На какое-то время установилась тишина. Максенин все еще о чем-то раздумывал. Внимательно, хоть и недоверчиво, слушали рассказчика Тюхай и Стюлин. Никто не заметил, как привлеченный рассказом Кочнева к сидящим на архиерейском возвышении мальчишкам подошел и Славик. Он перестал чистить кадило, и теперь все его девичье личико сияло какой-то особенной чистотой и словно даже излучало нечто похожее на свет. Затюканный и заеденный мальчишками, он практически всегда держался в стороне от подобных посиделок, но сейчас словно не мог сдержаться:
- И я слышал тоже, только со взрослыми… - горячо и как-то даже больше шепотом, чем голосом, заговорил Славик. Голосок у него был тонкий и тоже больше напоминал девичий. – Это было двое военных. Один тоже решил, как ты сказал, Захар (Славик никогда не называл своих сверстников-мальчишек по кличкам), испытать причастие… Правда ли это тело и кровь Христа… Господи, прости их, грешных!.. Это его второй-то подговорил. Так вот. И вот он взял и вынес во рту причастие. И они уже вдвоем ушли тогда в лес недалече. Там и произошло все… - Славик перевел дух, болезненно втянув в себя воздух, так что вся его небольшая грудка затряслась как бы от волнения. – И вот… Тот, что вынес причастие, выложил его на пенек – высокий такой от сломанной березы. А второй стоит – смеется – давай, говорит, стреляй, посмотрим, как Христос – ох, прости их, Господи, - за себя постоит, значит… И что же?.. Навел тот свой пистоль на березу, значит, и вдруг – хлоп!.. (Кочнев чуть вздрогнул на это «хлоп!».) В обморок, значит, упал… Так вот, стоял – и упал, еще даже не успевши стрельнуть. Вот… Второй, значит, к нему подскочил, привел его в чувство и спрашивает, что, мол, случилось. А этот, значит, ему рассказывает: «Когда я навел, это, пистолет свой на березу на эту, где причастие – вдруг вижу… Господи, помилуй!.. Причастия-то и нет. А за березой, Господи, помилуй, - Христос стоит!.. Да – так и стоит. И это, значит, выходит, я ему прямо в грудь-то и целю. А он стоит и стоит, и прямо в глаза мне глянет… Я тут – и все, ничего уже и не помню». А второй-то совсем нечестивый оказался. Разъярился, аки зверь лесной… «Трус ты – трус ты и есть, раз побоялся выстрелить. Я, говорит, щас твоего Христа - прости, Господи! - на крошки разнесу». Схватил пистоль – и по березе-то ба-бах!.. Только смотрит – мимо. Надо же. Всегда метко стрелял – а тут не попал. Причастие так и лежит себе… Не остановило его это, он уже свой пистолет берет – ближе подошел и целится хорошо. Ба-бах!.. (Кочнев снова вздрогнул на «ба-бах» - он так внимательно и заворожено слушал Славика, что у него приоткрылась половина рта.) И – вот чудо дивное! – снова мимо… Рассвирепел он совсем. Да, бывает такое с нечестивцами, ум у них Бог забирает… Он, значит, снова тогда заряжает пистолю-то свою еще раз, подходит уже вплотную, наводит пистолет, значит, уже прямо к причастию… Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи, помилуй!.. – Славик чуть приостановил свой рассказ троекратной молитвой с торопливыми крестным знаменьем. – И уже в третий раз это, значит – ба-бах!..
Напряжение всех троих его слушателей дошло до своей кульминации. Кочнев уже полностью открыл рот, а его обычно полуприкрытый левый глаз наоборот расширился настолько, что стал заметно больше правого. Тюхай, припавший на левую руку и вытянувший вперед шею, напоминал какое-то хищное животное, готовящееся к прыжку на свою жертву. Стюлин бегал глазками по лицу Славика, словно пытался зафиксировать и впитать в себя все его слова и малейшие движения. На лице же Максенина застыла какая-то жестокая маска: глаза его сузились в щелки, а ноздри стали подрагивать словно от едва сдерживаемого гнева…
- … И значит – раз!.. И тоже падает… Падает и за глаза хватается!.. А кровь!.. Кровь-то!.. Кровь хлещет из глаз…
- Эт-от чего?.. Христос явилси – да? – заворожено вопросил Кочнев.
