Начинаем публикацию полного текста (без иллюстраций) раздела книги Д.Виноградовой, Н.Непомнящего и А.Новикова "Неандерталец жив?", написанный первым автором.
Материал предоставлен сайтом Аламас.ру
Публиковать будем по главе в день для вашего удобства.
Глава 8
НЕОБЫКНОВЕННОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ АЛЬБЕРТА ОСТМЕНА
Оловянную ровность океана взбили удары весел; они двигались невесомо; незаметной была работа - многолетняя привычка, как дыхание здорового человека. Старый индеец - повязка поперек лба и прямо падающие волосы, нанятый Альбертом перевозчик остановил на молодом мужчине глаза, отвел взгляд и посмотрел еще раз, внимательнее.
- Старые золотые копи, - повторил он слова Альберта и замолчал. Опустил глаза; руки привычно, сильно двигались в ритмичном движении. Взглянул на Альберта еще раз, сделал последнюю оценку: хоть и чужой - белый, но сказать можно, предупредить стоит. Совесть будет спокойна, да и человек, сидящий в его лодке, видно, неплохой. И - молодой!
Его пассажир невозмутимо спокоен, как вода вокруг, как океан, Тихий или Великий, Незатаенный - доверчивость сильного. Светлый круглоголовый - выходец с севера (его родители остались в Швеции) - Альберт Остмен внушал чувство благополучия. Надежности, как хорошая лодка, как прочный дом.
- Тот белый человек, - индеец помолчал, вспоминая, - привозил золото из старых копей. - Он помолчал, мысленно попытался сосчитать. - Много раз. И последний раз я его отвез. Туда. Обратно - нет. Не пришел на берег.
Светловолосый молодой человек ничего не ответил. Он-то, конечно, уверен: с ним ничего плохого не случится. Молодость легко верит в свою безопасность, подумал старик и добавил
- Думаю, его убил сасквач.
- Кто убил? - равнодушно сказал молодой человек, не отрывая взгляда от воды за кормой.
- Сасквач.
- Кто такой?
Старый индеец не спешил с ответом, а, может быть, расхотел продолжать разговор. Есть вещи, которые, как правило, низшие скрывают от высших. Дети не говорят об этом взрослым, слуги - господам, неграмотные - образованным, негры или индейцы - белым. Не говорят ради собственного душевного благополучия. Во избежании обиды: что они, низшие, могут знать серьезного? В самом лучшем случае тебя выслушают с притворной благосклонностью. И сразу забудут все, что ты рассказал. Ты - вне культуры, вне их культуры, вне.
- А? - переспросил Альберт, нехотя открывая глаза от водной глади.
Таким тоном, каким говорят, наперед зная, что тебя не принимают всерьез, индеец обрисовал этого духа во плоти каким кое-кто из его племени не то видел, не то слыхал, как кто-то видел.
- А-а, выдумки, - небрежно бросил Альберт. - Это обезьяны. Гориллы. Они живут в Африке. Здесь они не водятся.
- Обезьяна - эйп. Эйп-каньон, - индеец закивал головой, - Обезьянье ущелье. Да, там, - он повел затылком в ту сторону, куда двигалась лодка. - Может мало их осталось, но они есть.
- Легенды, - Альберт повернулся к нему и пояснил возможно непонятное старику-индейцу слово. Легенды - это сказки. Чепуха.
Индеец промолчал и больше не сказал ни одного слова.
Альберт вдохнул полной грудью, выпрямил спину и окинул взглядом водяной простор. Зорко вгляделся в крутой берег.
- Сюда приезжай за мной через две недели.
После года работы по рубке леса Альберт Остмен заслужил отпуск. Место для отдыха он выбрал поглуше, более чем за сто миль севернее Ванкувера - там, где по слухам еще можно было добыть золотишко. Где-то в тех местах должны быть заброшенные золотые прииски. Вот бы ему убить двух зайцев: намыть золотого песочка и хорошенько отдохнуть. Поохотиться, полежать у костра в безлюдье, да в тиши.
Все началось хорошо: дни Альберта потянулись безмятежным покоем, каждый - как месяц; дней этих прошло только шесть, но ощущались - как вечность. Все, что было до приезда в эти места, казалось, происходило давно и вовсе не с ним. Не у него умерла жена, не он уехал в леса, нанялся в лесорубы и целый год вкалывал на полную катушку. И ребят, с которыми вместе валил лес, почти не помнил - все уплыло в дальнюю даль.
Возьмет винчестер, поохотится. Убил оленя. Мяса - девать некуда! Костер развести, за водой к ручью спуститься, сварить оленину, добавить приправу, все довольствие, что с собой привез, в аккуратности держать, чтобы под рукой, - это дело. Об этом только и забота. Базовый лагерь - лучше не придумать: ручей рядом, а над головой - крона могучего дуба. Его ветви, как гардероб: повесил плащ, теплый свитер. В небольшое дупло хорошо поместились промывальные лотки. Золото мыть. С питанием - полная обеспеченность, кругом она - пища - бегает, летает, по земле ходит, да и с собой много взял всевозможных консервов. С бытовкой налажено, можно погулять. Стал похаживать по окрестным холмам - место предгорное. Где-то здесь раньше добывали золото. Может, что осталось недобранное?
Шесть дней безмятежного жития! На седьмой - началось.
Проснувшись утром, он вылез из спального мешка, потянулся, пригладил волосы, повернулся, чтобы снять с ветки брюки. А их нет.
Брюки валяются на земле. Ветром сдуло? А почему так скомканы? Упали вечером, и он в темноте на них наступил? Хм, топтать собственную одежду... Но и вокруг что-то не так. Консервные банки вечером стояли горкой; кофе, тушенка, лярд, две банки с нюхательным табаком - он устанавливал их как на витрине магазина. Большие банки - внизу, чем меньше, тем выше - пирамидой. А сейчас пирамиды нет - повалена.
Кострище разворочено - ветер? А, может, покопалась у него тут какая-то зверюшка? Альберт почему-то заподозрил дикобраза. Грызун мог сжевать его ботинки - толстокожие бутсы. Нет, этого допустить нельзя. На следующий день, ложась спать, Альберт положил их на дно спальника. Ружье, винчестер 30 с полной магазинной коробкой - на всякий случай! - под край спального мешка. Все консервные банки, пакеты и коробки - в рюкзак. Рюкзак же повесил повыше над землей, чтобы ни одна четвероногая скотинка его не достала.
