Так что аудитория всегда была забита слушателями до отказа. И даже когда в дни кончины и похорон Льва Толстого студенты академии, поддерживая требование великого русского писателя отменить смертную казнь, объявили трехдневную забастовку и не явились на занятия, исключением стала только лекция Ивана Петровича Павлова. В его аудитории по-прежнему не было свободных мест.
Профессор И. П. Павлов, впрочем, на этот раз пренебрег очередной физиологической темой, а повел разговор о том, что лучшим уважением к памяти великого писателя служит упорная учеба, ибо именно она готовит для будущего служения народу.
Иван Петрович вообще был не прочь поговорить на свободную тему. По существовавшей в академии традиции каждый профессор вступительную лекцию посвящал не своему предмету, а общим жизненным вопросам — врачебной этике, клятве Гиппократа и т. п. Вступительная лекция профессора И. П. Павлова называлась "О рабстве и барстве" и пользовалась особой популярностью.
Обращаясь к студентам, Иван Петрович предостерегал их от барства в науке, он призывал их относиться к труду как к насущной жизненной потребности, а не тяжкой обузе, не бояться повседневной черновой работы. Ибо иначе наступит леность духа и рабство мысли, ненавистная ему "обломовщина". И. П. Павлов звал молодежь к активной жизни, к овладению теми богатствами знания, которые человечество накопило за свой долгий путь к вершинам цивилизации. И конечно же, напоследок Иван Петрович не мог удержаться, чтобы не посоветовать учиться мыслить конкретно, исходя из реальных фактов, а не из псевдоумных рассуждений: "Слова, батенька, словами и остаются — пустые звуки. Вы давайте факты, это будет материал ценный".
Не менее знаменита была и другая его вступительная лекция, которую он произнес, когда ему пожаловали, наконец, физиологическую кафедру.
Кафедра физиологии считалась в академии перворазрядной. Целое десятилетие ее возглавлял кумир Ивана Петровича — профессор Сеченов. И вот теперь он сам стал во главе ее.
"Выступая первый раз на этой кафедре, — сказал И. П. Павлов в своей "тронной" речи, — я живо чувствую всю трудность моего положения. Помимо первостепенной важности предмета, этой кафедре принадлежит особое историческое достоинство, в ней слиты традиции научные и учительские. В продолжение последних тридцати лет с нее учили Иван Михайлович Сеченов, Илья Фаддеевич Цион и Иван Романович Тарханов.
Первому поистине могло бы приличествовать название отца русской физиологии. До него профессор физиологии был только учителем, передатчиком результатов работы европейских физиологов. Иван Михайлович Сеченов сделался прежде всего самым крупным деятелем науки… и таким образом впервые в лице русского профессора физиологии соединился ученый и преподаватель".
Было что-то глубоко символичное в том, что свою историческую фразу об отце русской физиологии Иван Петрович Павлов произнес с той самой кафедры, с которой "учительствовал" этот научный корифей. Эстафета знаний была передана в надежные руки.
Там же, во вступительной лекции, впервые прозвучала очень важная и совершенно новаторская тогда мысль о том, что живой организм — это своего рода машина.
"Под влиянием гениальных, высокоталантливых исследователей, — говорил Иван Петрович, — организм пополнился физико-химическими явлениями, можно выразиться даже, как бы превратился в машину. Тут оказались насосы, краны, трубы, мехи, камеры-обскуры и т. д.".
Это был совершенно новый подход к "единице жизни" — организму. Он позволил потом Ивану Петровичу Павлову прийти к выводу о машинности мозга — задолго до кибернетического бума, когда вдруг стало очевидным, что наш мозг действительно что-то вроде вычислительной машины. Правда, вычислительных машин во времена Павлова еще не было, и он сравнивал мозг то с часами, то с телефонной станцией. Но суть дела от этого не меняется. Первенство самой идеи — за ним.
"…Вы решаетесь быть врачами, — говорил профессор студентам, — то есть механиками человеческого тела. Если человек заболел, иначе говоря, животная машина в каком-нибудь пункте потерпела порчу, то врач призывается, худо ли, хорошо, поправить ее… Вы должны представить себе, что медицина постоянно делается, развивается, и вы — масса врачей — не только пользуетесь готовой медициной, но и можете быть ее творцами… Коротко говоря, вопрос, уместный чести образующегося врача: считает ли он себя токарем или механиком человеческого тела?"
"КАЖДЫЙ ДАЕТ ОТ СЕБЯ НЕЧТО, А ВДЫХАЕТ ВСЕ"
В те дни, когда не было лекций, так же ровно в 9 часов, без опозданий, Иван Петрович появлялся в лаборатории. "Появлялся" — это, конечно, неверно сказано. Он стремительно вбегал (а многие считали: буквально влетал). Вместе с ним вливалась какая-то живительная сила: вихревой поток слов и жестов, неукротимая энергия, жажда немедленной деятельности. И на таком тонусе атмосфера в лаборатории держалась до конца рабочего дня, когда ровно в половине шестого Иван Петрович вытаскивал из кармана часы и, щелкнув крышкой, быстро взглядывал на стрелки: пора домой.
Домой он шел, как водится, пешком. И самой большой честью для его сотрудников было сопровождать профессора. По дороге обсуждались текущие дела, завязывались дискуссии, решались необходимые вопросы. Работа продолжалась.
Пообедав и отдохнув дома часа полтора, неутомимый профессор вновь отправлялся в лабораторию (благо их было две — в Военно-медицинской академии и в Институте экспериментальной медицины). И здесь оставался нередко до полуночи, так что ужинать приходилось уже одному. К его приходу был непременно нагрет самовар, выставлено на столе молоко и белый хлеб.
