Я впервые заметила этого человека на похоронах у Севки, моего одноклассника, который разбился на машине со всей своей семьей, возвращаясь из отпуска. Мы собрались тогда проводить его всем классом. Тот редкий случай, когда горевали все: Севку любили за добрый нрав и полное равнодушие к деньгам. Он многим помогал, одалживая крупные суммы и никогда не напоминая о возврате. Некоторые пользовались этим, но он по-прежнему ссужал деньгами по первому звонку... А для меня он был первой детской любовью, человеком, для которого в третьем классе я была готова на все. По крайней мере, когда он предложил бежать на Северный полюс, я, ни минуты не колеблясь, отправилась складывать рюкзак. Так вот, вокруг его могилы народу тогда собралось много — со школы знакомых и совсем неизвестных мне.
Разглядывая посторонние лица, я наткнулась глазами на понурый силуэт в глухом капюшоне. Казалось, этот тип все время плачет, во всяком случае, рука в перчатке постоянно была у лица. Собственно, я говорю "тип", но совершенно не уверена, что это был мужчина. Это могла быть и женщина — в старомодном широком синем плаще. Я не заметила, как незнакомец растворился в толпе. Потом уже было не до него...
Через пару лет, когда умер папа, я снова заметила в траурной толпе синий капюшон и даже испугалась. Не могу отчетливо сформулировать — чего именно. Странное совпадение: один и тот же человек появляется у гроба дорогих мне людей, а я понятия не имею, кто это. В конце концов, я точно имею право знать, кто пришел хоронить отца! Я решительно направилась в сторону силуэта в длинном плаще, скрывавшем лицо и даже пол человека, но... он как в воду канул. Так быстро уйти от разрытой еще могилы — почему? Прощание подразумевает некий ритуал... Я оглядела ближние участки кладбища — никого. Странно. Приставать к маме с вопросом: "Кто это в синем?" — неуместно. Расспросив ее позже, когда горе немного отпустило и стало тяжелым воспоминанием, я ничего не добилась: она категорически не видела никого в тот страшный день. Это понятно...
Когда его синяя тень легла на моем пути снова, мне стало страшно: человек в большом темно-синем синтетическом капюшоне вместо лица стал прочно ассоциироваться со смертью, причем смертью именно кого-то дорогого. Но увидела я его в третий раз на автобусной остановке — собственно, не увидела, а заметила боковым зрением. Когда вдруг до меня дошло, кто это или, вернее, кого он напоминает, я бросилась наружу, беспардонно толкая локтями жаждущих войти в мой автобус... Под громкую ругань я успела спрыгнуть на землю до того, как водитель злобно захлопнул двери. Но человека, напомнившего мне «похоронного гостя», уже не было. Может, он вестник смерти? Ну дожила! Лезет в голову всякая чертовщина. Мало ли в наш испорченный век фигур «унисекс», в одеяниях, по которым не определишь пола. Синий балахон — тоже не самый экзотический наряд в плохую погоду. Словом, я заставила себя выбросить все из головы...
А через три дня мне позвонили ночью — умерла мама. Что поделаешь, у меня наступил «возраст потерь». Мне всегда казалось, что лучше не дожить до 50, когда начинают нескончаемой чередой уходить близкие: старшие родственники, за ними друзья... Теперь, конечно, я понимаю: верхом эгоизма было так думать. Ну уйдешь ты раньше, избавив себя от печальных прощаний, а кто же их всех проводит в последний путь: родителей, рано растранжиривших себя друзей? Словом, похороны мамы прошли в полубреду: у нас ведь отправить в мир иной родного человека не так- то просто. За всеми хождениями по бесконечным конторам и безумными тратами не успеваешь проникнуться трагизмом момента... Очнувшись от горестных переживаний и трехдневного марафона хлопот на могиле, я стала озираться в поисках мрачного гостя. "Он должен быть здесь! Я его чувствую... Чушь какая!" — прервала я сама себя. По-моему, даже вслух, во всяком случае, рядом стоявшая мамина подруга тревожно на меня посмотрела. "Чушь! Как ты можешь его чувствовать — ты даже не знаешь, мужик это или... Ага, вон он". За спинами моих родственников из Челябинска показался знакомый капюшон. "Черт возьми! Я сегодня достану тебя! Я, наконец, должна узнать, кто ты!" Я выбралась из кольца самых близких маминых родных и друзей. Они пытались что-то говорить мне: брали за руки, успокаивали, полагая, что я рвусь от могилы, не в силах вынести тяжести прощания. Нет, я рвалась в погоню. Мне хотелось грубо оттолкнуть их от себя, потому что — я заметила из-за их голов — синяя фигура начала удаляться. Я сначала быстро шла по путаным кладбищенским дорожкам, потом бежала, уже не разбирая — по лужам, по вскопанной глине, по целине... А потом я очнулась одна на краю погоста, где уже и могилы-то сплошь были поросшими старыми кустами и деревьями... Собственно, это была уже опушка леса. Ничего себе! Куда меня занесло. А где же этот гад? И как теперь отсюда выбираться? Пока я пришла назад — в грязном пальто, в мокрых туфлях с налипшей на них рыжей глиной, — церемония прощания закончилась. Все стали усаживаться в автобусы, утирая слезы, тихо всхлипывая, подбадривающее кивая мне. Когда мы двинулись с кладбищенской площади в сторону дома, я бросила последний взгляд на свежий холмик, усыпанный цветами, на привилегированной главной дорожке старого подмосковного кладбища. Шагах в десяти стояла долговязая фигура в синем. Горестно склоненная. В глухом капюшоне, из-под которого не видно лица...