Спал он крепко, как всегда. Проснувшись, увидел странную картину: все кругом было беспорядочно разбросано, будто его обыскивали. Подвешенный рюкзак - довольно высоко, в его, Альберта, рост, остался висеть на лямках, но! Вывернут наизнанку. И все содержимое валяется на земле врассыпную. Странно!
Он спустился к ручью освежиться. В холодном горном потоке была им оставлена оленья туша; он привязал ее к камню. С трудом верил своим глазам: ни туши, ни обрывка веревки, ни даже камня. Неужели он забыл место, где оставлял тушу? Нет, не забыл, именно здесь.
Альберт стал укладывать продукты обратно в рюкзак. Кажется, ничего не пропало. Кто же он, его ночной гость? Медведь? Но медведь сделал бы беспорядок похуже. А вот пакет с черносливом. Он был набит битком. Сейчас ополовинен. Кем же? Альберт попытался найти следы на земле, но на каменистой почве нет ничего. Кое-где он заметил не следы, а так - вмятины. Там где кончался камень, песок сохранил углубления, ни на что не похожие. Разве что на отпечаток... мокасина. Уж не индеец ли? Не проводник ли? Искал золото? Нет! Чушь. Ерунда. Да и не следы это вовсе. Мало ли вмятин на почве, подумал Альберт и остался спокоен. Это привычней, оставаться спокойным. Так уж устроен Альберт Остмен: вывести его из равновесия все равно, что раскачать тяжелую гирю. И он не стал менять место базового лагеря. Зачем? Оно удобное: есть вода, чистая вода в ручье. Есть крыша - густая крона. И есть стена с северной стороны - гористый склон.
В тот роковой день погода испортилась, казалось, этой ночью пойдет дождь. Альберт упрятал в рюкзак все, что туда влезло, и рюкзак тоже засунул в спальник, благо он широкий. Ружье - тоже внутрь; все патроны при себе и охотничий нож в новеньком кожаном футляре. Все, что влезло в спальный мешок, - скорее всего дождь будет! - он уложил внутрь и решил твердо: в эту ночь не спать - подсмотреть, кто же он, его ночной посетитель? Он залез в мешок не раздеваясь, в брюках и куртке, снял только тяжелые бутсы, сунул их поглубже и устроился поудобнее, насколько позволяла ширина мешка, забитого скарбом.
Одна робкая капелька упала ему на лоб. Он потуже затянул тесемки мешка, накинул на голову капюшон, выставив наружу нос...
"Нет, спать не буду, а то не увижу, кто же..." - успел подумать Альберт и... Следующим ощущением было - он просыпается.
Его разбудил толчок, встряска - и вот он не лежит, а висит. Висит внутри своего спальника и как будто бы едет. На ком-то или на чем-то. Он проснулся окончательно и совершено четко осознал: внутри своего спальника, стоя, или, вернее, полусидя, на согнутых коленях перемещается в пространстве. Нет, он, конечно, не скользит, как если бы ехал на санях, его потряхивает, будто он привязан к седлу лошади. И все, что вокруг него: жестяные ребра консервных банок, несгибаемый кол ружья - все вибрирует и бьет его железными углами.
Кто или что его тащит? Но что бы это ни было, оно шло. И держало спальный мешок с Альбертом и со всем его вооружением в вертикальном положении; его спальник не касается земли. А темнота - абсолютная!
Вот сейчас тот, кто его тащит, поднимается круто вверх; слышно его дыхание - утяжеленное. А временами, совсем как человеческое, кряхтение. Неужели тот? Горный гигант, дикий волосатый человек, дух подземного царства - то самое, о чем бормотал старик индеец?
Выхватить нож? Прорезать в спальнике дырку, чтобы выскочить? С ружьем. Но... ему не шелохнуться, он сдавлен со всех сторон, стиснут. Хорошо еще, что у того, кто его несет, не хватило, видно, длины кисти, чтобы ухватить горстью весь мешок - небольшое отверстие вверху осталось - можно дышать. А то бы в духоте, да на корточках, да на взвеси, да на тряске и в полной темноте... Экая беспомощность! А вооружен до зубов.
Консервные банки били его по спине и ниже спины. Ружейный ствол, нет-нет, да и стукал его по голове. Но головой хоть можно шевелить. А ногами! То что ноги согнутые в коленях не могут двигаться - это бы еще ерунда. А вот подошвы ног! Он был разутый, с вечера снял ботинки. И они, как в издевку, обернулись к нему зубастой стороной, вцепились в кожу стоп.
Он перед отъездом отдал сапожнику набить еще одну толстую подметку; шляпки гвоздей торчали и вонзались в кожу на стопах. Он и носки снял, вот потому больней. Босиком-то он никогда не ходил, тем более по гвоздям. А тут железные шляпки гвоздей в босые ноги впечатываются, он сам всей силой своего большого тела на них еще и надавливает.
Вступить что ли в переговоры? С кем? Как его величать, того, этого - сэром? Альберт попытался было выкрикнуть: "Эй!", но остался без ответа.
Ни шевельнуться, ни поменять положение ног; он спеленут собственным спальным мешком. А с каждым шагом того... этого... его встряхивает, утрясает, как крупу в мешке, а сапожные гвозди бьют по одним и тем же местам. И каждая встряска - такой массаж! - не приведи господи. И не подвинешься ни на полдюйма, а ноги! В коленях их свело судорогой, наверное, намертво.
Хорош! Сколько? - Три, четыре часа волокут его, дюжего, вооруженного, с ружьем и полным патронташем, с охотничьим острым ножом, тащат в собственном спальном мешке, и собственные припасы железными углами режут ему бока. Ему бы вывернуться, достать нож, но и руки затекли. Вот, черт, волокут, как украденную девку.
А что? Хотели бы убить, давно бы это сделали. Сколько ночей приходили в гости, в продуктах шуровали. Значит, в плен попал. Ну, ладно, ружья он из рук не выпустит, с ружьем он покажет, где раки зимуют. А тот, кто его тащит, пыхтит. Знать, тоже приустал. Но кто же?
