ДЖУЛИЯ МАГРУДЕР
РАССКАЗ
(Впервые на русском языке.)
КОГДА я поселилась в замке Шато Блан, расположенного в окрестностях Фонтенбло, я обнаружила, что мое желание пожить в полной изоляции, вероятно, стало осуществляться в полной мере. Настроения жить в обществе у меня не было, и я сознательно взяла три месяца отпуска, чтобы довести до конца определенную битву с самой собой, а для этого мне требовались раздумья и одиночество.
Когда пожилая женщина, исполнявшая обязанности хозяина и сторожа этого места, провела меня по нему с инспекционным туром, выявились три обстоятельства, которые, несмотря на мою озабоченность собственными делами, очень сильно меня поразили. Первое из них – это жалкие останки тела белого лебедя, когда-то должно быть являвшегося существом великолепного размера и формы. Моя информантка рассказала мне, что у бывшего владельца замка этот лебедь был любимцем, пока не погиб из-за какого-то несчастного случая, после чего из него сделали чучело, которое закрепили под его окном у поверхности небольшого озера. И он по-прежнему находился там – вернее то, что от него осталось – в виде груды потрепанных и грязных перьев.
Еще одним предметом, привлекшим мое особое внимание, была некая картина, которая висела в спальне покойного владельца; как мне сообщили, она являлась его собственным портретом, написанным им самим. Комната, в которой он висел, по своей атмосфере казалась более зловещей и таинственной, чем все комнаты, в которые я когда-либо заходила. Одной из причин этого являлся тот факт, что кровать, стол, стулья, шкаф, комод и даже стоявшее прямо под картиной и повернутое к противоположной стене большое кожаное кресло – вся эта искусно сделанная резная мебель, когда-то, возможно, имевшая красивую полировку и цвет, была безжалостно замазана слоем черной краски.
В художественном плане эта картина была ужасной; на ней был изображен мужчина, одетый в какой-то придворный костюм прошлого века; и она могла бы показаться до последней степени неудачной и дилетантской, если бы не удивительное выражение глаз, взгляд которых был прикован к определенному месту на противоположной стене – причем с такой серьезностью и силой, что заставлял почувствовать присутствие в нем какой-то скрытого смысла. Этот человек не только вглядывался в это место, но вынуждал и меня делать то же самое: настойчивым приказом своих глаз он заставлял меня смотреть туда снова и снова.
И все же смотреть там было не на что. Стена в этом месте была совершенно голой и покрыта нелепыми обоями, которые меня нисколько не воодушевляли.
Еще одной деталью, на которую я обратила особое внимание – с ощущением того, что мне властно приказали поступить так, являлся большой ржавый ключ, висевший на стене прямо под картиной. Когда я спросила старую женщину, кому принадлежал этот ключ, она ответила, что никогда этого не знала, но что повесил его туда покойный владелец, и со дня его смерти никто к нему не прикасался. Это событие произошло много лет назад, и согласно условиям оставленного им завещания, дом с тех пор никто не занимал. Предписанный им срок истек совсем недавно, и я была первой, кто арендовал этот замок, доход от которого должен пойти племяннику, жившему за границей.
Мрачность черной комнаты соответствовала моему настроению, и я решила сделать ее местом своего проживания. Кроме того, все это: картина, ключ и белый лебедь – меня заинтересовали, и к тому же, это было первым случаем, когда отвлеченный интерес хоть как-то справлялся с меланхолией моих собственных мыслей. Все эти предметы, далеко не веселящие сами по себе, казались мне приятным развлечением.
Я постоянно задавалась вопросом: почему человек на картине не просто вглядывался, а всегда принуждал вглядываться и меня только в одну точку; почему под ней висел ключ и в течение стольких лет, никем не тронутый, сохранял свое положение, как будто за ним присматривал какой-то призрачный страж; и почему старый белый лебедь, словно под воздействием какой-то непреодолимой силы, неизменно побуждал меня ассоциировать его другими вышеупомянутыми предметами. Я стала по ночам не спать и сочинять об этом всякого рода истории, и по пол дня переводить взгляд с картины на стену и снова на ключ, а потом уже из окна – на расположенное под ним потрепанное чучело благородной птицы, пока возникшая таким образом путаница в голове не стала сводить меня с ума.