Праздничные дни отличались от будней только тем, что Иван Петрович работал до обеда. И так каждый день — никаких поблажек собственному самочувствию или настроению.
С такой же требовательностью, как к себе, относился Иван Петрович и к сотрудникам: никакой расхлябанности, незавершенной работы, прогулов, опозданий. Говорили же, что, застав как-то одного ассистента во время работы за игрой в бильярд и несказанно осерчав, профессор самолично гнался за ним с кием, чтобы проучить бездельника. Впрочем, бездельники здесь не удерживались. Оставались только люди, так же беззаветно преданные делу, как и сам Иван Петрович.
Попадали в павловские лаборатории самым разным путем. Кто-то "зашел посмотреть на настоящую науку" и остался насовсем. Кого-то прислал знакомый профессор из другого города, так как "если не поучиться поработать, то поклониться этому гениальному ученому — долг каждого физиолога".
— А! Вы от Василия Яковлевича? Ну, как там его печень? Хотите поработать? Проходите, поговорим.
Будущий известный ученый Петр Кузьмич Анохин познакомился с Иваном Петровичем студентом первого курса. Приехав в Петроград из Новочеркасска с "твердым намерением изучать мозг", он не представлял себе, где и как будет это делать. Но первая же лекция И. П. Павлова, на которую он попал, все решила для него.
Константин Михайлович Быков, окончив Казанский университет, был направлен в заграничную командировку "для приготовления к профессорскому званию". В это время у букиниста совершенно случайно он купил книжку И. П. Павлова "Лекции о работе главных пищеварительных желез" и понял, что "у нас в России живет и работает необычайно оригинальный исследователь". Он написал Ивану Петровичу письмо с просьбой побывать у него, хотя бы во время летних каникул.
Буквально через неделю он получил ответ: "Я очень рад видеть Вас в моей лаборатории и предоставить Вам возможность в ней работать и все знать и видеть, что у нас делается". А ведь известный ученый ничего не знал о молодом, начинающем исследователе и фамилию его слышал впервые.
Так или иначе двери павловских лабораторий всегда были открыты для всех желающих. Робеющего новичка непременно проводили к самому профессору, и он — маститый ученый, нобелевский лауреат — каждого посетителя встречал с необыкновенным радушием и охотно беседовал с ним, подробно рассказывая, чем они здесь занимаются. И ежели было желание — каждому находилась работа.
Правда, вначале вновь прибывшему поручали самое несложное дело — так что многие даже недоумевали: где же тут "большая" наука? Не каждый догадывался, что проходит тем самым своеобразное испытание на устойчивость к черновой работе. И ему только кажется, что Иван Петрович про него забыл. На самом деле шло так называемое "присматривание". "Ходите, присматривайтесь", — говорил Иван Петрович. Но и сам он незаметно, но тщательно присматривался к новичку. Ежели ученик выдержит испытание успешно — получит доступ к настоящему делу.
Тот, кто оставался, постепенно приобщался к общим заботам. На окне лежала стопка папок — диссертации сотрудников лаборатории. Со временем тщательно переплетенные по годам тома занимали уже целый стол. И каждый мог подойти, перелистать их, прочесть. Иван Петрович в кабинете не засиживался: постоянно обходил всех сотрудников, подолгу наблюдал за опытами, просматривал тетрадку с протоколами исследований, расспрашивал, советовал, а то и вмешивался сам. Увидев, что сотрудники никак не могут закрепить собаку в специальном станке, ловко хватал ее и моментально проделывал все с завидным умением: "Ишь, срамники, вас тут пять человек, а не могут с одним псом управиться".
— Нуте-с, нуте-с, покажите-ка, что тут у вас? — скажет, бывало. И начнет тетрадку с протоколами опытов листать. И не дай бог, ежели спрашиваемый позабудет и назовет не те цифры, что там записаны, или — еще того хуже — отвлечется беседой и капли слюны мимо пробирки попадут.
— Куда же это, к черту, годится! Где вы витаете? — тут же раздается рассерженный окрик профессора. — Вы явно не в силах справиться с этой работой! Ну, так бы и сказали!
В зависимости от степени виновности это могла быть просто "ворчба", "брюзжание", "малый" и "большой" гнев или "разнос", когда тетрадка с протоколами летела в сторону, голос обычно доброжелательного профессора на высоких нотах срывался на фальцет. Неистово потрясая кулаками, потемнев лицом, он уходил к себе в кабинет, громко хлопнув дверью.
Тогда в лаборатории все затихало. Сотрудники молча работали, не поднимая головы: ждали, когда гроза пройдет. Надо было только не перечить в этот момент, не накликать лишнего гнева. Рассказывают, что единственный, кто отваживался возражать И. П. Павлову, был его помощник Дмитрий Степанович Фурсиков, которого Иван Петрович весьма уважал и ценил. Что не помешало ему как-то после особенно жарких дебатов два года не разговаривать с молодым сотрудником.
Но зла Иван Петрович не держал даже и на провинившегося.
Как-то его помощник доктор Н. Я. Чистович, готовивший собаку для демонстрации, забыл в решающий момент снять зажим с вены. Иван Петрович, не терпевший никакого промедления и малейшей нерасторопности, чертыхнулся и сам дернул зажим. Но сгоряча порвал вену, хлынула кровь, опыт оказался испорчен.
Обрывая тесемки халата, И. П. Павлов разразился весьма язвительными замечаниями и принялся ожесточенно намыливать руки.
— Но, Иван Петрович, вы тоже виноваты, — осмелился возразить его помощник. — Если бы вы сняли зажим спокойно, ничего не было бы…
— Что-о? — закричал, оборачиваясь, И. П. Павлов. — Да я после всего этого нахожу, милостивый государь, ваше присутствие здесь лишенным всякого смысла!