Я так долго мучилась вопросами "кто он?" и "что значат его появления?", что почти перестала спать. Мне все время казалось, что этот кладбищенский гость прячется за углом, мелькает в толпе. Я довела себя до того, что, выключая свет ночью, слышала его дыхание. В какой-то момент я поняла: так сходят с ума. Надо пойти к кому-нибудь, поделиться. Особенно близких подруг у меня не было — во всяком случае таких, которые что-то дельное способны посоветовать. Но одна моя приятельница слыла... Ну как бы это сказать... спиритом. Нет, не смейтесь. В моем положении вы бы тоже хватались за соломинку. Мы все в нашей компании знали, что Майка организовала у себя что-то вроде салона для общения с духами. Смеялись мы над ней, разумеется. Крутили — за спиной у нее — пальцем у виска. Но, во-первых, в данных обстоятельствах как раз ей то проще всего мне было поведать о своих страхах, а во-вторых, чего не сделаешь, если страдаешь бессонницей полгода! Позвонила ей, договорились о встрече.
Довольно легко у меня получилось вывалить ей всю историю, хотя, пока я шла к ее дому, не представляла, с чего начну. Она слушала меня так внимательно: ни разу не улыбнулась, не прервала, не шевельнулась даже. А выслушав, по-деловому сказала:
- Хорошо, приходи вечером часов в десять. Сегодня и узнаем, кто он. Чего тянуть? Подумай, с кем хочешь говорить...
- В каком смысле? — изумилась я.
- В смысле из умерших родственников. Кого-то же надо о нем расспросить.
- Это что будет — спиритический сеанс? — усмехнулась я.
- Ну назови так. Тебе легче будет? Слушай, ты ведь хочешь избавиться от своих кошмаров? Ну вот. У меня есть способ. Опробуем? Других-то лекарств тебе, как я понимаю, не предлагают пока?
Я отправилась домой в смятении. Да, пожалуй, сейчас ничего другого не остается. Но вертеть блюдце или как там у них это делается!.. Глупость несусветная!
Вечером, когда я пришла, Майкина квартира преобразилась: полумрак — не горят лампы, кругом только свечи, на столе черная шелковая скатерть и какие-то знаки, нарисованные на ватмане... В комнате, кроме нас, была еще дама неопределенного возраста, которая не произнесла ни слова при моем появлении. И в ответ на мое «здра-ас-с-сьте» даже глаз не приоткрыла.
- Не трогай ее, она настраивается, — строго шепнула мне Майка.
Меня усадили в кресло у стола. Незнакомка как-то стала покачиваться и, как мне показалось, подвывать. Ну, знаете, словно что-то пела про себя. Потом она вдруг открыла глаза и спросила:
- Людмила Валентиновна — это твоя бабушка?
От неожиданности я потеряла голос и только утвердительно кивнула.
- Она хочет с тобой говорить.
- Моя бабушка? — я привстала с кресла и инстинктивно подалась вперед.
- Сиди тихо, не перебивай, — прошипела Майя, ее костлявый пальчик пребольно ткнул меня в плечо.
Незнакомка снова впала в транс, и опять мне почудилось какое-то завывание. Наконец она выпрямилась, провела ладонью по глазам и громко откашлялась. Потом придвинулась к столу и как ни в чем не бывало громким резким голосом сообщила мне: — Твоя бабушка говорит, что это не опасный человек. Это друг. Он здесь тогда, когда она за тебя волнуется. Она и все... Его посылают твои близкие, чтобы следил за тобой. Когда трудно... Так бывает, что умершие чувствуют, когда нам плохо. И посылают кого-то проследить, чтобы не наделали глупостей, понимаешь?
- Глупостей? Каких? В смысле, когда мы можем наложить на себя руки? — я усмехнулась.
- Наверное, разные бывают жесты отчаяния. Впрочем, подробностей бабушка твоя мне не сообщила. Велела передать только, чтобы ты не боялась. Они за тобой приглядывают.
Она сделала знак Майке, та быстро повела меня к выходу. Я уже взялась за ручку двери, когда услышала из комнаты:
- Да, и вот еще... Бабушка просила тебе сказать... Ну, на случай, если ты не очень мне поверишь... Она просила назвать имя Степан Извицкий.
Когда за мной захлопнулась дверь, я подумала: «Ничего себе! Откуда она могла знать? Вот это да! И ведь никаких не было эффектных припадков, пена изо рта не валила...»
Я очутилась на улице ночью. Фонари, как обычно, горели через один. Но мне совсем не было страшно. Никто! Никто не мог знать это имя — Степан Извицкий! Это была наша с бабушкой тайна. Так звали ее жениха, погибшего на фронте, которого любила она больше жизни. И потому никому никогда не рассказывала о нем. Только мне, перед смертью. На душе стало весело и легко. Идти через весь город ночью — да запросто. Ах, воздух-то какой! Теперь я ничего не боюсь. Я точно знаю: за мной присматривают. Из-под синего капюшона.