- Нет, не достоин был он того… Нет-нет!.. – как-то даже запротестовал против этого вывода Славик. – Цепки!.. Две цепки – цепки с березы!.. Понимаешь, Захар?.. Всего две цепки от березы (у Славика, видимо, от волнения «щепки» стали «цепками») – он же так вплотную стрелял… Цепки – и в глаза. И выбили оба!.. Он так и без глаз остался. Вот – какая сила Господня!.. – и Славик еще раз перекрестился.
- А второй что? – спросил Стюлин. – Так и остался лежать?
- А второй, говорят, после этого случая ушел в монастырь, монахом стал. Господь его так вразумил…
- А причастие? – вдруг резко почти даже выкрикнул Максенин. – Что с причастием? А причастие так и лежит там до сих пор – да? Ну, говори, Зюся, Зюсьманская рожа твоя – договаривай свои сказки… Слышал я уже их не раз.
Славик словно бы съежился от этого резкого выпада и как потерял нить и разумение свое разговора.
- С причастием?.. Я, я… Не знаю я… Там… Когда рассказывали, не говорили…
- Это кто тебе рассказывал? Колись!.. Кому это после перепоя офицерики мерещатся? С пистолетами и березами… Или архангелы с неба слетели – в ушки твои мед вливали?.. Ну, Зюся?.. Говори!.. – и Максенин, протянув руку, схватил за воротник простой деревенской рубахи стоящего рядом с ним Славика.
- Мне папа рассказывал, - опустил голову, уже почти прошептал тот.
Максенин расхохотался:
- Ха-ха-ха!.. – я так и думал. – Папашка твой знатная алкашня… и всем известная… Ему бутылочку поставь, и он тебе после нее еще и не такие сказки насочиняет. Ха-ха!.. Так я и думал… А что ж ты не договорил, что пчелы потом вокруг этого причастия ковчежец из воска слепили – даже сень целую… И оно так там и лежит до сих пор. А пчелы его охраняют – и приблизиться к нему не дают!.. Кусают - и кусают только в глаза… О-ха-ха!.. Слышал я эти сказочки!.. Коча, рот закрой – кишки застудишь… Давно сказок не слушали, мягкоголовые? - он все не мог успокоиться и даже встал с архиерейского возвышения. – Ишь заслушались соловья Зюсьманского!.. Все бы им слушать бредни про Христосика…
Мальчики действительно устыдились обличения Максенина. Стали шевелиться, толкаться, смущенно посмеиваться, старательно боясь встретиться с «испепеляющим» взглядом Максенина. Кочнев даже громко щелкнул по лбу съежившегося Славика:
- Ишь – дезя, баечку нам засторочил… Тебе бы малым деткам-то люлечки баить…
Стюлин расплылся в саркастической улыбке, а вскочивший на ноги Тюхай даже отвесил несчастному рассказчику сзади увесистого пинка. Но Славик, обычно быстро сдающийся и надолго замолкающий после подобных атак, неожиданно поднял голову и хоть и запинающимся голоском, но произнес:
- По правде все это…
Максенина всего перекосило. Подскочив вплотную к Славику, он взял его за плечи и злобно выпалил, приблизивши свое лицо почти вплотную к лицу Славика:
- Что правда, Зюсьманская твоя сопливая морда? Что правда?..
- Правда, что Христос явился в причастии… Правда, что Бог наказал нечестивца…
Но не успел договорить, так как Максенин ударил его своим лбом в лоб. Несильно впрочем, но неожиданно – достаточно, чтобы ошеломить неожидавшего удара мальчишку. У Славика сразу потекли из глаз слезы, и он уже потерял дар речи, захлебываясь мешающими ему дышать слезами.