— Я и сам думаю так же…
С этими словами доктор Н. Я. Чистович отправился домой, убежденный, что порога павловской лаборатории ему больше не переступить. Он стал составлять заявление об уходе, когда ему принесли записку: "Брань — делу не помеха. Приходите завтра ставить опыт". Гроза прошла — инцидент был исчерпан.
Надо сказать, что обид на профессора И. П. Павлова его сотрудники не таили и вспышки гнева охотно ему прощали, потому что знали: это от того, что он болеет за общее дело. А в том, что они действительно делают одно дело, ни у кого из работающих в лаборатории не было сомнений.
Работа была организована так, что никаких секретов друг от друга здесь не водилось. Каждый знал, что именно делает сосед и насколько продвинулся вперед. Этому весьма способствовали так называемые "дружеские чаепития", которые происходили обычно по средам.
Чаем здесь действительно угощали, покупая нехитрую снедь в складчину, причем казначеем был сам Иван Петрович. Заваривали чай в стеклянной колбе, пили из высоких химических стаканов, размешивая стеклянными палочками из лабораторного оборудования. Но это был просто повод для создания непринужденной обстановки. Главное, конечно, были доверительные беседы, которые при этом велись.
Постепенно разговоры по средам стали доброй традицией. Они начинались ровно в десять — и, конечно же, ни секундой позже. В двенадцать часов, когда, отмечая полдень, палили пушки на Петропавловке, происходил непременный ритуал проверки времени. Все разговоры на мгновение прекращались, Иван Петрович вынимал из жилетного кармана свои примечательные часы, откидывал их крышку и, убедившись, что они показывают время секунда в секунду ("Вот здорово — идут совершенно точно!"), продолжал беседу. Остальные старательно подводили стрелки.
Обычно на "средах" И. П. Павлов сообщал о том, что сделано за прошедшую неделю, у кого работа продвинулась, у кого образовался "мысленный затор". Тут он вопреки своему обыкновению охотно выслушивал возражения, даже вызывал сотрудников на спор. ("Споры — это великолепный катализатор мысли", — говорил он.) Рассказывал о прочитанном — новинках физиологической науки: отечественной и зарубежной.
Беседы проходили очень оживленно. Никакого чинопочитания не было: каждый мог высказать все, что вздумается, — лишь бы по существу обсуждаемого вопроса. Иван Петрович каждого сотрудника непременно спрашивал: "Что нового у вас?" И внимательно выслушивал, приговаривая: "Ну так, ну, ну…" А ежели был не согласен с сообщением, иронически произносил свое непередаваемое: "Те-те-те-те". Когда же не улавливал сразу, что хочет сказать сотрудник, прерывал того: "Постойте, погодите, как это, сейчас соображусь… А, ну да, ну понятно…"
Это была совершенно новая форма научной работы — коллективное думание. И введена она была Иваном Петровичем. Докладывая о ходе лабораторных работ, он никогда не говорил "я" сделал, "я" наблюдал, а всегда — "мы" сделали, "мы" наблюдали. Это создавало тот неповторимый дух павловских лабораторий, ту творческую атмосферу, когда, по его собственному выражению, "каждый дает от себя нечто, а вдыхает ее всю".
Так складывалась павловская научная школа, которая вскоре стала самой многочисленной, оставив позади даже самую большую из известных европейских школ — школу Карла Людвига. Павловцы выполнили почти полтысячи работ, одних только диссертаций было написано ими около сотни.
Ученики находились под таким сильным влиянием своего учителя, что, как они сами признавались, невольно копировали павловскую манеру говорить, его интонации, даже жесты: как бы частица его самого входила в них. Но главное — они впитывали тот дух активности, творческого горения, который был присущ их учителю. И все это благодаря тому, что была изобретена такая необычная форма коллективного думания, в которой, как на дрожжах, мужали умы, вырастали таланты. Уникальные павловские "среды" были первой находкой такого рода. И знаменитый "детский сад папы Иоффе", как шутя называли своеобразную школу знаменитого ленинградского физика, и не менее известные "капичники" — творческие семинары московских физиков под руководством П. Л. Капицы — родились позднее. И. П. Павлов и тут был первооткрывателем.
Полвека он стоял во главе обширной научной школы! Многие его ученики провели с ним чуть ли не всю жизнь. Евгений Александрович Ганике — "добрый технический гений" лаборатории — проработал у И. П. Павлова сорок два года. Инженер по складу ума, он обеспечивал всю техническую сторону павловских экспериментов. Его называли "ближайшим и верным помощником Великого Ученого".
Были и такие ученики, которые ушли от Павлова. И причиной тому была не ссора (хотя ершистый характер Ивана Петровича, казалось бы, мог стать причиной отчуждения), а идейное расхождение.
Вспоминая о таком случае с А. Ф. Самойловым, Иван Петрович писал: "Я очень рассчитывал долго пользоваться сотрудничеством Александра Филипповича, но он скоро, к моему сожалению, перебрался в Москву… главной причиной этого был склад его головы. Я был и остаюсь чистым физиологом, т. е. исследователем, изучающим функции отдельных органов… Александра Филипповича, очевидно, влекло к инструментальной, физической физиологии".
Большая группа его учеников — Эзрас Асратович Асратян, Леон Абгарович Орбели (которому Иван Петрович в конце жизни передал кафедру), Константин Михайлович Быков, Петр Кузьмич Анохин — со временем сами стали академиками, возглавили целые области физиологии, создали самостоятельные научные школы — непохожие на павловскую.
