На следующее утро немецкий офицер в сопровождении полицаев объявил, что институт и учхоз будут управляться немецкой администрацией, а у студентов есть два варианта: отправиться в Германию на заводы Рейха или выращивать продукты для оккупационной администрации здесь, с возможностью в будущем продолжить учёбу в институте. Студентов, одиноких и не имеющих близкой родни, отвели в охраняемую полицаями казарму. Семейных, в том числе моих родителей, и имеющих родню поместили в переполненное общежитие без права покидать территорию института, но теперь их родственники были в ответе за их побег. Началась жизнь в оккупации.
Уже на второй день прихода немцев на Гавриловке (окраина г.Шахты) появились полицаи, которые обшарили дворы, переписали всех проживающих, причём моя крёстная назвала меня своим сыном, что впоследствии, спасло её от угона в Германию. В городе начались аресты и казни партийных работников, руководителей, евреев.
Совсем недалеко, в школе №5, в которой учились все четверо детей Щербаковых, немцы устроили концлагерь, где погибали тысячи пленных красноармейцев от ран, голода и болезней.
Вместе с тем, что-то изменилось на фронте, в город эшелонами везли раненных немцев изпод Сталинграда. В госпиталях не хватало белья, коек и полицаи обязали каждый двор сдать по две простыне, наволочке и одеялу, а заодно и продукты на их усмотрение. Взамен городская управа выдала жителям хлебные карточки – 200 грамм в день на человека. Этот хлеб из испорченного зерна выдавали два раза в неделю в лавке на Колодезном.
Вскоре подворье работящих и запасливых Щербаков столкнулось с нехваткой продуктов. Полицейские под видом сбора белья и излишков продуктов для госпиталя выгребли для себя муку, сало, подсолнечное масло. До войны неплохо зарабатывающий на шахте «Пролетарская диктатура» дедушка Ермолай в должности машиниста шахтного подъёма мог без проблем содержать семью из шести человек. Хорошо выпивающая шахтёрская Гавриловка всегда знала, где можно занять до получки муки, соли, масла или денег. Непьющие и работящие Щербаки жили без излишеств, очень экономно, но в погребе и кладовке всегда имелся хороший запас нехитрых продуктов. Большим подспорьем семье было домашнее хозяйство: в усадьбе держали кур, поросёнка, выращивали овощи, фрукты.
Ещё до войны, в 1939 году, дедушку к 7 ноября как стахановца наградили патефоном с пластинками, но самое главное – выделили под огород двадцать соток целины в километре от посёлка. В ноябре того же года они с сыновьями лопатами перекопали эти сотки, а весной посеяли то, что было под рукой: мелкую, как горох, картошку и кукурузу. Осенью целинный чернозём выдал небывалый урожай, и Щербаки забили погреб картошкой, а чердаки – початками кукурузы. Сразу же взяли на откорм двух поросят, а весной утят.
В 1941 году из-за засухи и налётов беженцев с огорода получили только три мешка очень мелкой картошки и несколько тыкв, поэтому на следующий год огород не сеяли.
Однажды в сентябре к подворью на бричке подкатили четверо полицаев, которые, привычно обшарив постройки, велели нам освободить дом и перебраться в летнюю кухню. Вскоре во двор въехал немецкий мотоцикл с двумя офицерами и солдатом за рулём. Офицеры осмотрели двор, сказали: «Гут», и пожилой офицер со своим водителем-денщиком поселились в доме, а мы с бабушкой, дедушкой, крёстной и подростком Володей (младший брат отца) втиснулись в летнюю кухню. Квартирантом оказался пожилой немец-горный инженер, мобилизованный для восстановления взорванных шахт. Его денщиком был такой же пожилой немец, который утром готовил ему яичницу с кофе и отвозил на мотоцикле на работу. Возвращались поздно, ужинали с вином и допоздна крутили походный патефон. Нас они не обижали, а вернее просто не замечали. После работы старый инженер голый с отвисшим брюхом, нисколько не смущаясь, становился посреди мощённого камнем дворика, и денщик поливал его из лейки. Малую нужду денщик Вальтер справлял с крыльца, а по большому ходил на мощённую дорожку у туалета демонстративно подтираясь страницами из школьных учебников. После этой процедуры он чистил сапоги о крашеный заборчик возле цветов, хотя рядом стояла железная чистилка. Для Щербаковых это было самым сильным потрясением.