Но Максенину этого показалось недостаточным:
- О, гниль верующая!.. Сопливая Зюсьманская черномордия!.. О, дурье с засиранными мозгами!..
Он даже закружился на месте, чуть не скрежеща зубами от какого-то непреодолимого и буквально выворачивающего его наизнанку беснования. И в то же время в этом бесновании чувствовалось как бы что-то бессильное. Вдруг как какая-то мысль осенила его. Он перестал кружиться и, резко направившись к окну храма, выглянул в него. Оттуда его облило целым потоком солнечного света, заставившего Максенина болезненно зажмуриться. Потом он снова дернулся к мальчишкам.
- Так, батяня наш ушел, вроде, на панихиду. Причастие-то, кажется, с собой не брал – а? Или брал?..
Мальчишки с недоумением уставились на своего заводилу и начальника.
- Кажись, не брал, - пробормотал Кочнев.
Максенин еще раз резко развернулся и быстро вошел в дьяконские ворота иконостаса, забыв даже по обыкновению высунуть язык архангелу Гавриилу (за это полагался штраф – плотный «шелобан» по лбу). Недолгая пауза, и вот уже распахиваются царские врата, за которыми явился Максенин, словно мгновенно преобразившийся. Уже и следа нет волнения или бессильной ярости. На лице – отвратительная, одновременно глумливая и уверенная в себе улыбочка.
- Ну, что, кощуры – готовы?.. Готовы к новым кощурствам кощуринским?.. Сейчас будет целое представление. Представление на тему причастия… Сейчас Христос будет являться в причастии и наказывать кощуров – или не будет, а?.. Вот проверим. Готовы – а?.. Кто не пройдет проверки на вшивость – тот трус и изменник… Впрочем, я сам начну…
И он стал отвратительно извиваться в проходе царских врат, изображая самые гнусные телодвижения. И при этом несколько раз останавливался и пучился, словно пытаясь из себя что-то выдавить. Мальчишки смотрели на него как завороженные, восхищенные захватившей их дух дерзостью своего кумира. Славик плакал.
Максенину, наконец, удалось под восторженный хохот мальчишек выдавить довольно громкий нечистый дух из своего зада.
- О – это я так ссу!.. Я ссу, что аж пердухесю от страха!.. Я боюсь, как покарает меня сейчас Христосик. О – сейчас он явится покарать меня – меня, который плюнет в само причастие…
Тут только стало ясной главная цель его кощунства. На престоле, покрытый потрепанной от долгого употребления сенью, следом за Евангелием, стоял ковчежец с запасными Дарами. Он представлял собой медную чашечку, которую поддерживали два херувима, как бы охватывая ее крылами, и эта чашечка прикрывалась небольшой медной же крышечкой с крестом. Максенин взял ковчежец и снял эту крышечку.
- Итак, кальминация!.. Сейчас меня поразит Христос. Хр-р-рр!.. Хр-ррр!.. – он демонстративно собрал во рту слюну и действительно плюнул внутрь ковчежца. Мальчишки восхищенно ахнули, Славик закрыл лицо руками и заплакал уже навзрыд. Максенин наигранно зашатался в проходе.
- Сейчас!.. Сейчас-сейчас!.. Где он? Где?.. Он идет – он идет меня покарать?.. Ой-ой-ой!.. Или не идет? Нет не идет что-то!.. Эй ты – Христос! – заорал он, повернувшись внутрь алтаря. – Ну, и где же ты?.. Почему не явился мне – а? Почему не покарал меня –а?.. – И Максенин засмеялся тем же своим «жестоким» смехом. Потом поставил ковчежец обратно на престол, сбоку Евангелия, и вышел снова же царскими вратами к мальчишками.