Каждый "отросток" этой удивительной школы не отрывался от родительского корня насовсем. Многие бывшие ученики — уже давно корифеи — приходили к И. П. Павлову за советом, поделиться успехами, неудачами, сомнениями. Нередко такие визиты приурочивались к "средам", и на них приезжали даже из других городов.
Могучий родительский корень питал эти плодоносящие ветви. Страстный садовод, И. П. Павлов не зря называл своих учеников "отсадками". Как только ученик созревал для самостоятельной работы, Иван Петрович, не задумываясь, производил такую отсадку. Он очень ценил самостоятельность в научной работе. Но только когда убеждался, что ученик готов для этого.
Любая работа сотрудников многократно проверялась и перепроверялась в лаборатории, прежде чем ее выпускали в свет (она непременно должна была "вылежаться", как говорил Иван Петрович). Поклонение "господину факту" столь свято соблюдалось, что практически в работах, выходивших из павловской лаборатории, за все годы не было ни одной ошибки.
И больше всех Иван Петрович требовал с себя самого. В течение двух десятилетий он не решался опубликовать в печати описание своих условных рефлексов, считая этот труд недостаточно зрелым. (Он говорил, что исследователю, кто бы он ни был, дано в жизни написать одну только книгу.) Свое исследование о высшей нервной деятельности он не зря назвал "плодом неусыпного двадцатилетнего думания".
ВЕЛИКОЕ ПРОТИВОСТОЯНИЕ
Павловские условные рефлексы не всеми и далеко не сразу были признаны. "Какая это наука, — говорили одни, — ведь это всякий егерь давно знает, дрессируя собак!" — "Капли слюны у собак может считать даже дворник", — вторили им другие.
Особенно недовольны были психологи: Павлов вторгался в их субтильную епархию "весомо, грубо, зримо". Это шокировало многих. Один из таких заядлых противников обнаружился даже среди самих павловцев.
Когда начались детальные исследования "психических" условных рефлексов чисто физиологическими методами, в лаборатории запрещено было говорить "собака хочет", "собаке неприятно", "ей надоело", "она ждет" и т. д. Требовалось находить более точные понятия, объяснявшие, что именно происходит в этот момент в нервной системе животного. Каждый сотрудник, употребивший запретные слова для объяснения опытов, подвергался штрафу. Однажды, сам обмолвившись, Иван Петрович чертыхнулся, расхохотался и тут же выложил штраф.
Все инакомыслящие награждались презрительной кличкой "душисты" (от слова "душа") и подвергались язвительнейшему осмеянию. Антон Теофилович Снарский — ближайший сотрудник Ивана Петровича, несмотря на все запреты и насмешки, решительно отказывался перейти на новые рельсы.
— Как! Поддразнивать собаку издали кусками хлеба или мяса, греметь ее посудой, наблюдая, как бедняга от предвкушения еды начинает "пускать слюнки", и объяснять это, минуя душевные движения собаки? Да разве "пускание слюнок" здесь не стоит в прямой зависимости от психического мира, от всего того, что именно собака в это время переживает?!
— Вы заявляете, что ваша собака обиделась и потому, видите ли, ее слюнная железа бастует. А для меня все эти вопросы может разрешить только господин факт, — неумолимо стоял на своем Иван Петрович. — Вы же типичный словесник, сударь. Впрочем, извольте: готов испытать свои силы и в словесном турнире.
— Крупнейшие авторитеты физиологии не находят иного объяснения, — упорствовал А. Т. Снарский. — Да и вы сами еще недавно резко противопоставляли психическое слюноотделение (при одном виде пищи) рефлекторному, которое следует, если пища уже во рту. Я хоть сейчас могу процитировать…
— Не трудитесь, сударь! — вскипал И. П. Павлов. — Это слабейший из аргументов: вместо научного доказательства — ссылка на авторитеты, нас еще в семинарии сему обучали. Что вы мне тут на Павлова ссылаетесь! Ваш Павлов ошибался, да и все тут!
Позднее Иван Петрович вспоминал: "Каково было мое изумление, когда этот верный друг лаборатории обнаружил истинное и глубокое негодование, впервые услыхав о наших планах исследовать душевную деятельность собаки в той же лаборатории и теми же средствами, которыми мы пользовались до сих пор для решения различных физиологических вопросов. Никакие наши убеждения не действовали на него, он сулил и желал нам всяческих неудач! И, как можно было понять, все это потому, что в его глазах то высокое и своеобразное, что он полагал в духовном мире человека и высших животных, не только не могло быть плодотворно исследовано, а прямо как бы оскорблялось грубостью действий в наших физиологических лабораториях…
Нельзя закрывать глаза на то, что прикосновение истинного последовательного естествознания к последней грани жизни не обойдется без крупных недоразумений и противодействия со стороны тех, которые издавна и привычно эту область явлений природы обсуждали с другой точки зрения и только эту точку зрения признавали единственно законной в данном случае".
А. Т. Снарский так и остался при своем субъективном толковании внутреннего мира собак по аналогии с чисто человеческими мыслями, чувствами и желаниями. Он не уставал рассуждать, какой умный, понятливый его подопытный пес Ворон, как он переживает все происходящее с ним. Иван Петрович, пораженный "фантастичностью и научной бесплодностью" такого отношения, сумел отойти от традиционного мнения о психических процессах как об особенных: "После настойчивого обдумывания, после нелегкой умственной борьбы, я решил, наконец, и перед так называемым психическим возбуждением остаться в роли чистого экспериментатора, имеющего дело исключительно с внешними явлениями и их отношениями".
Конфликт с А. Т. Снарским ускорил созревание павловских идей о рефлексах. И, расставшись с ним, Иван Петрович приступил к проверке своих идей с новым сотрудником — Иваном Филипповичем Толочиновым. Первое исследование по условным рефлексам было выполнено именно им.
