Настоящий немецкий майор Карл Бекманн очнулся на четвертые сутки. Он лежал на широкой деревянной лавке в доме Акулини. Обвел мутным взглядом комнату. Большая, местами пригорелая печь, льняная занавесь наполовину открывала лежанку, треснутое стекло в оконном проеме, в углу окна паутина, с шевелящейся черной мухой. Широкий стол, весь в хлебных крошках и подгнивающих щелях. Майор сел. Несколько раз тряхнул головой, пытаясь поймать изображение.
- Черт бы меня побрал! Где я? – произнес по-немецки
- Чаво, родимый! – ответила с печи Акулини.
- Мой не понимайт, где есть? – Бекманн потянулся к жбану с квасом.
- Твой есть мой хата! – старуха стала слезать с печи.
- Зачем они напаль на меня?
- Поди вас разбери. Этих-то, солдатиков, ужесь схоронили. А тебя вот мужики наши притащили третьегодни. Думала, помрешь. Ан, вот живучим оказался. Ты погоди пока в рот все пихать. Оно, конечно, коли голод проснулся, то знать и дух встрепенулся. Жить-то топерича будешь.
- Мой должен срочно ехаль в город.
- Кудысь!
Майор боком повалился на лавку, схватившись за живот. Приступ тошноты подкатил к горлу стремительно и зло.
- Я вот про то ж! – Акулини намочила тряпку в ведре и, отжав крепкими узловатыми руками, положила ее майору на загривок. – Лежать тебе покуда еще. Выблеваться уже нечем поди. Вот квасок попей. Побольше попьешь, побольше поблюешь. – старуха изобразила, что нужно сделать майору.
- Зачем мне плуешь? Они мой душиль, а не травиль. – Бекманн поскреб пальцам рубец на шее.
- Да вижу. Не слепа, чай. Только вот ссался ты, не пойми какой, морилкой. Весь пол проссал. Воняет аж-но мухи передохли. Почки поди кровили. Так что пей пуще. Но не квас, а вот это. – старуха пододвинула кружку с холодным отваром. – Это сначала, а потом и квас.
Бекманн сделал несколько глотков. Скривился и закашлялся.
- Так и должно. Лешачья водица, неокусна. – Акулини сгребла крошки в ладонь.
- Бабка, мой дольшен понимать, что происходит?
- Тебе напомнить, аль как? – Акулини присела на лавку, скатывая крошки в сухой маленькой ладони. – Пришли к нама турки и ты с имя – мужиков наших молодых уводить. Двадцать человек забрали и повели под конвоем. А ты с еще двумями остался, других ждать. Тут на вас кто-то и напал. Время-то лихое сейчас. Мало ли бродят людей разбойных. Война ведь по слухам большая идет.
- А ты одна живешь, бабка?
- С сыном живу. Но он как пошел в город женихаться, так и до сих пор не туть. Говорит, ой, мамка, не могу я без нее. Раз увидал на рождество и пропал. А девка-то не наша, городская. Городские они все-таки, вертихвостки. Вот уже четыре дня не кажется мой Ванька. Все сердце истеребила по нему, окаянному.
- Муж твой нет, значит?
- А тебе какого ляда до моего Ионки? Был мой, да стал чужой.
- Панятна, панятна. К другой ушел.
- Шибко ты любопытный, господин немец! Я вот как не буду тебя выхаживать, так узнаешь.
- Я один остался, так понималь?
- Один. Тех двоих схоронили. Никто не знает: куды их. А они уже пованивали.
- Когда сюда придет турецкий армия, всех накажет и повесить.
- Да кто ж ее ждет твою армию! Я тут-ка одна осталась. Все наши поразбрелись: кто куды. Деревня пуста, как утроба моя. Одни в город пошли, другие в горы, третьи по родственникам. В общем, никого не осталось.
- А ты из-за мой сдесь?
- Из-за твой, из-за твой. Да как же. Из-за души своей христианской, понятно, пугало германьское! – Акулини положила в рот хлебный шарик и стала аккуратно рассасывать.
- Бабка, мой тебе карашо заплатить будет? Жизнь спасла мне. Второй раз русские меня спасают. Ты ведь русская?
- А че, слыхать?
- Да-да, даже ошень, слыхать.
- Ну то-то. Так почто ж вы с нами тогда все время воюете?
- А в том и сеть жестокий политик. Я тоже много думал на этот счет. Кто-то все время сталкивает лбом два сильных народ. Я карашо знай военный история. Лучше всего воюют на суше немец и русский. Хуже всего англичанин, они всегда с большим потеря воюют. Но именно немец и русский всегда воюют между собой, словно это кому-то надо. Между нами может быть большой дружба, но ее кто-то не хочет. Мы с вами должны сейчас воевать вместе, а не против. Англичане ненавидят Россия, они будут вредить русский царь и рано или поздно ударят в спину. И как, о, дева Мария, этого нельзя понимать?
- Ну с моими-то бабьими мозгами тут ничего не понять! По мне так все вы, басурмане, одинаковы.
- А чего ж тогда со мной осталась и лечить?
- Да того. Сказано в писании: нет ни грека, ни римлянина, ни иудея.
- Хм, пожалуй, что русские карашо запомнили писание. А другие, когда дело касается русских, не запомнили.
- То не нам судить. Последнее слово, батюшка мой, всегда за Господом Богом. Так еще мой покойный дед говаривал.
- Вы еще любите говорит: на Бога надейся, да сам не плошай!
