деловито перечислял Кэнси. — Оригиналы всех политических статей, оригиналы его недельных обзоров…
    — Статьи Дюпена надо сжечь, — сказал Андрей. — Он у нас был главный антиэрвист, по-моему…
    — Уже сжег, — нетерпеливо сказал Кэнси. — И Дюпена, и, на всякий случай, Филимонова…
    — Что вы суетитесь? — сказал Изя весело. — Да ведь вас на руках носить будут!
    — Это как сказать, — мрачно проговорил Андрей.
    — Да чего там "как сказать"! Хочешь пари? На сто щелбанов!
    — Да подожди, Изя! — сказал Кэнси. — Заткнись ты, ради бога, хоть на десять минут!.. Всю переписку с мэрией я уничтожил, а переписку с Гейгером пока оставил…
    — Протоколы редколлегии! — спохватился Андрей. — За прошлый месяц…
    Он торопливо полез в нижний ящик стола, достал папку и протянул ее Кэнси. Тот, скривившись, перебросил несколько листков.
    — Да-а-а… — сказал он, качая головой: — Это я забыл… Вот как раз выступление Дюпена… — Он шагнул к камину и швырнул папку в огонь. — Перемешивайте, перемешивайте! — раздраженно приказал он секретарше, которая слушала начальство, приоткрывши рот.
    В дверях появился заведующий отделом писем, потный и очень возбужденный. На руках перед собой он тащил кипу каких-то папок, прижимая их сверху подбородком.