Занятия "психологией", как тогда говорили, происходили во второй половине дня, когда приезжал доктор И. Ф. Толочинов, работавший психиатром в загородной больнице. Вдвоем с Иваном Петровичем они ставили собаку в станок, вливали ей в рот немного соляной кислоты — в ответ начинала течь слюна. Через некоторое время собаке просто показывали склянку, где первый раз была кислота, — и слюна начинала течь с той же силой!
Он понимал, что психика не исчерпывается условными рефлексами, но они, несомненно, одни из главных ее элементов. И твердо верил, что объективное изучение условных рефлексов — надежное исследование физиологическим методом психических процессов. И. П. Павлов, собственно, и говорил не столько о психической, сколько о высшей нервной деятельности.
Но среди неврологов тоже далеко не все признали его идеи. И самым большим противником И. П. Павлова стал один из крупнейших наших специалистов по изучению мозга — Владимир Михайлович Бехтерев. Спор, который разгорелся между ними, обострился из-за того, что И. П. Павлов был "чужак" в неврологии. Всю жизнь он занимался пищеварением и вдруг изобрел способ изучать нервную систему, да еще утверждает, что способ этот самый правильный, простой и надежный.
Владимир Михайлович Бехтерев учился вместе с Иваном Петровичем в академии, не раз бывал вместе с ним за границей. Он был выдающимся неврологом, сделавшим много важных открытий в строении мозга. Павловскими рефлексами он было заинтересовался и даже попытался применять их у себя в лаборатории, однако ответом на внешнее раздражение у него служило не выделение слюны, а сокращение мышц. Изучать такие "сочетательные", как назвал их В. М. Бехтерев, рефлексы было намного сложнее. И такой четкости, как у И. П. Павлова, не получалось. Признать же, что "посторонний", не занимавшийся специально изучением мозга, сумел добиться большего, чем известные авторитеты, посвятившие этим исследованиям всю жизнь, было трудно.
На заседаниях Общества русских врачей происходили жаркие дискуссии между бехтеревцами и павловцами. Владимир Михайлович и по темпераменту был полной противоположностью И. П. Павлову. Его плавная речь, величавая академическая внешность, мягкие манеры, легкая улыбка в ответ на язвительные павловские реплики действовали на Ивана Петровича только подстегивающе. Сама стремительность, порывистость, он едва мог дотерпеть до конца выступления своего оппонента, компенсируя вынужденное молчание красноречивыми жестами. Вначале пассивно скрещенные на груди руки — "говорите, мол, а мы послушаем". Потом руки в удивлении разведены в стороны: "А где же факты?" Затем опять временное затишье — нога закинута за ногу, переплетенные пальцы рук охватили колено: "Ну, ну, что там у вас еще припасено?" И вдруг резко вскинутая вверх рука с "указующим" перстом: "Опять одни слова, нет, черт возьми, наша "плевая железка" себя оправдала!" — крепко сжатый кулак.
— Почему, почему для исследования функций высших отделов мозга мы должны ограничиться лишь слюнными условными рефлексами? — вопрошает с трибуны В. М. Бехтерев. — Я решительно против этого протестую. Движения животного — вот в чем наиглавнейше проявляется его взаимодействие с внешним миром. А слюнная реакция — это, в конце концов, частность, пустяк.
— Почему мы так цепко ухватились за слюнную методику и считаем ее наиточнейшим средством изучения коры мозга? — тут же парирует И. П. Павлов. — Да потому, что реакция слюною может поразительно легко сделаться чувствительнейшей реакцией коры на все и всяческие явления внешнего мира… Если бы даже собака имела человеческую речь, она вряд ли могла бы нам рассказать больше, чем рассказывает языком своей слюнной железки. "Различаешь ли ты, твоя высшая нервная система одну восьмую музыкального тона?" — задаем мы животному вопрос. И я не могу себе представить, как психолог своими способами мог бы вырвать у него ответ на это. "Да, различаю", — отвечает оно мне, физиологу, отвечает быстро, точно и достоверно — каплями своей слюны… Нет, мы нашей "плевой железкой" довольны.
— Разве метод раздражения и частичного разрушения мозга менее доказателен и объективен? Менее точен? — стараясь быть спокойным, возражает В. М. Бехтерев.
— Но вы, очевидно, не поняли самого главного! — взрывается И. П. Павлов. — Им нельзя изучать нормальную работу коры на полном здоровья животном! Как физиолог, человек эксперимента, я постараюсь скорее от слов, которые ничего не доказывают, перейти к делу. А дело в том, что на основании экспериментов мы пришли к заключению, что факты школы академика В. М. Бехтерева относительно специального якобы центра всех вообще условных рефлексов в коре мозга ошибочны. Центры эти — чистейшая фантазия… Сотрудник, проводивший опыты в лаборатории Владимира Михайловича, не учел болезненного состояния собаки после операции. Таковы факты. Словам я придаю мало значения и был бы рад видеть с вашей стороны экспериментальные доказательства…
Дискуссия о способах изучения центральной нервной системы у животных при всей ее остроте все же не развела участников по разные стороны баррикады. Оба они были по эту сторону барьера, который зовется материализмом. А вот с теми, кто стоял по другую сторону, — идеалистами всех мастей, академик И. П. Павлов воевал всерьез. И борьба эта продолжалась всю жизнь.
С одним из таких идейных противников судьба свела его в Англии. "Лучший английский физиолог-невролог", по словам самого Ивана Петровича, которого он рекомендовал на выборах в профессуру Оксфордского университета и представлял к избранию почетным членом Академии наук России, Чарлз Шеррингтон сразу заявил:
— А знаете, ваши условные рефлексы в Англии едва ли будут иметь успех: они слишком пахнут материализмом.
