В дверях гостиницы, белее мела, стоял Панделис. Ему стоило невероятных усилий, чтобы ничем не выдать себя. Из-за его плеча льняным снопом торчала голова Ивана. Доктор Панайотис сунул револьвер в кобуру и пошел к ступенькам. И вдруг сзади громко запричитал разносчик:
- О, горе, мне горе! Что мне теперь делать!
- О чем причитаешь, уважаемый? – посмотрел на него Панайотис.
- Я нес этот лаваш и кофе в банк, господин офицер! Ровно в одиннадцать банк закрывают на технический перерыв и господа завтракают. А теперь мне влетит от моего хозяина, и я потеряю работу. О, горе мне, горе. - Разносчик спрятал лицо за тканью платка. – Мало того, что Аллах наградил меня кривыми зубами и рваной губой, так еще и решил окончательно добить меня невезением.
- Мой правильно понималь, твой нужно доставить завтрак к одиннадцати?
- Да, господин офицер.
- Тогда мой купит тебе другой лаваш и кофе. И ты пойдешь в банк.
- Спасибо. Да хранит вас Аллах Всемогущий.
- Там, - Панайотис махнул рукой в сторону гостиницы, - есть лаваш и кофе. Пойдем со мной и возьмем.
- Да-да, - закивал разносчик, - Бабек носит в гостиницу, а я в банк.
Швейцар посторонился, пропуская вперед доктора и разносчика. Администратор удивленно повел бровью, но тут же уткнулся в бумаги, получив монету. Они поднялись на второй этаж. Как только вошли в комнату, доктор развернулся и нанес короткий удар рукоятью пистолета в висок.
- Быстро. – крикнул Панделису. – Переодевайся. У тебя теперь заячья губа, которую ты прячешь под платком. – Иван, где эти лаваши?
- Видел их на столике в гостиной.
- Ну так тащи сюда.
Через три минуты разносчик бежал в сторону банка, держа в одной руке башню из лаваша, в другой железный кофейник. Следом за ним, отставая шагов на тридцать, следовали немецкий офицер и турецкий пехотинец.
Охрана недовольно заворчала, завидев Панделиса. Часовая стрелка уже прилично перевалила за одиннадцать. Его пропустили внутрь. Оба охранника вошли следом. Глухие кованные ворота затворились. В этот момент Иван, проходя мимо лотка с рыбой, как бы случайно споткнулся и, падая, толкнул одного из покупателей. Тот упал животом на лоток и опрокинул рыбу в январскую кашу. Заголосил продавец, выкрикивая проклятия. Несколько человек ринулось к Ивану, но тот выпалил из винтовки, отпугивая разъяренных мужчин. Шум, суета, толкотня. Все бежали смотреть, почему стреляют.
В это время в банке Панделис, держа руку с револьвером в лаваше, хладнокровно выстрелил в начале в охранников, а потом еще в двух служащих. Глядя в упор на толстого человека в очках, он молча кивнул на хранилище.
- Саллах, зачем ты это делаешь, Саллах? Я ведь знаю твоего отца. Бабек, твой брат честно работает. И ты бери с него пример! – бормотал толстяк, и лысина его покрывалась алыми пятнами.
Панделис откинул платок с лица и скривил рот подобием улыбки.
- Так ты не Саллах? – толстяк попятился.
- Нет. Я, Панделис Анфопулос, сын распятого на кресте старосты, слышал, наверно? Я, брат Василеоса, который скоро выпустить вам всем кишки. Я, муж умершей в родах женщины. И отец ребенка, потерявшего мать. Я пришел взять то, что принадлежит мне по праву.
- Да-да, - толстяк пятился, - я сейчас возьму ключ и открою. Рука скользнула на полку в шкафу. Панделис хладнокровно выстрелил точно в кисть. Толстяк заверещал и провалился на корточки.
- Встань, тварь. Вы слишком хорошо работали над стенами, и они теперь толсты и глухи. Твой визг никто не услышит. Я возьму золота столько, сколько смогу унести. Купюры мне не нужны. И чем быстрее ты откроешь хранилище, тем раньше сможешь позаботиться о своей руке.
- Да-да. – банкир, зажимая простреленную руку, кинулся открывать стальную дверь огромного сейфа. – Ведь ты же не убьешь меня. Не убьешь!
- Нет. Я еще захочу прийти.
- Что!!
Как только дверь тяжело отъехала в сторону, Панделис выстрелил. Пуля вошла в мясистый затылок, оставляя маленькую дырочку в нем, и вышла наружу, разорвав лобную кость.