Я израсходовала всю свою изобретательность (тут я была мастерица) на расспросы старой женщины, жившей здесь еще со времен прежнего владельца, но удовлетворение любопытства в данном направлении было довольно скудным.
Она рассказала мне, что у ее бывшего хозяина была жена, которую он обожал, – прекрасная, как ангел, и одаренная божественно красивым голосом, какого никто никогда не слышал: ни до ни после нее. Однако внезапная и ужасная смерть отняла у него молодую жену. По словам женщины, лихорадка, охватившая ее, была настолько заразной, что дом покинули все, за исключением одной служанки и самого хозяина. Они вдвоем, с помощью врача, ухаживали за его молодой женой во время ее недолгой болезни до самого конца.
Моя информантка слышала, будто говорили, что обстоятельства ее смерти были очень необычными: будто в последнюю ночь болезни она находилась в бреду, и те, кто осмелился задержаться в доме, слышали ее пение – более великолепное, чем когда-либо в ее жизни; будто это напомнило им большого белого лебедя, накануне вечером при свете луны спевшего на озере свою последнюю любимую песню, а утром найденного мертвым.
Женщина, которая осталась помогать хозяину в его последних печальных хлопотах об умирающей и умершей жене, на следующий день после похорон уехала, и с тех пор о ней никто ничего не слышал.
Похороны в причудливой старой церкви в нескольких шагах от дома, по словам женщины, были достаточно унылыми. Едва ли кто-нибудь осмелился прийти на них, настолько пагубной была эта лихорадка, и было опасение, что те немногие мужчины, которые готовы были нести гроб, с этой задачей не справятся; но бедная леди всегда была хрупкой и напоминала фигурой фею, к тому же во время этой всепоглощающей лихорадки ее истощение было настолько велико, что носильщики заявили, что ее вес едва ли превышает массу пустого гроба. Далее женщина рассказала, что, когда небольшой похоронный кортеж покидал церковь, все удивились, увидев, как шедший прямо за гробом муж резко остановился у статуи Богородицы и отцепил от большого пучка белых лент, висевших там, длинную ленту, которую его молодая жена повесила там в день своей свадьбы, менее чем за год до этого. Это был старый обычай, который был связан с этой церковью. Его соблюдала каждая девушка, когда-либо выходившая замуж, и некоторые ленты от времени пожелтели и почти рассыпались. Самый же длинный и чистый кусок поместила туда прекрасное и любимое юное создание, которое теперь лежало мертвым в расцвете своей юности и очарования.
Никто так и не узнал, как после окончания похорон хозяин проводил свое время. Он всем слугам запретил возвращаться и стал глух к звонкам и стукам посетителей. Проходили месяцы, а с ним по-прежнему никто не разговаривал. Они знали, что он жив, потому что смотревшие через ограду люди видели, как он гуляет в саду, а один человек сообщил, будто видел, как он вынес из дома чучело большого лебедя и установил на озере, где его хорошо было видно из его окна. Старая женщина добавила, что должно быть, он сам забальзамировал или набил его, потому что слыл обладателем удивительных познаний и навыков именно в этих странных искусствах: у него когда-то была большая комната, заполненная чучелами птиц и животных, которых он сохранил методами, изученными в чужих странах.
Когда я все это услышала, мой интерес к картине, лебедю и ключу, как и следовало ожидать, заметно усилился. На мой взгляд во всем этом определенно присутствовали чары сверхъестественного. Стоило лишь встать рядом с тем местом, на которое были устремлены глаза картины, чтобы почувствовать самые странные, самые невероятно значимые ощущения, которые я когда-либо испытывала. Это место для меня было исполнено некого присутствия, и всякий раз, когда я стояла там, я чувствовала, как трепещет и перестает биться мое сердце, как затрудняется и останавливается дыхание, а само тело от осознания и мрачного предчувствия становится холодным и влажным. Я старалась найти всему этому естественное объяснение, но поняла, что это совершенно невозможно.
