Жалко всех приходящих и плачущих в церковь.
Как-то я подменял дежурного, чтобы он пообедал, и услышал всхлипывания подошедшей к свечному ящику женщины. У неё не сразу получилось сказать о причине своих слёз, но я подождал, и она заговорила:
– Сын у меня в реанимации лежит, весь переломанный. Трепанацию черепа ему сделали. На машине разбился. Слышали про аварию?
Про аварию я не слышал, но и расспрашивать не стал – это любопытство принесёт только боль материнскому сердцу.
– Что мне заказать за него, чтобы вы помолились?
– Молебен о болящем, мы его служим ежедневно.
Она заказала на четыре дня и ушла, обещая прийти потом и продлить, но не пришла.
Через неделю приятель повёз меня показывать свою «базу». Вот уже как два года он построил штрафстоянку и собирает на эвакуаторе задержанные гаишниками машины и мотоциклы.
Великое множество возрастной техники, отобранной у селян, стояло тут. У них не было денег, чтобы забрать свою машину сразу, а через месяц нахождения тут и нет никакого смысла забирать – к этому времени стоимость стоянки зачастую превышает стоимость машины. Приятель не в восторге от своего детища.
– Негатива много. Мне в любое время дня и ночи гаишники могут позвонить, чтобы забрал арестованную машину. А люди какие! Сколько от них всего неприятного услышишь! Я сейчас всегда предупреждаю: «Наш разговор записывается на диктофон, а вон камеры, которые снимают». Только после таких слов ещё можно как-то более-менее общаться с людьми.
Видя, как приятель измучен тяжёлой работой и неприятным общением с клиентами, я, ему сочувствуя, говорю: «Оставь это занятие и береги здоровье, которого потом нигде не купишь». Он и сам всё это понимает, но не может оставить это вредное занятие из-за будущего своих детей.
Отдельно от всех машин стоит одна накрытая тентом. И он рассказывает, как его выдернули на прошлой неделе из бани забирать «перевёртыша».
– По мокрой дороге пьяный водитель гнал и только обогнал машину, тут его и «замотыляло». А там как раз поворот и труба. Туда его и снесло. Я когда приехал, то начал снимать на телефон, а потом удалил – страшно на это смотреть.
И тут я понимаю, что это та самая авария, из-за которой плакала женщина в церкви.
– Он жив? – спрашиваю у приятеля.
– Умер в больнице. У него шансов не было, всё было сломано, даже череп.
– Жалко!
– А мне не жалко!
– Почему?
– А помнишь, больше десяти лет назад в Ефимовке убили девочку двенадцати лет и бабушку учительницу.
– Конечно, помню. Я эту учительницу лично знал, она меня ещё в девяностые годы приглашала в школу и выдерживала натиск от отдела образования.
– Так он соучастник этого убийства. Одному девятнадцать лет дали, он ещё сидит, а этому десять. Внучка с города к бабушке приехала, а они пьяные к ним залезли, деньги требовали на выпивку. Внучку на кровать уложили, подушкой накрыли, хотели изнасиловать, но видать не получилось у них и горло ей перерезали, и учительницу зарезали, всё в доме перерыли – деньги искали. Вот он отсидел, вернулся и в аварию попал. Видать, незачем ему жить.
Перед чудовищной жестокостью мысль о жалости мгновенно улетучивается. Сотворившим такое убийство извергам сострадать вовсе не хочется, и сердце делается твёрдым.
Лишь вспоминая плачущую мать (ведь для неё он всё-таки сын), сердце размягчается и наполняется жалостью к безутешной в своём горе женщине.