Выступая много лет спустя на одной из "сред" по поводу лекции Ч. Шеррингтона в Кембридже "Мозг и его механизмы", Иван Петрович Павлов сказал:
— …А теперь я займусь критикой господина Шеррингтона… Он всю жизнь был неврологом, занимался нервной системой… Невролог, все зубы проевший на этом деле, до сих пор не уверен, имеет ли мозг какое-нибудь отношение к уму… должно быть, автор на старости лет свихнулся, потерял нормальный рассудок, иначе трудно представить, каким образом такой крупный ученый докатился до идеалистического вздора чистейшей марки, утверждая, будто психическая деятельность не связана с материальной структурой мозга!
Нападки на условные рефлексы не прекращались и десять и двадцать лет спустя, когда они уже вошли во все учебники. Противники И. П. Павлова либо отрицали основные положения его учения, либо претендовали на приоритет открытия условных рефлексов.
— Рефлекторная теория становится тормозом прогресса, — говорил с трибуны Международного конгресса психологов американец Лэшли. — Рефлексы не исчерпывают сознания.
— Это же замаскированное утверждение о том, что сознание непостижимо, — кипятился И. П. Павлов. — Несмотря на научно приличные оговорки, это все та же вера в бессмертную и нетленную душу, разделяемая до сих пор массой думающих людей, не говоря уже о верующих!
"Анимист" (от слова "анима" — душа) — самая ругательная кличка у Павлова. О французском ученом Пьере Жанэ он говорил: "Конечно, он анимист, т. е. для него существует особая субстанция, которой законы не писаны и которой постигнуть нельзя… с ним, как с психологом, я в большой войне".
На другой "среде" досталось профессору Берлинского университета Келлеру.
— Келлер заядлый анимист, он никак не может помириться, что эту душу можно взять в руки, взять в лабораторию, на собаках разъяснить законы ее деятельности. Игра слов! Судороги мысли! — возмущался Иван Петрович в следующий раз. — Не признавать сходства в поведении животных и человека — что за чепуха! Скажите на милость, как это можно? И это профессор Берлинского университета отпаливает такие вещи… Впрочем, он, оказывается, читает психологию на богословском факультете! Там, конечно, не встанешь на нашу точку зрения! Только так можно понять это недомыслие.
Сам Иван Петрович прекрасно осознавал, что по отношению к условным рефлексам у многих есть "нерасположение", что предстоит пробивать себе дорогу, сражаясь с "разных сортов" идеализмом и поповщиной. Ведь, как известно, изгнание законов науки есть протаскивание религии.
В 1950 году Чарлз Шеррингтон, состарившийся, одряхлевший, намного переживший российского материалиста И. П. Павлова, поднялся на трибуну Международного симпозиума, чтобы снова произнести свое заклятие о непознаваемости души:
— Две тысячи лет назад Аристотель задавался вопросом: как сознание прикрепляется к телу? Мы все еще задаем тот же вопрос.
Ч. Шеррингтон грешил против истины. И раньше было довольно много известно о мышлении и вообще о психической деятельности, средоточием которой служит кора головного мозга. За прошедшие годы ученые узнали еще больше подробностей о том, как происходят и каким законам подчиняются "движения души". И добыты эти знания, конечно же, психологами-материалистами, не боящимися исследовать человеческое сознание методами современной науки.
Но борьба не кончилась. До сих пор можно услышать, что условные рефлексы имеют лишь историческую ценность, что к психологии они неприменимы. Однако это неверно. Условные рефлексы — основной закон работы нервной системы. Другое дело, что деятельность мозга не сводится только к ним. Но И. П. Павлов и не пытался выдать их за панацею от всех бед. Он заложил основу, создал фундамент.
— Я всегда с самого начала стоял на том, что физиология высшей нервной деятельности дает основную систему, — говорил он в самом конце жизни. — Когда же она достаточно расширится и углубится, когда она будет состоять из очень большого материала, тогда на эту систему физиологических механизмов можно будет пытаться наложить отдельные субъективные явления. Это мне представляется законным браком физиологии и психологии, или слиянием их воедино.
МОЗГОВАЯ АТАКА
"Если какой-либо человек достигает таких значительных успехов, как Павлов, и оставляет после себя наследство, столь же значительное как по величине полученных данных, так и в идейном отношении, то мы, естественно, заинтересованы узнать, как и каким образом он это совершил, чтобы понять, каковы же были психофизиологические особенности этого человека, которые обеспечили ему возможность таких достижений? Конечно, он всеми был признан гением".
Так говорил член-корреспондент Польской академии наук, физиолог Ю. Конорский, работавший одно время по приглашению И. П. Павлова у него в лаборатории.
Сам же Иван Петрович не раз повторял:
"Ничего гениального, что мне приписывают, во мне нет. Просто я непрестанно наблюдаю и думаю о своем предмете, целиком сосредоточен на нем, потому и получаю положительные результаты. Всякий на моем месте, поступая так же, стал бы гениальным".
Он причислял себя к "маленьким или средним" ученым, искренне считая, что ничем особенным не отличается от своих коллег. "Да, немножко постигли собачью натуру", — говорил, находясь в зените славы, на вершине научных успехов. Но и тем, кто имел удовольствие общаться с ним лично, и нам — с высоты разделяющих нас лет — отлично видно, что профессор И. П. Павлов был личностью незаурядной.