Однажды — это было 19 августа — жарким, знойным, душным, неописуемо мрачным днем, когда тяжелые тучи, казалось, опустились лишь для того, чтобы, не давая ни капли влаги, затемнить всю землю, — в мою комнату зашла старая женщина и случайно упомянула, что в этот день умерла молодая хозяйка Шато Блан. Она умерла, как оказалось, в полночь между 19 и 20 августа. Сообщив мне эту информацию, женщина пожелала мне доброго вечера и оставила меня наедине с размышлениями, которые она во мне пробудила.
Хотя вряд ли их можно назвать размышлениями. Скорее, они приняли форму некоего принуждения, возложенного на меня, чтобы повиноваться определенной силе, господство которой над собой я внезапно стала ощущать.
Виной этому была картина; в этом сомнений не было, ибо как бы часто я не колебалась, достаточно было одного взгляда на это настойчивое, властное, принуждающее лицо, как мне приходилось продолжать размышлять дальше. Повинуясь его приказанию, я сделала следующее:
Подошла к старому письменному столу в комнате и вытащила из него несколько простых плотницких инструментов, с помощью которых я сначала обдуманно прорезала насквозь обои, а затем тонкую обшивку, покрывающую все пространство между дверью и окном напротив картины. Когда это было сделано, я увидела — не могу сказать, к удовлетворению или к ужасу, — что стою напротив двери: обычной, заурядной двери, с панелями, петлями и, более того, замочной скважиной. Я взглянула на картину. Мне показалось, что полотно положительно выражает экспрессию.
Глаза приказали мне взять ржавый ключ. Я его сняла, вставила в замок, в котором он с трудом повернулся, а затем, с почти захлебывающимся от ударов сердцем, дрожащими коленями, покрытым холодным потом телом и пересохшим языком во рту, открыла дверь.
Когда она на ржавых петлях заскрипела, я увидела при свете свечи, которую держала в руке, массу сильно отягощенной многолетней пылью паутины, а сквозь нее – женскую фигуру.
Она была одета — ибо я повиновалась глазам, приказавшим мне осмотреть ее, хотя мое сердце похолодело от ужаса, — в то, что мне показалось белым шелковым платьем, над которым находилось лицо, иссохшее и жутковато мертвенно-бледное; я слышала, что именно так годы спустя после смерти выглядят лица забальзамированных трупов. Тем не менее, в нем можно было узнать настоящее человеческое лицо, окруженное копной светлых волос, даже сквозь пыль и паутину светившихся золотым сиянием. Руки что-то держали в своих сморщенных пальцах – белую ленту, с датой ее замужества и смерти, именем ее мужа и ее собственным, и словами, которые под убедительным взглядом картины я с трудом разобрала:
«Я сумел удержать тебя рядом с собой даже после смерти. Я никогда не разлучался с тобой или с тем, кем для меня ты когда-то была. Но когда ко мне придет смерть, у тебя не будет власти над моим телом, и они заберут меня у тебя. И тут я ничем не могу помочь. Я думаю лишь о том, что ты из-за этого не можешь страдать, так как давно перестала существовать, и к тому времени мои страдания закончатся тоже. Я вложу свой дух в глаза моей картины, которая по-прежнему будет присматривать за тобой».
Я перевела взгляд с бумаги на картину. Она казалась тусклой и невыразительной – просто холст и краски. Сила глаз исчезла. Их чары надо мной разрушились.
Внезапно я почувствовала в себе давно исчезнувшую тоску по человеческому общению – по жизни и любви. Я приехала в это место, движимая болезненным и нездоровым желанием уединения, и мои переживания здесь сделали меня еще более болезненной и нездоровой. Теперь они достигли своей кульминации – в этом ужасном откровении разочарования и смерти, резко контрастировавшим с яркими возможностями, которые у меня по-прежнему оставались, я решила вернуться в мир и сделать все возможное, чтобы это заслужить и завоевать.
"The Secret of the White Castle" by Julia Magruder
The Black Cat Magazine, October, 1995