- Ну – что, все видели?.. Все видели, как покарал меня Христосик-вседержителец?.. «Верую и исповедую, Господи, яко сие есть самая честная кровь твоя и яко сие есть самое пречестное тело твое…» Ха-ха-ха!.. Ну, что, кощуры-христопродавцы, теперь ваша очередь повторить фокус-покус… Так, кто следащий?.. Зюся, заткнись – ты последним пойдешь…
Следом за Максениным, даже торопясь, как бы его кто не опередил, вошел в алтарь царскими вратами и плюнул в причастную чашу Тюхай. Он не смеялся громко, но весь словно трясся от едва сдерживаемого хохота, а завершив свое гнусное дело, протанцевал в алтаре что-то типа лезгинки и выскочил обратно. Стюлин, видимо, стараясь не отстать от своих старших товарищей, прежде чем плюнуть, прокричал несколько раз в алтаре на ослиный манер: «И-а! И-а!» Кочнев не решился ни на какие выделывания и, заходя в царские ворота, замер на секунду, словно дивясь на свою собственную неожиданную даже для себя самого наглость. Затем все же решительно шагнул в ковчежцу и плюнул туда, но сразу же отдернулся назад, словно испугавшись или обжегшись чего-то. Впрочем, тут же уже и орал из алтаря: «Давай, Зюся!..»
Славик к концу всего этого ужасающего кощунства даже перестал плакать, словно не веря своим глазам, что все это действительно происходит наяву, а не во сне. Он стоял перед аналоем, как-то нелепо раздвинув руки по сторонам, и только вздрагивал на каждый громкий звук и судорожно вздыхал.
- Давай, Зюся, давай!.. – заорали из алтаря и рядом с ним другие мальчишки. Но Зюся так и стоял с растопыренными руками, нелепо вздрагивая и дергаясь головой по сторонам.
- Тащите его сюда, - скомандовал Максенин.
С воем, который не сулил Славику ничего хорошего и действительно звучал устрашающе, вся ватага бросилась к нему и потащила в алтарь. Но это неожиданно оказалось не так-то просто и сделать. Славик стал буквально рваться из вцепившихся в него рук, а когда понял, что не в силах из них вырваться, вцепился зубами в ближайшую ладонь Кочнева, схватившую его за воротник рубахи. Тот рассвирепел и уже напрямую замолотил обоими кулаками свою жертву по лицу и груди. У того слова потоком хлынули слезы, на этот раз уже смешиваясь с кровью из разбитого носа…
Наконец, сопротивление Славика было сломлено, и он был затащен в алтарь через Царские врата и поставлен перед криво усмехающимся Максениным. Тот уже держал в руках ковчежец.
- Ну что, Зюся, вот он, твой любимый Христосик, в чашечке… Смотри, как его замешиваю-размешиваю…
И Максенин действительно залез в чашу (почему-то только указательным и средним пальцами) и стал там помешивать, не прекращая презрительно и жестоко улыбаться.
- Смотри, как смешалась «пречистая кровь» и «пречистое тело» с нашими харками… Хе-хе-хе… И что же?.. Где же твой Христосик – что это он нам не явился – а?.. Али мы хуже твоих офицериков?.. Как же это он не защитил себя от кощуров – а?.. Только твоего плевка не хватает – давай, Зюська!..
Но Славик весь содрогаясь от приступов рыдания, глядя широко открытыми глазами в лицо своего мучителя, молчал.
- Нет, Зюська… Сегодня тебе отмазаться не удастся – не думай. Я долго терпел твое неповиновение… Гниль твою хрыстианскую… Типа, верующий такой… Пришел твой час. Давай, Зюсечка, давай…
Но Славик молчал, и даже перестал дергаться и подрагивать в руках крепко державших его мальчишек.
- Давай, Зюсечка!.. Я вот тебе крестики нарисую – хочешь?..
И Максенин, вновь залазя в чашу теми же двумя пальцами и макая их в Причастие, стал рисовать кресты на лбу и щеках Славика.
- Крещается раб божий Славуня Зюсьманский…
Розовые потеки на лице Славика стали сливаться с ярко алой струйкой крови, стекающей у него по подбородку.
- Давай, Зюсьманская рожа!.. – вдруг дико заорал Максенин, затрясясь от ярости, так что вздрогнули даже охранники, вцепившиеся в Славика. – Давай, а не то щас свиньям все вылью!..