Кой черт его носит?
Но вот тот, кто он там? - черт, дьявол, дух, легенда, сказка старого индейца, или, как он называл? - сасквач из Эйп-Каньона, обезьяннего ущелья? - тот, этот, перестал пыхтеть и чуть помедлил. Видно, стал спускаться вниз, под гору. Спальник Альберта коснулся земли, и он изловчился сдвинуть ноги. Теперь гвозди в другие места будут вонзаться - все полегче. А тот, похититель, перестал его встряхивать, - поволок по земле: спускается вниз. Тут Альберт оцепеневшим телом сумел повернуться и банки в рюкзаке чуть-чуть сместились.
Альберт удовлетворенно вздохнул. А что, в самом деле? Ничего особенного. Не так страшен черт, как его малюют.
То ли изменилась местность, по которой его волокли, то ли по другой какой-то причине, только тот, этот бандит, встряхнул Альберта в мешке, вскинул, наверное, себе на плечо и - рысцой, рысцой. У них, бывало, не танцульках это называлось "трот-марш" - девчонку за талию и - веселенькой пробежкой. Врагу не пожелаешь - Альберт от боли сжал челюсти. Скоро, что ли, он доберется до места назначения? Альберту казалось, что новый вид транспорта он испытывает уже больше четырех часов.
Его поднимают наверх. Перевернули. Вокруг оси на сто восемьдесят градусов. Он опускается на лифте, нет, как на лифте, вертикально вниз. Это что-то новое. Альберт завязал все нервы в узел, перестал чувствовать боль. Вернее то, что он понял, было страшнее боли.
Он висит над пропастью, и тот, кто его держит, опускает его (вместе с собой?) как ведро в колодец. Альберт замер; он не мог бы шелохнуться, если бы и захотел, но сейчас он замер до самого нутра.
Но вот, наконец, его бросили на твердую почву, и зажатое отверстие мешка раскрывается.
Он выкатился безжизненной чуркой вниз, головой вперед и сделал глоток, за ним скорее еще один глоток воздуха. Сырого, предрассветного. Живой...
Сведенные судорогой ноги никак не выпрямлялись, а хотелось скорее их оживить и обуться. Ружья он не выпускал из правой руки; левой начал массировать ноги, хотя слышал - рядом кто-то стоит и дышит. Было еще настолько темно, что он не видел - кто. Большой - дыхание высоко над ним, сидящим. Когда он сильными движениями оживил ноги настолько, что сумел их обуть, посветлело, или глаза присмотрелись: он увидел силуэты.
Впереди, ближе к нему - похититель. Что-то очень большое, темное и почти квадратное. Еще немного посветлело, Альберт встал, сделал неуверенный шаг. Огляделся. Их было четверо. Все к нему - с большим вниманием. Тот, первый, рядом, остальные - вдали.
Альберт почувствовал себя способным заговорить. Кашлянул и произнес.
- Ну, что? А?
Молчание.
- Хм, ребят, что вам от меня...
Смутное бормотание. Не злобное. Как бы индюшачье, но поглуше и басовитей.
- Ребят, я вам на что нужен? - примирительно спросил Альберт, впервые в жизни не зная, как себя вести.
Опять бормотание, силуэты неподвижны.
Альберт их рассмотрел, когда еще больше посветлело. Рядом - внушительное существо: буйвола захотели превратить в человека, да бросили, работу не закончив. Весь в шерсти, весь! Сверху донизу. А глазки маленькие, красноватые. Случись ему увидеть такое невзначай, может и напала бы на Альберта оторопь, а сейчас он лишь получше рассмотрел то, к чему за последние часы уже подготовился. Кроме того, Альберт был не из тех, кто позволял безрассудному страху жить у себя больше секунды.
Его разглядывают, другим принесли показать. Как в зоопарке. Убивать не хотят. Но куда его притащили?
Не выпуская из рук ружья, он подтянул к себе спальник, сел, расслабил отекшие ноги, огляделся.
Это, надо полагать, семья. Сам - тот горный гигант, сасквач, о котором говорил индеец, ростом больше двух метров - метра два с половиной. Не то очень сутулый, не то просто горбатый. Поодаль - трое ростом поменьше. Старая "леди" - это можно понять по мешкам, тоже в меху, что висели у нее впереди. Молодая "мисс" - меховые мешки свисают чуть-чуть. И парень - ростом ее повыше.
Альберт увидел - теперь, когда рассвело: эти трое скованы шоком. Отец семейства демонстрирует перед ними слишком экстравагантный номер. Старая леди вышла из шока, грозно подрыкивает, вскрикивает что-то гортанное, испуганное. Похититель, мистер сасквач-старший, отвернулся от Альберта, на которого смотрел с неотрывным любопытством, подошел к тем троим и стал издавать звуки: как если бы глухонемой пытался говорить, гортанно выкрикивая. Нелепо махал в воздухе огромными ручищами, очевидно, объяснял цель своего странного приобретения. Мадам его явно не одобряла, и, как понял Альберт, произошла семейная перебранка: супруги вертели перед собой руками и выкрикивали коротко, хрипло.
Двое молодых - у мисс была странная шкура - пегая, с проседью, отошли от них и, стоя поодаль, не спускали глаз с Альберта. А он тем временем оживил отекшие ноги.
Стало почти совсем светло, когда все четверо зашли за кусты, за камни и исчезли. Таинственно исчезли, будто и не были. А был лишь сон ночной: пригрезились бесы во мраке... мрако-бесие...
Альберт обрел свое обычное хладнокровие. У него есть с собой все необходимое: еда, ружье, патроны. Он легко избавится от своего похитителя и уйдет. Компас показал - через неделю индеец-перевозчик будет ждать его вон в той стороне.
Сейчас он сидит на земле, а кругом горы - крутые, да, совсем крутые. Ему через них не перелезть, а стоят они круглой стеной. Он в колодце, на дне, а судя по тому, что в середине зелень погуще - там вода. А если проточная? Если ручей, речка, значит есть и русло. Как вода втекает в этот каменный мешок, как вытекает?