На площади перед банком в панике и неразберихе толкались люди. В воздух палил немецкий майор, выныривая в разных местах, то из гор фруктов и овощей, то среди ковров и тканей. С винтовкой наперевес носился пехотинец, изображая из себя отчаянного преследователя. За ним волнами следовали разгоряченные торговцы и покупатели. Никто не обратил внимания на то, как из дверей банка вышел разносчик с высокой корзиной на голове и растворился на одной из кривых улиц.
- Там! – крикнул немецкий офицер, стараясь вернуть на место отклеившиеся бакенбарды и показывая в противоположную сторону, - Я видел, он побежал туда.
Толпа бросилась лохматой рекой в переулок и потекла, утробно клокоча, между домами.
Панделис добежал до гостиницы, освободился от корзины и повалился ничком в подушку. Грудь невероятно горела, во рту стоял кисловатый привкус крови, а на глаза наплыла непроглядная вата тумана. Это было его первое осознанное убийство. Первое дело, с которым он, каким-то чудом, справился. Но стресс оказался такой силы, что тело стало куда-то проваливаться.
…Повсюду белая соль. Она горами поднимается вдали до самой выси и сливается с облаками. Соль между гор, реки и моря соли, соляные деревья разной величины, соляные дома и посуда. Соляные, белые люди от ступней до макушки. Белые глаза этих людей медленно двигаются в глазницах, ноги и руки совершают плавные, медленные движения. Он делает шаг и смотрит на свою ногу, но она не такая, как у них, она – человечья, в измызганном ботинке турецкого пехотинца, зато другая – в башмаке разносчика, который лежит сейчас под кроватью, уснув вечным сном. Надо бы его вытащить оттуда, расчленить и побыстрее избавиться. А где кровать? Где доктор и Иван? Так, без паники! Он делает несколько шагов – соль скрипом давит на нервы, и паническое состояние еще больше усиливается. Эй, где я? Люди продолжают двигаться по своим маршрутам, не обращая на него никого внимания.
И вдруг, - Что ты сегодня ел? – голос Василики. – Смотри, Таддеус очень неосторожен с огнем. Присмотри за ним, а я пока схожу на рынок.
- Василики, ты где? – обернулся. Перед ним белое лицо. Да она. И не она. Узнает не по чертам, а по чему-то другому. – Василики, я видел Аеллу.
- Я знаю. Теперь уже ничего не изменить, Панделис. Мы все заплатили за это.
- Кому пришло в голову обратится к Марии? Я ведь и так бы тебя полюбил.
- Нет. Ты бы никогда не забыл Аеллу. Я попросила Марию. Она долго не хотела, пока не вмешался Василеос. Он тоже хотел для тебя счастья. Думала, у нас будет счастливая семья.
- Аелла теперь наложница Шахина. За что ее так не любят?
- Я знаю, кто она теперь. Красивых всегда не любят. Редко бывает обратное. Мария совершила отворот, она ведь колдунья. И после этого, ты посмотрел на меня.
- Разве так честно?
- А разве честно убивать людей? Скольких ты сегодня отправил в страну соли?
- Без оружия греки не смогут защитить себя, а его нужно на что-то купить.
- Но ты пока убиваешь тех, от кого защита не требуется. Ты идешь к цели, используя любые средства. Потому что ты мужчина и по-другому не мыслишь. А я женщина, и тоже двигаюсь к своей цели. На твоей войне много жертв и бесконечное горе матерям. На моей войне не меньше насилия. Если ты оправдываешь себя, то оправдай и меня. Но, если ты проиграешь, то тебя назовут насильником и убийцей. А, если победишь, то окажешься в лучах славы и тебя назовут самым добродетельным. Если проигрывает схватку женщина, то остается одинокой и жалкой, если выигрывает, то оказывается в стране соли, потому что расплата по судьбе все равно настигает ее. Видишь, как не справедливо.
- И что же делать женщине?
- Мария дала мне однажды совет: не воевать. Отойти в сторону, и позволить мужчине решить все самому. Если бы я не вмешалась, то сейчас, возможно, ты был бы женат на Аелле. Жизнь не бросила бы ее в лапы этого зверя. А я, ну нашла бы другого, наверно.
- Выходит по-твоему, что содержанками становятся только потому, что мужчина предпочел другую. Значит, если бы я женился на Аелле, то ты бы оказалась у Шахина или еще у кого-то! По твоей логике, как ни крути, виноват во всем я.
- Нет-нет, я не об этом хотела сказать.
- О чем же?
- О том, что настоящая счастливая жизнь может начаться только с чистого листа. Все остальное – мучение и попытка построить дворец из песка, за которую, так или иначе, придется платить.
- Я написал расписку Аелле Ионидис, что никогда не приближусь к ней. Что все, что когда-то было между нами, теперь не имеет смысла. И я принадлежу другой.
