Вымытый и переодетый, с повязкой через правый глаз

Вымытый и переодетый, с повязкой через правый глаз, Андрей полулежал в кресле и угрюмо смотрел, как дядя Юра и Стась Ковальский, у которого голова была тоже обмотана бинтом, жадно хлебают прямо из кастрюли какое-то дымящееся варево. Заплаканная Сельма сидела рядом с ним, судорожно вздыхала и все пыталась взять его за руку. Волосы ее были растрепаны, краска с ресниц измазала щеки, лицо было опухшее и все горело красными пятнами. И дико выглядел на ней легкомысленный прозрачный халатик, спереди весь мокрый от мыльной воды.
    — …Это он забить тебя хотел, — объяснял Стась, не переставая хлебать. — Нарочно тебя так, понимаешь, аккуратно обрабатывал, чтобы надольше хватило. Я эту штуку знаю, меня голубые гусары тоже вот так же обрабатывали. Только я весь курс, понимаешь, прошел — уже меня ногами топтать стали, да тут, слава божьей матери, оказалось, что я не тот, другого им надо было…
    — Нос сломали — это ерунда, — подтверждал дядя Юра. — Нос не это самое… и сломанный сойдет… А ребро… — Он махнул рукой с ложкой. — Я их сколько себе ломал, ребер этих. Главное — кишки целы, печенки-селезенки…
    Сельма судорожно вздохнула и снова попыталась взять Андрея за руку. Он посмотрел на нее и сказал:
    — Хватит реветь. Поди переоденься, и вообще…
    Она послушно встала и вышла в другую комнату. Андрей пошарил во рту языком, нащупал еще что-то твердое и вытолкнул на палец.
    — Пломбу выбил, — проговорил он.
    — Ну да? — удивился дядя Юра.
    Андрей показал. Дядя Юра присмотрелся и покачал головой. Стась тоже покачал головой и сказал:
    — Редкий случай. А только я, когда отлеживался, — три месяца, знаешь ли, отлеживался, — так я все больше зубы сплевывал. Баба мне ребра парила каждый день. Умерла потом, а я вот видишь — жив. И хоть бы хрен.
    — Три месяца! — сказал дядя Юра с презрением. — Мне когда задницу оторвало под Ельней, я полгода по госпиталям мотался. Это же жуткая вещь, браток, когда ягодицу оторвет. Там, понимаешь, в ягодице, все главные сосуды сплетаются. А мне по касательной как шваркнет болванкой!.. Ребята, спрашиваю, что же это такое, где же задница-то? А мне, веришь, штаны содрало начисто по самые голенища, как не было штанов… в голенищах еще что-то осталось, а сверху — ну ничего!.. — Он облизал ложку. — Федьке Чепареву тогда голову оторвало, — сообщил он. — Той же болванкой и оторвало…
    Стась тоже облизал ложку, и некоторое время они сидели молча и глядели в кастрюлю. Потом Стась деликатно кашлянул и снова запустил ложку в пар. Дядя Юра последовал его примеру.
    Вернулась Сельма. Андрей взглянул на нее и отвел глаза. Вырядилась дура. Серьги свои гигантские нацепила, декольте, намазалась опять, как шлюха… Шлюха и есть… Не мог он на нее смотреть, ну ее к черту совсем. Сначала этот срам в прихожей, а потом срам в ванной, когда она, рыдая в голос, стягивала с него обмоченные трусы, а он глядел на сине-черные пятна у себя на животе и боках и опять плакал — от жалости к себе и от бессилия… И конечно же, пьяна, опять пьяна, каждый божий день она пьяна, и сейчас, пока переодевалась, обязательно хлебнула из горлышка…
    — Врач этот… — сказал дядя Юра задумчиво. — Ну, лысый этот, который сейчас приходил, — где это я его видел?
    — Очень может быть, у нас и видели, — сказала Сельма, улыбаясь обольстительно. — Он в соседнем подъезде живет. Кем он сейчас работает, Андрей?
    — Кровельщиком, — мрачно сказал Андрей.
    Она напропалую спала с этим лысым доктором, весь дом знал. Он и не скрывался особенно. Да и никто не скрывался, впрочем.
    — Как так — кровельщиком? — поразился Стась, не донеся ложку до усов.
    — А вот так, — сказал Андрей. — Крыши кроет, баб кроет… — Он с кряхтением поднялся, полез в комод и вытащил сигареты. Опять двух пачек не хватало.