Альберт собрал свои пожитки, опустился ниже, дошел до высокого дерева, решил залезть на него, осмотреть из подзорной трубы местность. Он повесил спальник на сук, а сам с ружьем в руке и с подзорной трубой залез на дерево.
Да, горы вокруг таковы, что ему через них не перелезть. Он не альпинист, у него нет никакой оснастки. Опустил трубу вниз, где была густая зелень, увидал воду, ручей; течение - быстрое. Скользнул подзорной трубой по ходу течения воды, и в поле его зрения медленно вошла молодая мисс. Она - движения ее ленивые, вялые - наклонилась к ручью, стала на колени; мохнатые груди свисли. Вытянув вперед голову, она стала пить воду, как животное, окунувшись головой. Потом встала, опершись руками, не торопясь повернула голову и объела листья с ветки. Среди вытянутых вперед челюстей видны были язык - она им охватывала листья, и белые, плотным рядом, крупные зубы; они перетирали листья так, как это делают коровы.
- Н-да, красавица... - подумал Альберт и опустил трубу. - Не для нее ли... в женихи?
"В неки-и-им царстве, в неки-и-им государстве...", - ключница Пелагея, не молодая, но еще бела, румяная и дородная женщина, великая мастерица сказывать сказки, подошла к ручке барчука, вздохнула несколько раз, приговаривая: "Господи, помилуй нас, грешных", села у печки, пригорюнилась одной рукой и заговорила нараспев: "В неки-и-им царстве...". И вышла сказка под названием "Аленький цветочек". Эти слова написаны были С.Т.Аксаковым лет сто тому назад и ничего, казалось бы, нету общего между сказочной красавицей - дочкою меньшою купца богатого, именитого, гостившего в садах и чертогах зверя - не зверя, человека - не человека, а чудовища страшного и мохнатого, и Альбертом Остменом, лесорубом из Канады, человеком вполне реальным, который, не выпуская из рук ружья, расположил свои пожитки поближе к берегу ручья. А ручеек этот, текущий среди кустов, не напоминает вольной реки Бугуруслан в уфимских степях Башкирии, где среди снежных сугробов торчали соломенные крыши крестьянских изб, а в барском доме у тепло натопленной печки будущий писатель слушал сказку ключницы Пелагеи. Сказку, сказываемую со всеми прибаутками, ужимками, оханьем и вздыханием...
И ничего-то вроде общего нет, разве что общее небо, голубое, всеобъемлющее, всех объединяющее. На это небо, лежа на земле навзничь, Альберт глядел и раздумывал, пытаясь решить нерешаемое: на сколько времени растянуть ему свои съестные припасы? Не объедать же ему листья с ветвей? А главное, как удрать?
Ничего, казалось бы, общего, а сказка та сама собой приходит на память, напрашивается в напарницы к рассказу Альберта Остмена, переданному им Рене Дахиндену и Джону Грину и напечатанному в книгах, изданных в Канаде. А уж слово письменное облетает мир в наши времена куда быстрее слова устного, фольклорного во времена дописьменные, давным-давние.
Два последующих дня прошли довольно мирно. Вероятно, его рассматривали издали - так он решил. Близко один раз подошел сам хозяин. Постоял, побормотал и ушел.
Альберт перенес свои пожитки в другое место, выше по течению ручья, туда, откуда было видно, как по прямой линии вытекал он из горного туннеля. Он частенько смотрел в проем. Для этого заходил ногами в ручей, держа в руках и ботинки, и ружье. Ногам была приятна прохладная вода, она, казалось, до конца залечивала ранки от гвоздей, а увиденный им, когда он наклонялся, просвет в туннеле еще увеличивал его удовольствие.
Оставалось высчитать, пролезет его тело в туннель, пробитый ручьем? Даже самая субтильная из их семейства мисс имела в плечах около метра - этот проем не для них (в случае преследования). А как для него? Не узок ли? Он подошел поближе, измерил ширину куста, что рос неподалеку, - примерно та же ширина, что и размер туннеля. Его плечи, пожалуй, будут поуже. Альберт еще ближе подошел к туннелю, наклонился и успел заметить просвет, как вдруг...
- Ссоакха! Ссоакха!! - внезапный крик сзади, громкий и хриплый. Сильный толчок мохнатых рук - и Альберт, как младенец, отлетел в сторону, ударился о землю, перевернулся раза два.
Встал. Огляделся. Никого.
Только ветки кустов шевелятся, потревоженные. И короткий вскрик не то рыдающий, не то хохочущий, не то рычащий. Где-то там, за кустами, за камнями.
А что же напарница-сказка замолчала? Что там сказывала ключница Пелагея? Каков по мнению сказки характер звуков, издаваемый "зверем лесным, чудом морским"? Тем самым, которого современные знатоки, дискутируя, называют кто питекантропом, кто - австралопитеком. А иные - дожившим до наших дней неандертальцем, который, как утверждают научные трактаты, обладал зачатками членораздельной речи.
"...блеснула молонья, ударил гром, инда земля зашаталася, вырос будто из земли зверь не зверь, человек не человек. Раздался по лесу хохот, словно гром прогремел. И возговорит к нему зверь лесной, чудо морское: "Стало скучно мне жить одинокому, и хочу я залучить себе товарища". А голос у него странный, дикий, зычный, хриплый и сиплый. Больно страшен был лесной зверь, чудо морское. Спереди-сзади горбы великие верблюжие, весь мохнатый от верху до низу, а глаза совиные..."
Характер звука, издаваемого зверо-человеком, по мнению сказки, дикий, хриплый и хохочущий ("раздался по лесу хохот, словно гром прогремел"). Можно заняться тем, что выщипывать золотинки реальностей из этой сказки и многих других народных сказаний о том, например, как леший в лесу хохочет - можно бы! И нужно. Но это потом, не сейчас. Сейчас лишь подчеркнем слова из сказки, над которыми надо поразмыслить: "вырос будто из земли" (поставим рядом поговорку: выскочил, как черт из-под земли). А также обратим внимание на определение: "зверь лесной, чудо морское". Слова "лесной" и "морской" заштампованы в фольклоре в единый образ. Почему? Но об этом - потом, не сейчас. Сейчас о том, что Остмен, живя в плену у сказки, думал одну лишь думу: как удрать? Убить сасквача наповал, когда тот появится около него? Но остальные? Не навалится ли сзади на него хозяйка? Один удар ее тяжеленькой ручки... Вот ведь, вооружен до зубов и беспомощен - положеньице!