- Ишь, какой умной! – Акулини подошла к печи и подбросила полено.
- Но мой должен идти. Где мой одежда, бабка?
- Так тебя в одном исподнем принесли. Не знаю, где твоя одежа. Могу вот ионину дать. В пору, аль нет, тут уж, отец родной, не обессудь.
- Дафай. Мне надо в город и попасть мой корабль.
- До города, мил человек, пятьдесят верст будет. Ты ужо выходи тогда на дорогу. Тама ваши часто туда-сюда ходят. Может, и подберут. Али застрелят. На то уж воля Божья.
- Не могу же мой тут всечно сидеть.
- Ты еще день-другой отлежися. И потом ужо иди тогда. – старуха влезла на печь и, подперев щеку ладонью, закрыла глаза.
Бекманн нашел между печью и стенкой, в бабьем углу, мужскую рубаху, штаны, стеганую безрукавку и теплый кафтан. Примерил сапоги с калошами. Походил на слабых ногах по избе. Ковырнул несколько ложек пшеничной каши. Поморщился. Вернулся к лавке и стал смотреть на хмурый январь сквозь потрескавшееся стекло.
…А может, мне никуда не надо идти? Что я найду там, где идет война? Где человеческая жизнь не стоит и ломанного пфеннинга. Зачем мы опять воюем с русскими? После очередного столкновения двух великих народов, погибнут лучшие, и человеческая цивилизация потеряет будущих поэтов, ученых, ремесленников и крестьян. Придут англичане и приберут к своим рукам все то, что мы добыли своей волей и терпением. Может, лучше остаться здесь, где тебя выходили, несмотря на то, что ты пришел на чужую землю с оружием в руках? И вернуть этим людям, этой бабке в частности, долг, отработав на ее пашне. Женится на молодой смешливой гречанке и нарожать детей. Но смешливых теперь в этих краях не будет долго. Необязательно на смешливой, можно и на строгой. И будет у тебя свой дом, сад с плодами, цветы, осторожно заглядывающие в твои окна. Ты вырастишь детей с мыслью, что нет ни грека, ни римлянина, ни иудея. А еще вот такую печь поставишь. И ведь нет ничего важнее этого. Ни слава, ни почет, ни военные трофеи не стоят голосов твоих собственных детей. Их смеха или плача. Каждое утро ты будешь из хлева выводить корову, а вечером заманивать ее обратно соленым хлебом. Да они любят, если на черном хлебе много, много белой соли. Попробуешь откусить сам – брр. Соль красиво переливается, но, когда ее слишком много – нехорошо. Корова даст целое ведро молока. Ты осторожно понесешь его в дом, держа деревянное ведро на чуть отставленной в сторону руке. Дашь детям по кружке и ломтю горячего хлеба. Объясняя, что ни в коем случае нельзя ложиться спать голодными, иначе приснятся цыгане. Кто-то из них обязательно спросит: а почему, дескать, цыгане? И ты начнешь долгую и страшноватую историю про то, как цыгане воруют детей. А для чего воруют? Чтобы потом продать богатым дяденькам. Так, что если вы не будете слушаться родителей: плохо питаться и отходить далеко от дома без присмотра, то вас могут украсть. Тьфу ты. Сразу слишком много вопросов. Первый, конечно же, а что это за дяденьки, которые покупают детей? Нет такое нельзя рассказывать. А с другой стороны, тебе ведь рассказали в детстве, что цыгане перед тем, как продать ребенка, сильно его калечат, превращая в уродца. Уродцев этих затем покупают в богатые дома европейских богачей-гуманистов. Куда тебя понесло, Бекманн! Черт бы тебя подрал! Ну ведь начал же о хорошем. А вот, если твоих детей украдут. И ты будешь знать, что с ними могут сделать цыгане. Схватишься за оружие. А его нет. Не все живут по писанию, что нет ни грека, ни римлянина, ни иудея. Некоторые живут по принципу – Бог, есть прибыль. И богатство – тоже от слова Бог. Эко как руки зачесались. Еще ничего нет, а уже хочешь кинуться в драку. Хорошо, когда дом и семья, но еще лучше иметь защиту. Иначе, как ты посмотришь в глаза жене и детям, если у тебя отнимут чадо для того, чтобы покалечить и потом продать. Хорошо сидеть здесь, в деревенском доме, и предаваться мечтам, глядя сквозь потрескавшееся стекло. Но вот в деревню приходят солдаты. И что? И нет деревни.
Прахом идет все, что нажил, все дорогое и любимое. Ты беспомощен и жалок. Бежишь в горы, точно заяц от охотника, бросая на поругание дом. Взгляни на старуху, которая выходила тебя! Она спит, точно ребенок, подперев ладонью щеку. У нее не осталось сил, потому что она отдала их тебе, а ты даже не сможешь ее защитить. Ты в чужой одежде, без оружия, слабый телом и духом. Противен самому себе. Попытайся хотя бы помочь тем, кто рядом. Этим простым и надежным людям. Это твой шанс, Карл Бекманн. Другого тебе Господь может и не даст. Мечты – это прекрасно. Но есть еще реальная жизнь. Оглянись. Посмотри на деревню, она пуста. Пришли цыгане и увели всех детей. Они покалечат их и продадут, а ты профессиональный военный мочишься на лавку какой-то морилкой. Думаешь о белой соли на черном хлебе. Белое – не всегда радость, белое – вполне может быть солью. Целым миром из соли – дома, люди, скот, почва. И тогда смерть…
Продолжение