- Ты не успел ее написать. Вот она… - Мария держит в белой руке зернистый от соли лист бумаги.
Он видит только крупные зерна, понимая, что это и есть буквы. Кивает. Берет лист. Подушечки пальцев чувствуют грубую шероховатость поверхности. И вдруг подносит к губам. Острый вкус соли.
- Вот видишь, - говорит Василики, - ты до сих пор не забыл ее.
- Я не знаю, зачем я так сделал! – он жмет плечами.
- Ты сделал неосознанно. Просто ты скучаешь по ней. И всегда скучал. Но гнал от себя мысли. Но я-то чувствовала. Согласись, ты бы и сейчас, повернись ситуация, взял бы ее обратно.
- Что значит, повернись ситуация?
- А, то. Ты даже взял бы ее из-под Шахина. Потом всю оставшуюся жизнь ненавидел бы ее, но и не смог бы никуда отпустить. Разве нет?
Василики вдруг рассмеялась голосом Аеллы
- Что ты говоришь, Аелла. Аелл… Василики, нет. У нас семья, и я больше ничего не хочу. У нас прекрасный дом, в котором тепло и хорошо.
- Дом – убедительный повод идти против своих чувств. Тем более, когда не понимаешь, насколько они глубоки. Человек ведь может убедить себя в том, что все это не по-настоящему. А настоящее лишь крепкий дом, чистые простыни, которые застилает жена, старик-отец, пригревшийся возле жаровни. Но вот этого не стало. И что теперь. Где твой дом Панделис?
- Василики!
- Месть стала очагом. И ты убиваешь без разбора, пытаясь выгнать мерзкую, ледяную темень, засевшую в костях. Страх стал крыльцом. Ты боишься собственной тени. Вздрагиваешь, замираешь у замочной скважины, заслышав шум. Пытаешься во снах найти меня, но не как любимую женщину, а как отдых и спасение, потому что я у тебя – это чистые простыни и умиротворение, старик у жаровни – твоя икона. Но все мы существуем по отдельности. Я надеялась, что родившийся ребенок сможет соединить части в целое. Но и он стал только оправданием пролитой крови.
- Василики!
- Тебе нужна любовь, Панделис. Настоящая любовь. Она и станет твоим домом. И тогда все остальное придет дополнением к ней: очаг, крыльцо, простыни, старик у жаровни. Тогда ты сможешь твердо посмотреть в глаза тому, кто попытается обвинить тебя. Потому что у простого смертного нет задачи выше, чем защита своего чувства. Оно – это главное оправдание всех поступков. Но, если его нет, то человек становится обычным преступником. И ничто не спасет его от кары небесной. Поэтому я отпускаю тебя. Как Мария отпустила Василеоса.
- Она отпустила его?
- Да. Отсюда лучше знать. – Василики обвела рукой пространство соли. – Иди и живи, как должен жить обычный мужчина. Найди ту единственную женщину, ради которой ты спасешь всех остальных.
- Не думай об Аелле. Все уже давно в прошлом.
- Я и не думаю сейчас о ней. Только о тебе.
Василики вышла вперед, и ее белое зернистое платье зашуршало подолом. Он двинулся следом. Они шли, огибая белые, остроконечные горы, пересекали русла безводных рек, взбирались на кручи отвесных берегов. Он брел за ней, спотыкаясь, то и дело падая губами на сыпучую соль. Пытался поймать ее руку. Но рука все время ускользала. Проваливался, то по пояс, по плечи. Но как-то выбирался и снова шел. И вдруг ступил в яму о полетел вниз. Сердце сжалось от страха. Падение без дна. Мелькали лица янычар, кривые ятаганы и заряженные орудия. Католический священник в белоснежной митре тянул на латыни молитву у креста, на котором горела плоть Зенона. Летел дальше. Мясистый затылок банкира со струйкой крови, ползущей за воротник, удивленные охранники банка, разглядывающие свои раны на груди, турецкие пехотинцы с окровавленными затылками. Еще. Надо остановить падение. Он напряг все возможные силы. Немецкий майор с лиловым рубцом на шее, смотрит вывалив из орбит мягкие яблоки глаз. Губы майора шевелятся, обнажая сжатые зубы. Он чему-то явно сопротивляется. Смерти. Это определялось безошибочно. И вот они уже летят вместе. Майор вцепился в плечи и не собирается ослаблять хватку. Василики!
- Найди ее, Панделис. Но для этого потребуется больше смелости, чем расстрелять кого-то.
- Василики!
- Спокойно, дружище! – сквозь пелену тумана прозвучал голос доктора Панайотиса.
Продолжение