И как всегда 31 декабря поздно вечером Он отправлялся с женой и детьми на Рождественский цирк, приезжавший под Новый год в их провинциальный город на юго- западе Германии. Этой традиции они придерживались каждый год на протяжении семи лет. Незадолго до праздничного застолья они ехали на машине на ярмарочную площадь, парковались неподалёку, брали за руки детей и спешили на предпраздничное представление.
Цирк был в большинстве случаев первоклассный - обычно съезжались музыканты, артисты, акробаты, клоуны и дрессировщики со всего мира. В большом теплом фойе устанавливали огромную Рождественскую ёлку. Пахло попкорном, глинтвейном, сосисками, духами, хвоей и немного опилками. Женщины наряжались в блестящие платья, одевали украшения, сияли большие шары и звёздочки-снежинки. В такой торжественной обстановке всё казалось как-будто из прошлого, как-будто бы из детства, и захватывало тёплое новогоднее чувство , так забытое и притупившееся. Разливали шампанское и апельсиновый сок. Дети и взрослые стояли в очереди за сладкой ватой. Потешные клоуны продавали маленькие светящиеся мельницы из пластика . И если бы выпить в такие минуты незадолго перед представлением горячего Рождественского глинтвейна и найти где-то в уголке уютное тёплое местечко , то в этой приятной суете, когда всё ещё предстоит - и праздничное застолье, и подарки, и двухчасовая цирковая программа , и наступающий Новый год, можно было бы , наверняка, на несколько минут пережить маленькое счастье, забыв обо всем. И казалось, что где-то в противоположном углу вот-вот случится какое-то маленькое - совсем маленькое новогоднее чудо….
Всё это пробегало перед ним в этот раз приятным фоном. И всеми взглядами, видами, фотографиями, переживаниями, запахами хотелось непременно поделиться с Ней.
Хотелось отчаянно до слёз показать Ей это всё, взять Eё сюда, вырвать из времени и пространства... За тысячи километров какая-то сила заставляла Его постоянно думать о Ней. Другой силой были взгляды жены, наблюдающие за Его регулярными проверками мобильного. Скоро настанет Её Новый год - ведь Она жила в другом часовом поясе! И Он не сможет позвонить Ей, чтобы пожелать всего самого наилучшего... И написать даже не сможет - ведь жена будет сидеть рядом и увидит их переписку… Ему становилось невыносимо больно . Хотелось напиться и уйти. Уйти прочь из реальности. Поехать обратно в Прагу или Кёльн, или вернуться в светлую комнату лесного отеля в бабье лето там где Он встретит Её и будет любить. Он начинал обвинять себя и называть инертным, укорял, что ничего не делал для того, чтобы хоть как-то изменить ситуацию. Он все время ждал, пока всё пройдёт, и Его захватит быт, подавляя все чувства, унося минуты, дни, месяцы, не оставляя больше ничего впереди, смывая всё прошлое прочь, а потом ожидала пустота. . .
Потом был цирк, было долгое вечернее представление, переходящее в новогоднюю ночь. Сынок уже почти лежал у Него на руках и похоже засыпал, мирно посасывая свою драгоценную сосочку, рядом жена и дочка, а на арене бесконечно кружились белые лошади, работали весёлые жонглёры, рычали суровые полосатые тигры.
На переднем ряду прямо перед ними сидела весёлая пятидесятилетняя пара -хорошо сохранившийся мужчина и наряженная немка то и дело влюблено смотрели друг на друга, мило целовались в щёчку, удивляясь и аплодируя мастерству артистов на арене. Их глаза горели, и было видно, как сильно они хотят друг друга. И Он не мог представить себе, что Он и Eго жена смогут через лет десять сидеть вот так счастливо вместе на каком нибудь рождественском представлении и ждать его окончания, чтобы снова обнять друг друга и полюбить…
Ехали молча домой, пробираясь по тёмным заледенелым улицам. Так наступил и прошёл Её Новый Год - для Него, пожалуй, двадцатый новый год без "желанного". Он однажды повернулся спиной и ушёл .. И жил так днями, неделями, месяцами, потом годами, подавив в себе это "желанное". Это "желанное" выходило наружу, но Он его комкал, клал в пакетик, сворачивал и искал ему место где-то на пыльной полке. Оно давало о себе знать. Он его снова убирал усилием воли... Оно лежало. Лежало ...Порою вытирал пыль и вдруг находил его там далеко, спрятанным среди вещей; тайком разворачивал с намёком на тупую боль в сердце, смотрел молча вспоминая, потом опять комкал и опять комкал, и опять сжимал, запихивая в пакет... Вздыхал. Сидел молча. Хотел сказать Ей , что оставил "желанное" на годы. Как будто и ненужное, как будто неважное, как будто бы какое-то совсем незначимое. И врал себе и другим, ложась и засыпая каждый день на протяжении двух десяток лет. Этим "желанным" была Она. Теперь Он хотел быть с Ней. Она была Его первой любовью со всем, что к этому относится. Её Он хранил в сердце. Сначала были сильные терзания: юнцом метался неделями по „измерениям“ закрытой комнаты. Потом приходил, передвигаясь, как какой-то тёмный изгнанный дух, вокруг Неё на большом расстоянии, боящийся обжечься об Его любимого ангела. Как невидящий надежды призрак исчезал прочь с горечью и досадой, что не смог снова перебороть сущность свою и подойти к Ней. Мучительно терпел, иногда терзал себя, но "геройски" или "трусливо" подавил Её в себе, и очерствел. Зарубцевался ...И вот узнал Её снова спустя девятнадцать лет... Он никогда не чувствовал себя ближе к Ней , чем сейчас. Она стала чем-то родным - словно Его продолжением.
Придя домой и переодев детей, с волнением дрожащими влажными руками закрыл за собой дверь ванной, быстро скинул нижнюю одежду. На батарее лежали оранжевые боксёрские брифы, купленные сегодня и постиранные впопыхах перед цирком. Время подошло, и уже нужно было одевать что-то новое, что принесёт счастье в Новом Году.
"Вот и настал этот момент, моя ********", - прошептал Он и натянул на себя влажные брифы, не успевшие высохнуть за короткое время. Одевшись, открыл дверь ванной навстречу Новому Году. Прибежала дочь, она просила папу зажечь бенгальский огонь.