    — Баб-то ладно… — ошарашенно бормотал Стась, потряхивая ложкой над кастрюлей. — Крыши-то как? А ежели он сорвется? Врач ведь…
    — А они вечно что-нибудь в Городе придумают, — ядовито сказал дядя Юра. Он сунул было ложку за голенище, но спохватился и положил ее на стол. — Это как у нас в Тимофеевке, сразу после войны, прислали в один колхоз председателем грузина, политрука бывшего…
    Зазвенел телефон. Сельма взяла трубку.
    — Да, — сказала она. — Н-да… Нет, он болен, не может подойти…
    — Дай сюда трубку, — сказал Андрей.
    — Это из газеты, — сказала Сельма шепотом, прикрывши микрофон ладонью.
    Андрей протянул руку.
    — Дай трубку! — повторил он, повысив голос. — И не имей привычки за других расписываться!
    Сельма отдала ему трубку и схватила пачку сигарет. Руки у нее тряслись, губы — тоже.
    — Воронин слушает, — сказал Андрей.
    — Андрей? — это был Кэнси. — Куда ты провалился? Я тебя всюду ищу. Что делать? В городе фашистский переворот.
    — Почему — фашистский? — ошеломленно спросил Андрей.
    — Ты придешь в редакцию? Или ты, правда, болен?
    — Приду, конечно, приду, — сказал Андрей. — Ты объясни…
    — У нас списки, — торопливо проговорил Кэнси. — Спецкоры и все такое прочее… Архивы…
    — Понял, — сказал Андрей. — Только почему ты думаешь, что фашистский?
    — Я не думаю, я знаю, — нетерпеливо сказал Кэнси.
    Андрей стиснул зубы, закряхтел.
    — Подожди, — сказал он с раздражением. — Не пори горячку… — Он лихорадочно соображал. — Ладно, ты все подготовь, а я сейчас выхожу.
    — Давай, — сказал Кэнси. — Только осторожнее на улицах.
    Андрей бросил трубку и повернулся к фермерам.
    — Ребята, — сказал он. — Ехать надо. Подвезете до редакции?
    — Отчего же, подвезем… — отозвался дядя Юра. Он уже поднимался из-за стола, на ходу заклеивая козью ножку. — Давай-ка, Стась, вставай, нечего тут рассиживаться. Мы тут с тобой рассиживаемся, а они там, понимаешь, власть берут.
    — Да, — сокрушенно согласился Стась, тоже поднимаясь. — Ерунда какая-то получается. Всю головку вроде бы сняли, всех поперевешали, а солнца все равно ни хрена нет… Еж твою двадцать, куда это я машинку свою сунул?..
    Он шарил по всем углам, отыскивая свой уродец-автомат, дядя Юра, попыхивая козьей ножкой, неторопливо натягивал поверх гимнастерки рваный ватник, и Андрей тоже было поднялся одеваться, но натолкнулся на Сельму. Сельма стояла, загораживая ему дорогу, очень бледная и очень решительная.
    — Я с тобой! — заявила она тем самым особенным наглым высоким голосом, которым обычно затевала свару.
    — Пусти, — сказал Андрей, пытаясь отстранить ее здоровой рукой.
    — Я тебя никуда не пущу, — сказала Сельма. — Или ты берешь меня с собой, или ты остаешься дома!
    — Уйди с дороги! — заорал Андрей, срываясь. — Тебя только там не хватало, дура!
    — Не пу-щу! — сказала Сельма с ненавистью.
    Тогда Андрей, не разворачиваясь, не очень сильно ударил ее ладонью по щеке. Наступила тишина. Сельма не шевельнулась, только белое лицо ее с вытянутыми в ниточку губами снова пошло красными пятнами. Андрей опомнился.
    — Извини, — сказал он сквозь зубы.
    — Не пущу… — повторила Сельма совсем тихо.
    Дядя Юра пару раз кашлянул и сказал как бы в сторону:
    — Вообще-то в такое время женщине одной в квартире… нехорошо, пожалуй…
    — Это точно, — подхватил Стась. — Нехорошо сейчас одной, а с нами никто не тронет, мы — фермеры…
    А Андрей все стоял перед Сельмой и смотрел на нее. Он пытался хоть сейчас и хоть что-нибудь понять в этой женщине и как всегда ничего не понимал. Она была шлюхой, шлюхой природной, шлюхой божьей милостью — это он понимал. Это он понял давно. Она любила его, полюбила с первого же дня — это он тоже знал, и знал, что это нисколько ей не мешает. И одной в квартире остаться сейчас ей было все равно что плюнуть, она вообще никогда ничего не боялась. Это тоже ему было прекрасно известно. Все в отдельности о себе и о ней он знал и понимал, а вот все вместе…