Это не был только пытливый, живой ум. Это была мудрость, способность видеть явления глубже и шире, чем все. Умение мыслить нестандартно, по-своему. Использовать совершенно новые способы и приемы умственной работы. Не зря ведь после смерти И. П. Павлова с помощью его условных рефлексов не было открыто в высшей нервной деятельности ничего равного по масштабам тому, что добыто им самим. Видно, дело не только в том, что главное было уже найдено, а и в том, что не нашлось столь же глубокого ума, способного проникнуть в новые пласты знания. Да и павловские "среды" без него утеряли свое значение, выродились в обычные заседания с протоколом и председателем: коллективное думание без лидера забуксовало.
Почти все ученики И. П. Павлова, сами добившиеся больших успехов в науке, задумывались об истоках его могучего интеллекта, необычайного творческого потенциала. После смерти учителя каждый из них счел своим долгом написать о нем. Из собранных по страницам воспоминаний об Иване Петровиче Павлове штрихов предстает перед нами его мыслительный портрет: выявляются те черты, которые, по свидетельствам очевидцев, составляли главные особенности его умственной деятельности.
Разум И. П. Павлова был необычайно богатым и разносторонним, свидетельствуют те, кто общался с ним. Работы, проведенные его многочисленными учениками, были вдохновлены и руководствовались его мыслями и идеями. Этот факт не требует доказательств. Собственные его статьи и лекции также носили личностный характер, отпечаток его гипотез, предположений, научных концепций. Настолько глубоких, что нередко служили основой совершенно новых линий исследования, предпринятых позже его последователями.
И все-таки этот громадный арсенал высказанных вслух и достаточно четко сформулированных идей составлял только какую-то часть всего запаса обдумываемых им проблем. Лишь, как принято говорить, надводную часть айсберга. Фундамент был намного больше видимой постройки.
Нередко большие ученые в пожилом возрасте, отходя от конкретной работы в лаборатории, на досуге пишут книги на "свободную тему". Крупнейший американский невролог Херрик, уйдя на покой, издал книгу, которая называлась "Думающий мозг" (это было в 20—30-е годы нашего века, когда только начинали проясняться общие принципы работы мозга). Иван Михайлович Сеченов свои заветы ученикам и последователям высказал в знаменитых "Автобиографических записках".
Жанр этот вообще довольно распространен среди корифеев науки. Иван Петрович Павлов придавал таким произведениям большое значение. "Я давно уже мечтаю написать такую книгу, — говорил он. — И если будет когда-нибудь достаток времени, обязательно напишу. Посудите сами: всю жизнь ученый должен взвешивать каждое свое слово, должен немедленно подтверждать его фактами, доказательствами. Он не имеет права, если не хочет потерять свою репутацию ученого, говорить о еще не доказанных им догадках. Но исчерпывается ли этим все внутреннее содержание ученого? Не погибает ли вместе с ним очень часто его богатая интуиция, догадки, далеко идущие соображения? Мне кажется, что наука очень много приобрела бы от того, если бы каждый ученый, много лет поработавший над установлением точных знаний, в конце своей жизни уделил внимание и этим, еще не обоснованным соображениям. Важно лишь, чтобы его научная фантазия не отрывалась от действительности, чтобы она была в постоянной связи с этой действительностью".
Но сам он так и не сумел написать книги на свободную тему. У него просто не оказалось для этого "достатка времени", потому что до последних дней жизни — а он прожил восемьдесят семь лет — был занят напряженной, неотложной творческой работой. Изданная автобиография его занимает каких-нибудь две-три страницы сугубо делового текста. И нам остается только сожалеть о несвершившемся.
Богатство идей сочеталось у Ивана Петровича с необычайной живостью мысли и своего рода "эластичностью ума". С жаром отстаивая свои позиции, он всегда был готов признать ошибочными выношенные теории, ежели его фактами, делом убеждали в их несостоятельности. Он был как бы постоянно настроен на самокритику и даже некоторый скептицизм к самому себе. "Вы должны постоянно сомневаться и проверять себя", — говорил он ученикам.
Критическая самооценка — черта сильных характеров. Именно с нее начинаются большие биографии.
Эта способность в сочетании с даром творчества, с постоянным генерированием новых идей давала ему возможность рассматривать любую научную проблему не только изнутри, но и как бы со стороны. И необыкновенно расширяла границы его видения одних и тех же фактов. Немудрено, что все его научные предположения и гипотезы "имели дух необычайной мудрости".
К фактам, добытым из жизни, доказанным в опытах, многократно проверенным, профессор И. П. Павлов питал особую слабость. "Придется пойти на поклон к господину факту", — любил он повторять. И если случалось ему отступать, соглашаться с чужим, противоречащим его идеям мнением, то только под напором "господина факта".
"Уже в лекциях Ивана Петровича поражала чрезвычайная конкретность точного мышления, — вспоминал профессор Георгий Павлович Конради. — Это было характерно для всего склада павловского мышления… Конкретная точность павловского мышления, не уходящего в туманные дали абстракций, сказалась в том, что во всех томах его трудов можно собрать лишь несколько страниц, относящихся к теоретическим построениям и гипотезам. Все остальное — это факты и предположения, допускающие экспериментальную проверку, точное описание явлений и наметка дальнейших исследований. Мысль Павлова не уходила в столь характерное, например, для Клода Бернала, Дюбуа Раймона (да и И. М. Сеченова) обсуждение общебиологических и даже философских вопросов. Конечно, учение об условных рефлексах содержит великую теорию и непосредственно связано с проблемами философии. Но не от одних лишь теоретических построений и не только от идей И. М. Сеченова Павлов пришел к учению об условных рефлексах; это учение возникло из непосредственно подсмотренных фактов".