Казалось бы, сейчас он один. Бери пожитки и уползай вверх по ручью - они туда за ним не влезут. Но нет же! Эти существа умеют таинственно появляться ниоткуда. И тоже никуда исчезать.
В один из последующих дней Альберт сидел на спальнике, перебирал свои пищевые запасы, устанавливал рацион. На сколько дней растянуть оставшееся? Ясно одно: есть надо как можно меньше. Взял из пакета с сушеным черносливом одну сморщенную ягоду, положил в рот и медленно обсасывал. Уложил все запасы в спальник, вытащил подзорную трубу и стал осматривать каменные стены. На восточной, самой крутой горе, посередине ее, он заметил выступ с нависающей над ним частью скалы в виде карниза. То была довольно длинная площадка глубиной метра три, должно быть, лежанка, хотя на ней никого не было. Альберту вообще ни разу не удавалось увидеть кого-либо из них спящим, сидящим, или в открытую подходящим к нему. Каждое появление было внезапным.
Да, этот выступ, надо полагать, спальное место: на полу "спальни" лежал - куда там! - истинный ковер. Вернее, циновка, сотканная из полос кедровой коры, забитая сухим мхом. Комфортабельно устроились черти.
Альберт медленно двинул подзорную трубу вдоль площадки и в поле его зрения у самого конца "балкона" попало черное пятно, - оно было тоже под навесом. Похоже на отверстие - вход во внутрискальную пещеру. Может, там они прячутся, оттуда и наблюдают за Альбертом?
Альберт пересыпал кофе из железной банки в салфетку, завязал ее узелком, спустился к ручью, зачерпнул пустой банкой воду, чтобы согреть ее на спиртовке и приготовить кофе - его можно не экономить. Вернулся - а у него гость!
Сидит на корточках около его вещей сасквач меньшой и с любопытством все осматривает. Но ничего не трогает. Когда подошел Альберт, он вспрыгнул, сделал отскок в сторону. Также, как прыгает лягушка, с корточек. И остался сидеть поодаль - осмелел, не спрятался. Продолжал открыто наблюдать за Альбертом.
Вот и у него в плечах - замечал Альберт - с метр или чуть побольше, не пролезет в туннель. А его наблюдатель сел поудобней, скрестив ноги; согнутые колени лежали на земле. Он будто показывал Альберту подошвы стоп. А они и впрямь были интересны: голые, кожистые, грязно-серого цвета, выпуклые, без того изгиба, что образует свод - сплошные - как подушки на собачьих лапах. Только размеры - ого! Больше, порядком больше, чем у Альберта, а у него ботинки самого большого размера. И тут его осенило: отпечаток такой стопы будет похож на след от валенка или мокасина! Если, конечно, не пропечатаются пальцы. Вот оно что, вот чей след разглядывал он в базовом лагере. Пальцы, значит, попали на каменистую почву, не отпечатались.
Пальцы ног этого парня сейчас прямо перед ним; они крючковаты и подвижны, а большой палец умеет отходить в сторону.
Парень с жадным любопытством смотрел на спиртовку, на огонек и на банку, в которой варился пахучий кофе. Запах этот его очень возбуждал: он смешно водил носом, вернее, ноздрями, - только они и были видны, как если бы человек задрал голову и прижался к стеклу, расплющив ноздри.
Придется с ним поделиться чем-нибудь, подумал Альберт и вытащил из спальника пустую банку из-под тушенки - доел ее сегодня утром. Он бросил своему зрителю банку, как собаке кость. Тот упруго, как мяч, из сидячего положения вспрыгнул, с кошачьей ловкостью поймал банку, понюхал, быстро облизал ее изнутри и скрылся. Вернулся тотчас, таща за руку сестру.
"Ага, значит и она была поблизости, а я никого не заметил". Альберт поглядывал на молодую мисс, севшую в отдалении. "Парень просит сувенир и для сестренки". Альберт подумал, что "невесте" придется отдать самую красивую, пеструю и расписную банку из-под нюхательного табака. Она действительно нарядна, как пасхальное яичко.
Так размышлял Альберт, глоток за глотком потягивая кофе. Парень - обезьяна и есть обезьяна - копировал его жесты: держал горстью, всеми пятью пальцами - большой палец в ту же сторону, что и все остальные, - подаренную банку и подносил ее к безгубому рту.
Допив кофе, Альберт сунул руку в мешок, ощупью нашел одну из банок с нюхательным табаком. Он любил после еды положить по щепотке табака в ноздри и поблаженствовать. Он открыл ногтем крышку, не торопясь взял щепотку, нюхнул ее одной ноздрей, взял другую, тоже поднес к носу. Табака в этой банке оставалось немного - чего не сделаешь ради красотки! - он высыпал остальной табак на землю. Порошок частично, видно струей воздуха, залетел парню не то в нос, не то в глаз. Парень резко отскочил.
Тут Альберт вспомнил: кто-то с фермы рассказывал, как избавился от разъяренного быка: бросил ему прямо в глаза большую горсть песка. Может и ему земли побольше наскрести, коли ружье бесполезно? Тем временем Альберт привстал и кинул молодой самке расписную банку. Та поняла не сразу. А когда яркая вещица оказалась на земле около нее, то схватила ее, растянула безобразный рот.
Альберт - невозмутимый человек - вздрогнул от неожиданности. Резкий внезапный звук! Надо полагать, это был смех: она засмеялась. Альберту стало брезгливо жаль: так смеялась бы идиотка. То был не то женский истерический хохот, не то усиленный рупором визг капризной маленькой девчонки. Пронзительный, вибрирующий. Звук возник внезапно - из полной тишины - и внезапно закончился. Она скорчила несколько странных гримас: подергала выступающими челюстями. Взмахнула рукой, в которой всей горстью, кулаком, держала подарок, и сразу исчезла. Лишь теперь Альберт понял: это был знак потрясшей ее радости.