Ещё со времён прадеда Ивана, отставного моряка Черноморского флота, подворье Щербаков отличалось идеальным порядком и чистотой, а с появлением невестки Ульяны – казачки со старообрядческими корнями, это стало культом. Вся обувь с вечера мылась и кремилась, утром все постели, как на корабле, по завету деда Ивана, вывешивались на проветривание, в четверг – банный день со сменой глаженного чугунным утюгом постельного и нижнего белья. Для посторонних гостей бабушка Уля держала отдельную кружку. Нынешним домохозяйкам в это трудно поверить, ведь тогда не было не только стиральных машин, но и стиральных порошков, а воду возили тачкой за три квартала.
К зиме спеси у постояльцев поубавилось. Восстановить шахты не удавалось из-за скрытного саботажа мобилизованных горняков, давили мрачные известия из Сталинграда и страшные слухи о ковровых бомбёжках городов Германии. Всё чаще они упивались вдрызг, и их отвозила на работу немецкая комендатура. Однажды Вальтер привёз инженера в хорошем подпитии днём. Увидев нас с крёстной, он пытался взять меня на руки, но разрыдался и на плохом русском рассказал, что в его дом под Дрезденом попала бомба, в котором жила семья сына. Погибла невестка и двое внуков моего возраста.
Уехали немцы так же неожиданно, как и приехали, передав бабушке Уле для меня, жестяную банку галет и таблетки сахарина. В доме от них остались два прикроватных коврика из телячьей шкуры, отрезанные от солдатских ранцев.
Все эти дни я жил без мамы, так как после ареста студентов они с отцом оказались в положении расконвоированных, заключённых без права выхода за пределы студенческого общежития Персиановского института.
Приближалось время сева озимых и студентов сутками заставляли сортировать семенное зерно для сева, а также ремонтировать выведенные из строя и затопленные в ставках трактора и сеялки Персиановской МТС.
Вскоре в институте начались аресты партийных и комсомольских работников по доносам местных жителей. Был донос и на отца – киномеханика, писавшего советские лозунги и оформлявшего зал знамёнами и портретами вождей к празднованию 1 мая и 7 ноября.
Донос писал кривянский мелкий уголовник Сашко, ставший теперь полицаем, которого отец не раз мутузил, не пропуская пьяного на киносеансы и особенно танцы. Донос немцы вроде бы проигнорировали, но когда отца оставили в должности учётчика и опять закрепили бидарку, то в поездках по полям присматривать за ним назначали полицая Сашко с карабином. Сашко не унимался, и вскоре отца забрали в гестапо.
Поступил донос, что учётчик Щербаков Василий, имея доступ к конюшне, смог со своим другом Болговым Ефимом организовать побег на бричке секретарю комсомольской организации. Как ни странно, через две недели допросов и очных ставок их с Болговым отпустили под надзор полиции.
Выяснилось, что отъезд девушки для получения в Шахтах учебников по немецкому языку был согласован с немецким управляющим, который не знал о её комсомольском прошлом.