Любое мудрствование, запутанность сердили И. П. Павлова. Он не раз повторял, что в ученом-исследователе ценит выше всего способность "концентрировать внимание" на изучаемом предмете.
"Гений, — говорил Иван Петрович, — это высшая способность концентрировать внимание… Неотступно думать о предмете, уметь с этим ложиться и с ним же вставать! Только думай, только думай все время — и все трудное станет легким".
Иван Петрович умел "держать мысль" месяцами и годами. Нацело выключая из поля внимания второстепенное, он не терял способности видеть одновременно "и лес и деревья", как сказал кто-то из его сотрудников. Поразительной была его способность даже на, казалось бы, "вполне исчерпанный факт" смотреть по-новому, замечая в нем новые детали.
"Когда-то Клод Монэ написал несколько десятков картин, изображая стог сена при разной погоде, в разное время года, дня, — читаем мы в записках Дмитрия Андреевича Бирюкова, ставшего позже директором Института экспериментальной медицины. — Очевидно, исключительно сильной натуре Павлова была свойственна такая же способность неисчерпаемого восприятия оттенков, тончайших нюансов в обычных, как казалось другим, фактах".
Все общавшиеся с Иваном Петровичем на знаменитых "средах" помнят его нелюбовь к шаблонному мышлению вообще. Видимость понимания и готовность сразу согласиться всегда раздражала его. Он предпочитал, чтобы с ним спорили, даже придирались к деталям, чтобы было движение мысли, проверялись и контролировались уже выработанные, сложившиеся выводы.
У него была привычка по нескольку раз обсуждать одно и то же. Иногда три-четыре раза на дню и с самыми разными людьми. Причем чем меньше человек знает о конкретной теме, тем для Ивана Петровича лучше: объясняя все с самого начала, он для себя уточняет и проясняет многое, считавшееся само собой разумеющимся. Бывало, начнет говорить, потом вдруг прервет сам себя: "Нет, погодите-ка, вот так будет понятней". И повторит свою мысль в новом варианте. Или найдет какого-нибудь совсем свежего слушателя, постороннего в этом деле, инженера к примеру. "Он ведь ни черта не знает в физиологии, а понял. Мне интересно практиковаться в простом и ясном изложении вопроса. Я исходил лишь из того, что он примерно знает, что сердце лежит отдельно от желудка".
Ум его был независим и свободен. Он дерзко ломал привычные понятия. Надо было обладать незаурядной смелостью ума, чтобы посметь прозаическую слюнную железу заставить служить индикатором таинств нашего душевного мира. Это сразу открыло перед наукой широкие горизонты, заставило ученых мыслить по-новому.
Новатором Иван Петрович был и в изобретенной им форме коллективного думания. Трудно даже представить, что то, к чему современные психологи, исследующие человеческое мышление, пришли в 60—70-х годах нашего века и на пробу стали применять в научных коллективах, было опытным путем нащупано И. П. Павловым и введено в обиход его лабораторий. Сейчас эти приемы называют "мозговой атакой" или "мозговым штурмом" и тщательно изучают. Тогда же они никак специально не исследовались, и никто даже не подозревал об их существовании. Но именно они составляли суть и смысл павловских "сред" и "дружеского чаепития".
У Ивана Петровича это называлось "распустить фантазию". Он усаживался в удобное кресло, принимая несколько расслабленную (не свойственную ему в других обстоятельствах) позу. Беспокойные руки Ивана Петровича на этот раз — удивительное дело! — лежали спокойно. Речь его тоже была необычно плавной, замедленной — он думал вслух.
"Странное чувство охватывало слушателей, — писал один из павловских учеников, Леонид Александрович Андреев. — Казалось, что весь творческий процесс происходит на глазах, как бы под стеклянным колпаком. До важных обобщений поднимался его ум в эти минуты. В великом волненье пребывали и сотрудники лаборатории в течение многих дней после этого. Рожденная идея пускалась в "обработку". Создавалось стройное здание умозаключений, логически выведенных из критически рассмотренных фактов. Недостающие звенья дополнялись новыми экспериментами. Устаревшее выбрасывалось вон без всякого сожаления".
"Распускать фантазию" мог и каждый из сотрудников. Любая изобретательность поощрялась, но беспочвенное фантазерство тут же пресекалось.
Как правило, первое высказывание новой мысли было несколько скептическим: вот, мол, какие идеи могут посетить человека. Тут-то и необходимо было обкатать ее на людях. Иван Петрович охотно выслушивает все возражения, словно ищет в коллективной беседе те аргументы, которые ему самому не пришли в голову. Постепенно идея выкристаллизовывается, уточняется, приобретает законченный вид. Теперь с Иваном Петровичем спорить трудно, его надо убедить, вернее, переубедить, так как он готов к бою во всеоружии продуманных фактов и доводов.
Коллективное "обкатывание" новой мысли, свободный полет фантазии при ее совместном обсуждении, отсечение по ходу беседы всего лишнего, экспериментальная проверка основного зерна идеи — это почти протокольная запись тех "мозговых атак", которые современные психологи призывают применять на научных собраниях или производственных совещаниях. Там тоже вначале разрешается высказывать самые фантастические предположения, чтобы затем отобрать полезные мысли и сложить из них остов будущих реальных планов.
Как видим, Иван Петрович Павлов любил и умел думать, намного опередив и в этом своих современников. И уж коль скоро он был таким специалистом в этом вопросе, который касается не только ученых, но абсолютно всех мыслящих людей, то нельзя не предоставить слово ему самому. Благо однажды он даже прочел публичную лекцию в Петроградском женском институте, которая так и называлась — "Об уме". Ее только недавно разыскали и восстановили по случайно сохранившейся стенограмме.
ОБ УМЕ