Парень тоже веселился. Он ставил банку перед собой на землю и, из положения сидя, скрестив на земле ноги, держал себя двумя руками за лодыжки, и в такой позе вспрыгивал в воздух. Трюк для человека невозможный, подумал Альберт, но обезьяны, как видно, могут.
А он схватил банку, глянул на Альберта, гыкнул или всхрипнул, как бы приглашая смотреть на себя, и подбежал к ближайшей скале. Вытянув вверх, как победный кубок, руку с пустой банкой, он стал карабкаться вверх, затем вниз, вверх, вниз по отвесной каменной стене, цепляясь пальцами ног и одной руки.
Прервем повествование, чтобы представить себе Рене, стоявшим перед старым Остменом, его недоверчивый взгляд исподлобья: верить старику, не верить? Муха это, чтобы по стене ползать?
- Так по стене и лазил?
- Так и лазил, - ответил почтенный старец, покойно сидевший в плетеном кресле и наблюдавший, как роза враз сбросила лепестки на стриженный газон.
Невероятно, конечно, и - не поддается проверке. Звать полицию, судью, применять детектор лжи?
Нет! Попробуем помочь добровольному следователю (ис-следователю), предложив метод наложения одного невероятного сообщения на другое. Вспомним в этой связи древний вид японского боевого искусства, искусства шпионажа - ниндзюцу. Ниндзя - эти люди-невидимки, среди прочего умели отключать противника, пользуясь гипнозом, чувствовать мысли и намерения людей на расстоянии, умели видеть в темноте, подражать голосам птиц и зверей и, главное в нашем случае, - быстро взбираться на отвесные стены и даже взбегать на них. Не муха - человек, гомо сапиенс, прямоходящий, правда необволошенный.
Воспользуемся, кстати, тем, что мы отвлеклись от лазавшего по каменной стене сасквача меньшего, чтобы, вспомнив взрыв смеха его сестрицы, чуть-чуть поразмыслить. Звери, как известно, смеяться не умеют. Собаки, например, смеясь, молча растягивают пасть. Так что же, эта сасквачиха не зверь?
Зверь не зверь, человек не человек... Вырос будто из земли зверь не зверь, человек не человек. Не для красного словца, видно, придуманы сказочные определения, надо полагать, они - результат многолетних наблюдений. Человек он, не человек? Зверь? Не зверь? Миф?
На смех самки, по описанию очевидца из Канады, следует обратить внимание еще и потому, что дважды встретится подобное показание: смех женской особи, именно женской, как более эмоциональной.
Парнишка ловко карабкался по отвесной стене то вверх, то вниз, держа в одной руке подаренную банку с пестрой этикеткой. Вот также, подумал Альберт, его папаша в ту ночь, последнюю ночь его вольной жизни, спускался по этой стене. Альберт измерил глазами высоту. И также с гордым торжеством нес свою добычу весом... Сколько может весить он - плотный, здоровый, тридцатилетний, выше среднего роста, с ружьем и запасом консервных банок?
В первый раз Альберт подумал не о себе, не о том, как избавиться от своего сторожа и вора, а о нем, хозяине. С уважительным удивлением. Зачем он взял на себя этот труд? Уж не из-за того ли, что и у людей встречается редко - из-за пытливой любознательности? Того, что всегда рискованно, - фанатической страсти к первооткрывательству, к исследованию нового, непонятного? Он же его - вот! Альберт почти не выпускал из рук ружья. Он же его - вот, щелкнул затвором, нажал курок. И твои пытливые мозги - вон из уродливой коробки!
К тому дню, о котором пойдет речь, мистер Похититель уже три раза присутствовал при трапезе человека. На правах хозяина он садился довольно близко к Альберту и не только следил за всеми его движениями, не только подражал, как бы учась делать тоже, но и самовольно дотрагивался до того или иного предмета.
В тот день оба самца сидели у камелька, зажженного Альбертом. Он заметил, что самки двигались вдали среди кустов, руками отрывая молодые побеги ветвей, рылись в земле, пальцами рылись, ногтями, что-то вытаскивая - коренья? Казалось, хозяйка примирилась с его существованием, оставила его без внимания. За все время только раз пошла на него в наступление. Это было, когда все трое, ее дети и сам мистер засиделись долее обычного вокруг костерка. Их привлекало все: и огонь, и манера Альберта есть, и яркие банки, которые, будучи изредка опустошенные, доставались им. Альберт царственным жестом одаривал их по очереди.
У него оставалось три пачки галет, четыре банки мясных консервов, по одной - рыбных и овощных, и одна, не начатая, самая привлекательная банка нюхательного табака.
Они все трое сидели вокруг Альберта: хозяин рядом, на особых правах, парень - поодаль, а молодая мисс - та еще дальше. Вот тогда старая леди, люто взревновав, или по другой причине: чужак, а ведет себя нагло, по-хозяйски, с разгону пошла на Альберта. Угрожающе подняв обе руки и скаля зубы, - у них, у самок, не было таких клыков, как у самцов, да и у тех не клыки, а два удлиненных зуба, - раздвинув в широкую пасть безгубую выпирающую челюсть, старуха шла на Альберта.
Взяв ружье обеими руками, Альберт встал. Но старый мистер тоже встал и пошел к ней навстречу. Уговаривающе бормоча - утробно, так, как бормочут лягушки, - он увел ее вдаль. Умиротворять, с благодарностью подумал Альберт и понял: избавиться от похитителя ему становится все трудней: стрелять он не сможет, рука не поднимется.
Но мадам не нравилась Альберту. Если бы ей что-нибудь вроде бюстгальтера, да чтобы не такая толстая была в нижней части волосатого тела, да походка не как у старой гусыни, да нрав посговорчивей...
В тот день, о котором пойдет речь, в тот решающий день, обеих самок поблизости не было. Мужская половина семейства присутствовала при трапезе гостя. Хозяин пытался фамильярничать с Альбертом и сидел к нему очень близко.
Светлоголовый, белокожий Альберт на корточках стерег закипающий кофе. Близко, даже слишком, мешая Альберту двигаться, тоже на корточках - он копировал позу человека - большой и черный, как проекция в прошлое, как тень, отставшая в веках, - старый могучий сасквач: зверь не зверь, человек не человек.