Ещё через неделю студентов под конвоем полицаев привезли на станцию Хотунок для получения семенного зерна. Когда отец отошёл к бричкам, чтобы пересчитать погруженные мешки, то увидел отчаянно отбивающуюся однокурсницу в разорванном белье, которую двое полицаев тащили в сарай. Ему удалось её освободить, повалив одного из них, девушка сразу убежала, а полицаи бросились к карабинам. Отца избивали прикладами, и всё могло кончиться плохо, но в дело вмешался немецкий пехотный офицер, видевший всё происходящие из вагона напротив. Он вместе с двумя другими офицерами отобрали у полицаев карабины, отхлестали их по мордам и забрали документы. Отца отпустили, но через день забрали в жандармерию и посадили под замок. Туда же доставили и двух полицаев, по рапорту от немецких фронтовых офицеров о распущенности полиции городской Управы, что может провоцировать и настраивать население казачьего Дона против Рейха. В результате полицаев перевели сопровождать военные грузы на железной дороге, а отца оставили под замком в Каменоломнях.
Заключённых почти не кормили и каждый день гоняли на ремонт железнодорожных путей. Мама много раз со мной на руках в слезах приходила к проходной, но её не подпускали даже к ограде. Только один раз ей удалось увидеть отца и даже переброситься несколькими словами в колоне, шедшей на разбор разбомбленного депо, под охраной полицаев. С началом Сталинградского наступления бомбёжки железнодорожных узлов стали постоянными, и немцы заключённых выгоняли на ремонт путей даже при авианалётах.
Однажды при ремонте заключёнными железнодорожной насыпи советская авиация разбила немецкий состав. Начался пожар, всё заволокло дымом, но самолёты продолжали обстрел составов и немецких зениток. Полицаи по- бежали в укрытия. Воспользовавшись ситуацией, отец со своим напарником по тачке в дыму скатились в овраг и через какой-то полустанок бросились по балке бежать в степь. Эти места отцу были знакомы, здесь на окраине хутора Власовка жила его тётка Марфа, родная сестра бабушки Ули.
Увидев племянника в таком виде, она остолбенела, но тут же пришла в себя и бросилась их кормить и переодевать. Хутор тётки Марфы стоял в стороне от больших дорог, тем не менее кашляющих беглецов она предусмотрительно спрятала в подвале. Это помогло отцу незаметно для хуторских полицаев и соседей подлечить серьёзно обмороженные ноги и бронхит. Окончательно он долечивался в военном госпитале сразу после освобождения района советскими войсками и откуда его сразу же призвали в армию бойцом военно-восстановительного поезда №55, даже не отпустив к семье.
А в декабре для работы в только что освобождённом совхозе Красная Заря с третьего курса мобилизовали маму.
И только в марте 1943 года под предлогом забрать недостающие для отдела кадров документы в институте мама смогла вернуться за мной, чтобы отвезти в избежавшую оккупации Вёшенскую, к дедушке Мише. Из Шахт мы ехали практически стоя переполненным и прокуренным вагоном до Миллерово, а оттуда – холодным и разбитым автобусом на Вёшки.
Голодные и озябшие мы добрались до Вёшенского подворья Фроловых дедушки Миши и бабушки Нюры. Они нас не ждали, а увидев, засуетились, запричитали, выскочив из-за стола с ужином, бросились нас раздевать, растирать руки и ноги шерстяными варежками. Печка ещё топилась, в ней стоял большой чугун с горячей водой, и пока мы с мамой доедали их несъеденный ужин – пшённую кашу с горячим узваром, бабушка разостлала на земляном полу сено и поставила на него деревянное долблёное корыто. Меня раздели и посадили в горячую воду с пахучими травами, накрыв простынёй. Увидев мою худорбу, дед прослезился и сказал: «Да паря, с такой консистенцией в атаманскую сотню тебя могуть и ня взять. Ну нячо, зато костей много, а мясо оно нарастёть». Бабушка Нюра, поливая меня из кружки, провела свою инвентаризацию: «Ничаво, што худенький, ножки, спинка ровные, глазята смышлёные – поправится. Он вам ещё всем нос утрёть».
Втроём меня вытерли, натянули вязаные чулки, завернули в дедову рубаху и уложили на печку в разложенный лохматый тулуп. Здесь я первый раз за несколько месяцев сразу уснул без болей в суставах.
Продолжение следует.