Что-то промелькнуло в лице Славика – что-то явно его ужаснувшее, ибо его и без того расширенные и залитые слезами глаза стали еще больше расширяться…
- Да! – вдруг выдохнул он с каким-то отчаянием. Он словно на что-то решился. Кажется, главному «кощуру» все-таки удалось его сломать.
Максенин, явно довольный эффектом от своего рявка, сменил гнев на милость:
- Ну, вот, Зюсьманский, так бы и давно. Пустите его… На, Зюся!.. – и он протянул Славику ковчежец. – Ну так бы и давно… Вернешься назад в наше братство. Все так все – давай по-братски…
Дрожащими руками Славик взял чашу из рук Максенина и какое-то время не мог унять своей колотящейся груди. Все замерли и, кажется, даже затаили дыхание от того, что он должен был сделать. Но дальше произошло то, чего никто не ожидал. Славик вдруг резко поднес чашу ко рту, и вместо того, чтобы плюнуть туда, очень быстро, торопясь и захлебываясь судорожными движениями гортани, проглотил все ее содержимое…
Несколько секунд длилась немая сцена. У Максенина вытаращились и округлились глаза как недавно у самого Славика, только это произошло от ярости, распершей его изнутри и заставившей побелеть его лицо. Особенно белыми стали две оспинки, расположенные симметрично по обеим его щекам – они стали настолько белыми, что казались наклеенными специально.
- Ты!.. ты!.. ты!... – захрипел он, схватив обеими руками Славика и вплотную приблизив к нему свою искаженное гневом лицом, а потом потащил вон из алтаря.
Максенин буквально швырял Славика обеими руками с солеи и амвона, потом по сторонам, пока не доволок его до архиерейского места и все повторял свое бессмысленное «ты!..» А тот, сжавшись в комок, прижимал к себе ковчежец и не выпускал его из рук, как бы пытаясь не дать в руки мучителей даже капли его содержимого. На возвышении архиерейского места Максенин, наконец, оторвался от своей жертвы и обратился к остальным вышедшим из алтаря мальчишкам. Те, похоже, тоже не ожидали ничего подобного от Славика и еще пребывали в состоянии ошарашенности.
- Смерть изменнику и предателю!.. Проведем народную расправу… Суд… Судить будем…
Максенину, наконец, удалось овладеть собой. Глаза сузились, ушла смертельная белизна и на лице появилась жестокая «железная» маска.
- Раз Христос не покарал нас, значит, будем карать мы… Кто-то должен умереть… Я или Зюся… Я – потому что провел эти кощуры или Зюся, потому что…, потому что… (Максенину явно не хотелось озвучивать то, что сделал Славик.) что – … … …, тварь вонючая!.. – так и не сделал, – он все-таки не сдержался и дал выход гневу в грязном ругательстве, которое я привожу только частично. – Итак, кому смерть?..
- Смерть Зюсе, - почти сразу сказал Тюхай. На его лице тоже появилась жестокая маска с примесью нетерпеливого предвкушения. Максенин сверлил взглядом оставшихся «кощуров». Такой «испепеляющий» взгляд трудно было вынести, даже мимолетно встретиться с ним глазами, не говоря о том, чтобы сделать что-то противоречащее железной воле, в этих глазах выраженной. Максенин словно втыкал этот взгляд в того, кого нужно было подчинить своей воле.
- Смерть Зюсе, - проговорил следом Стюлин. Но в его лице промелькнуло нечто похожее на испуг.
Дольше всех медлил с ответом Кочнев. Его явно коробила такая однозначная постановка вопроса, но на придумывание какого-то другого варианта, видимо, не хватало мозгов. Да и воля его не могла не подчиниться железной воле Максенина. Поэтому даже мелькнувшая было в его глазах жалость, не предотвратила и его от, пусть и со вздохом, но выдавленного:
- Ну – смерть-дезя Зюсе…
(продолжение следует... здесь)
начало романа - здесь