Альберт милостиво не допил кофе, протянул ему. Тот выхватил банку и одним махом опрокинул в себя остатки кофе, в основном - гущу. Вкуса либо не почувствовал, либо дело было в другом: в престиже. Он пиршествует вместе с ним, существом высшего порядка, который умеет делать ярко-алый горячий цветок. Один раз старый мистер не выдержал и от крайней своей пытливости потрогал красный цветок - больно!
Подобревший после еды и кофе, Альберт залез в рюкзак и вытащил оттуда банку нюхательного табака. Парень взвизгнул, а хозяин молча уставился на нее. Может быть, ему было обидно, что та, другая такая же банка досталась не ему. А первое лицо здесь он. И разве не он притащил на себе это живое чудо?
Альберт вынул из заднего кармана футляр, щелкнул кнопкой, вытащил нож, ковырнул им крышку банки. Снова, не торопясь, вложил нож в футляр - за ним наблюдали, Альберт обычными размеренными движениями закрыл крышку футляра, щелкнул кнопкой, положил нож в тот же карман. Снова сел поудобней.
Отодвинул пальцем крышку в банке, взял щепоточку табака, поднес к одной ноздре, нюхнул и, откинув голову, вдыхал с удовольствием. Взял еще щепоточку, поднес к другой ноздре, и его лицо изобразило покой.
Старый сасквач повернулся к нему всем телом и смотрел по собачьи, будто выжидал милостивую кость. Альберт, держа в руке банку, протянул и ему: мол, примите, сударь, щепотку. Угощайтесь!
Он ожидал, что и тот возьмет пальцами вежливую порцию - мы мерим на свой аршин все и всегда. Но пальцы сасквача не умели складываться щепоткой. Он с нетерпеливой жадностью протянул руку, с силой выхватил банку, сцапал ее - долгожданную награду за свое подвижничество.
Это он, никто другой как он, идя наперекор своему роду, совершил беспрецедентное: добыл сверхъестественного зверя.
Но, увы, кто слишком оторвался от своего племени, ушел недозволенно далеко и дерзнул шагнуть в незнаемое, напрасно ждет награды. Его награда - удары в грудь. От непонятного, неузнанного. Первый пинок - ему! С той, чужой стороны. А из своей среды, от ближних - еще пинок. Зачем делаешь недозволенное?
Поскорей, пока человек не передумал, сасквач опрокинул банку, насыпал себе в рот все содержимое. Проглотил единым духом. Вылизал банку изнутри, как он это делал с банкой из-под свиной тушенки, сгущенного молока, консервированных овощей.
Альберт насторожился. Дотронулся до лежащего на земле ружья. Что будет?
Через некоторое время сасквач вытаращил глаза, уставился в одну точку. В глазах застыло мучение, вот он - твой кубок победы, сасквач большой.
Он схватился за голову, сунул ее между колен и начал кататься по земле. Боль в животе только усилилась. Он завизжал, как поросенок. Совсем как поросенок - визгливо, пронзительно.
Альберт вскочил с ружьем в руке. Если он бросится на него, то придется стрелять. Но сасквач в своем страдании гостя не обвинил. Он, визжа и держась руками за живот, сутулый, скрюченный, подбежал к ручью, упал головой в воду и стал жадно пить.
"Сейчас", - подумал Альберт и начал быстро бросать свои пожитки в спальный мешок. Не оставляя ничего, ни спичек, ни съестного, быстро подбирал с земли все, все. Парень очнулся от оцепенения, вскочил и мгновенно исчез, - побежал за подмогой?
Альберт быстро уходил, вернее, убегал вдоль ручья в то место, где вода выбивалась из расщелины в скале. Пролезет? Не пролезет? Должен проползти...
Внезапно сасквачиха загородила ему путь; ее глаза свирепо горели, Альберт побыстрее вскинул ружье повыше, сколько позволяла рука, занятая спальным мешком, нажал спусковой крючок.
Грохотом выстрела ее как сдунуло. Больше его не преследовали.
Он полз изо всех сил против течения, борясь с водой. Волочил тяжелый мокрый спальник; ружье цеплялось за стены. Проем, хотя и медленно, но расширялся. Когда, наконец, он вылез, то побежал вперед не оборачиваясь, не глядя, не разбирая пути.
В мокрых ботинках хлюпала вода, мокрая одежда холодила тело. Судорожно сжатой рукой он тянул за собой спальник. Скорее - дальше, дальше! Шел до вечера, все тише и тише, потом - еле волочил ноги. Дрожавшей рукой пытался разжечь костер - не смог: спички отсырели.
Ночь прошла ужасно - в холодном мокром мешке не заснешь. К утру понял: заболел. Голова горела, ноги не хотели двигаться. Он опирался на ружье, как на костыль, и шел, шел. Вдали виднелся лес, и он шел туда, плохо соображая - почему. А может быть, уже слышал, неосознанно слышал звук, на который шел. Все силы на то, чтобы идти, идти. Но что это за звук? Почему он тянет к себе?
Знакомое что-то, туда, туда. Не сразу он понял, что это визжит лесопилка.
Лесорубы долго смотрели на него, когда он, шатаясь, дошел до них и прислонился к стволу дерева. Голова у Альберта очень болела от жара, но мыслила холодно и трезво.
С трудом разлепил запекшиеся губы и сказал частицу правды.
- Я пытался искать золото. Заблудился. Заболел.
Молчал о главном и сказал лишь частицу правды. Рассудил в согласии с пословицей: на всю правду, что на солнышко, во все глаза не взглянешь. Понимал: не то время, чтобы правду сказать, не поверят ему - всякое семя знает свое время. Полвека молчал и объявился, когда слово его стало весомо: его история в книгах записана, по белу свету колоколами зазвенела. Опять согласно старой пословице: тогда пляши, когда играют.
Очевидно, такую философию исповедовал Остмен уже в те, молодые его годы. Полвека спустя он это подтвердит перед журналистом Джоном Грином и дотошным искателем Рене Дахинденом.
Сколько ему сейчас - восемьдесят? Но не хочется сказать - старик. Немолодой, да, конечно, немолодой, но молодцеватый джентльмен в клетчатом кепи набекрень сидит, покачиваясь, в плетеном кресле-качалке и с удовольствием попыхивает трубкой. Вот он выбил трубку о подлокотник, и Рене машинально проследил, как ветер пронес табачную пыль на подстриженный газон, усыпанный лепестками роз.
- Мол, так и так, заблудился и заболел. Они меня приютили, помогли.
- А почему вы тогда же не рассказали все то, что говорите сейчас, почему, а?
- Э, парень, не кажи псу... гм, задницу всю! Насколько оголишься, настолько тебя и покусают. В малую-то правду, понятную, поверят охотно. Посочувствуют, на помощь придут. А за всю голую... Ну, явись я оборванный, больной, да в горячечном бреду по чистоте и скажи, что меня украл горный дух из индейской легенды - ха! Ну, оголись я до самой истины, куда бы я попал?
- Куда?
- В психушку! Прослыви я с самого начала чокнутым, смог бы я разбогатеть? Сделали бы меня бригадиром? Женился бы я на дочке босса? Вошел бы к нему в долю? Был бы этот коттеджик мой? Прослыви я чокнутым? Не-е, я не дурак.
- И сколько же лет ты молчал?
- Считай. С лета, с августа двадцать четвертого. А сейчас о них в газетах пишут, читал, знаю.
- Ага, - сказал Рене и подумал: как это называется, кажется, так: статус наибольшего благоприятствования. За одно и то же действо десятки лет назад - позор, через десятки лет - почет.
- Читал, - продолжал Остмен, - пишут. Какой-то тип по следам шел и силуэт один, всего лишь силуэт увидел издали.
Альберт Остмен откинулся в кресле.
- Издали видел, подвиг какой! А к нему газетчики приезжают, о нем в газетах напечатали. А я с этими тварями рядом сидел.
Ох, не придумал ли старик эту сказку? Не захотелось ли ему потщеславиться на старости лет? Живет себе в полном комфорте, все есть, славы не хватает.
- А ты, парень, сколько на моем рассказе заработаешь? Надо думать не себе в ущерб в такую даль ко мне седьмой раз приезжаешь? Сделаешь хороший бизнес?
Рене не ответил, он думал, как еще раз проверить Остмена... На Библии в присутствии судьи и шерифа он клялся, письменно показания давал. А вдруг все же сочиняет? Как его ухватить? Уже сколько вопросов он ему задавал, сколько ответов записал, чтобы этим ответам делать очные ставки. Расположение шерсти на теле, ее густота и пропорции тела?
- Пропорции? Не заметил, чтобы руки длинней человеческих, вроде такие же. А сам - как бык. Квадратный. А этот самый, - Остмен поманил согнутым пальцем, - этот орган, от которого дети идут, - чуть-чуть. А в конце кожей покрыт, как у жеребца. Кожей только похож, а по размерам - чуть-чуть. Несуразно как-то. Это я тебе говорю, потому что спрашиваешь пропорции тела.
- Шерсть везде, да, а на голове подлиннее, а у самок еще длинней. А на лбу, вообще-то лба вроде нет, - а на лбу, как у женщин модно - челка.
Челка вместо лба, лоб покатый? Что ж, не противоречит. И в других сообщениях было такое, размышлял Рене, придирчиво пытаясь уличить во лжи своего добровольного информатора. Верить ему? Не верить? Уж больно на сказочку похоже.
Рене стоял набычившись, будто уперся в невидимый тупик: и спрашивать уже нечего и уйти тоже не с чем. Доверишься - попадешь впросак. А если не верить? Упустить, выбросить такие ценные свидетельства?
Рене был прав, колеблясь между верой и неверием. Хорошо сказал поэт: верить всему может только тупица, все отрицать может только глупец. Непривычно поверить в рассказ больше похожий на сказочку. Например, на такую. Есть на Алтае (далеко от места происшествия Альберта Остмена) народность - теленгиты, они же ойроты, живущие на границе с Монголией. Бытует у них сказка о великане Алмысе, все тело которого покрыто бурой мохнатой шерстью. (В последствии будет проведено сравнение слов алмыс, алмас, алмасты, абаасы у разных народов, обозначающий существо все той же внешности). Алмыс грабил людские жилища и пожирал их припасы. Делал это по ночам, когда "огненное светило опускалось за горы". Победил великана храбрый охотник, для начала ослепив его тем, что бросил ему в глаза гость песка. (Вспоминаем: это же собирался сделать Альберт Остмен).
Есть и еще сказка, русская. Рассердилась мать на сына, да и пожелала громко, чтоб его черт унес. Он, мохнач, услышал и унес беднягу. Или другая сказка с тем же сюжетом, но с другими персонажами. У многих народов нашей земли есть подобные сказки. Может быть, Остмен в детстве наслушался сказок, а в старости выдал их за быль? И вообще, что первично, что вторично? Откуда взялась сказка? Готовенькой на парашюте спустилась? Или была какая-то быль, в пересказе людском молва обросла сюжетом, моралью - олитературилась?
Сообщение Остмена невероятно - поверить трудно. Трудно поверить, это значит трудно понять. Трудно понять, это значит труд на себя возложить. Добавочный, необязательный труд нести - кому это нужно? Только добровольцам. Возьмем на себя этот добровольный труд, вспомним обещанное: не судить, а собрать воедино улики, поставить их рядом, сгруппировать.
Психологи провели эксперимент: во время научной конференции при стечении большого количества людей в зал вбежали артисты и очень натурально сыграли сцену разбойного нападения. И тут же якобы из милиции провели опрос свидетелей. Очевидцы, только что увидевшие яркую сцену, пересказывали ее с разной степенью отклонения от истины. (Интересная деталь: наиболее близкими к сценарию, наиболее точными были показания представителей творческих профессий; они творят, фантазируют! Но природная наблюдательность заставила их дать наиболее точные показания). Очевидцы в своих показаниях были неоднородны, но в их сообщениях была и одинаковость. За подобную одинаковость в сообщениях свидетелей, как за путеводную нить, мы и будем придерживаться в наших исследованиях.
К сообщению Альберта Остмена придвинем поближе сообщение о другом событии, подобном по контуру, отведенным от предыдущего пространством, но не временем. Что для Времени каких-то полтора десятка лет?
