«Я не знаю лучшей школы для писателя, чем работа врача», — сказал человек, автор романа «Театр», по которому снят замечательный фильм. Однако Сомерсет Моэм, проживший почти целый век, написал не только эту книгу. Многие появились на свет, благодаря медицинскому образованию писателя. Никакого другого мне в его биографии обнаружить не удалось.
Родился будущий писатель не в туманах родного Лондона. Его отец служил в это время во Франции, и ребенок появился на свет на территории посольства Великобритании.
Родители были колоритной парой. В Париже их называли Красавица и Чудовище, из-за разницы во внешности, сразу бросавшейся в глаза. Жениху на свадьбе было сорок, невесте не сравнялось и двадцати. О том, насколько она была достойной женщиной, говорит, к примеру, рассказ одной знатной американки, который сын услышал о матери, когда её уже не было на свете. Та однажды спросила: "Вы такая красавица, столько мужчин вами увлекается, почему вы верны своему уродцу мужу?" И мать ответила: "Он никогда не оскорбляет моих чувств".
Мальчик рано остался сиротой. Матери не стало, когда ему было восемь, отец ушел в мир иной два года спустя.
Сомерсет помнил, как у дверей их домика в Довилле, который был тогда не модным курортом, а простой деревней, останавливались ослики. Считалось, что ослиное молоко может быть лекарством от туберкулеза, которым страдала мать. А еще в те годы в медицинской среде бытовало мнение, что при этой болезни полезно рожать как можно больше детей. Эдит Моэм дала жизнь шестерым сыновьям и умерла в 38 лет вскоре после появления на свет последнего. Незадолго до этого она, на мой взгляд, совершила поистине героический поступок. Так о нем рассказывает сын:
«Однажды, когда она лежала в постели, вероятно после кровохарканья, уже зная, что дни ее сочтены, ей пришло в голову, что сыновья ее, когда подрастут, не будут даже знать, как она выглядела перед смертью; и вот она позвала горничную, велела одеть себя в вечерний туалет из белого атласа и поехала к фотографу».
В романе «Бремя страстей человеческих» он опишет этот эпизод иначе.
Приведет слова скупого дяди-священника, к которому его отправят на воспитание: как, мол, была расточительна женщина, которая могла потратить столько денег на подобную ерунду.
Отец, неисправимый романтик, после смерти жены, будет строить с упорством маньяка дом своей мечты в тихой сельской местности.
«Каждое воскресенье я ездил с отцом на речном трамвае по Сене смотреть, как подвигается постройка. Когда была готова крыша, отец занялся обстановкой дома и для начала купил антикварные каминные щипцы и кочергу. Он заказал множество стеклянной посуды с выгравированным на каждой вещи знаком от дурного глаза — этот знак он разыскал в Марокко. Перед домом разбили сад. Комнаты обставили, а потом мой отец умер».
Отец скончался от рака желудка. Загадочный знак от сглаза можно увидеть на обложках книг Сомерсета Моэма.
БЫЛО РЕШЕНО, ЧТО Я СТАНУ ВРАЧОМ
Мальчик, как сказали бы сейчас, был закомплексован. Не занимался спортом, как положено у англичан. Был низкорослым в своего отца. Не отличался крепким организмом. Это в зрелом возрасте даже сыграло ему на руку: «Из-за плохого здоровья я не мог общаться с себе подобными на почве алкоголя: задолго до того, как я мог бы достигнуть той степени опьянения, когда для многих, более удачливых, все люди становятся братьями, желудок мой восставал, и меня начинало немилосердно тошнить».
Помимо прочего после потери родных он начал сильно заикаться, отчего сторонился шумных компаний и предпочитал молчать. Зато научился хорошо слушать и избежал карьеры священника, которую прочил ему дядя, служивший в церкви. И еще этот физический недостаток поколебал его веру в Бога.
«Насмешки товарищей и жгучее чувство стыда открыли мне глаза на то, какое страшное несчастье, что я заикаюсь; а в Библии я читал, что вера движет горами. (…) И вот однажды вечером, накануне возвращения в школу, я от всей души помолился о том, чтобы бог избавил меня от заикания; вера моя была велика: я спокойно уснул, не сомневаясь, что наутро смогу говорить, как все люди. Я уже представлял себе, как удивятся мальчики (я был тогда еще в начальной школе), когда увидят, что я перестал заикаться. Я проснулся радостный, бодрый, и для меня было настоящим, жестоким ударом, когда оказалось, что я заикаюсь по-прежнему».
Вопрос о карьере обсуждался родственниками. И Сомерсета пустили бы по юридической части. Однако здесь три места уже были заняты его братьями, и ничего оставалось, как предложить ему стать врачом. Признаться, что он решил стать писателем и больше никем, юноша не решился.
Но никогда за всю свою дальнейшую жизнь он не пожалел о том, что судьба занесла его именно в ту профессию. Напротив, во всех его автобиографических записках я встречала ссылки на то, что многих героев своих произведений он нашел в годы учебы и врачебной практики, которые и определили его стремительный писательский успех.
Поступив в медицинскую школу при больнице Святого Фомы, Сомерсет не скрывал, что медицина его совершенно не интересует. У него появилась своя комната, которую он уютно обставил, возможность погрузиться в жизнь Лондона, а дома вместо чтения учебников набрасывать сюжеты будущих рассказов и пьес.
Но вот на третьем курса началась практика в лаборатории, которая внезапно увлекла ленивого студента. Он стал куратором в стационаре и настолько зажегся, что однажды на вскрытии не в меру разложившегося трупа схватил септический тонзиллит, слег и — «буквально не мог дождаться дня, когда смогу вернуться к работе». Днем и ночью работал в «Скорой помощи», что находил чрезвычайно утомительным и увлекательным одновременно.
Что же так внезапно перевернуло представления юноши о предназначении врача?
Возможность увидеть жизнь в самом неприкрашенном виде. Он пишет, что за три года стал свидетелем всех эмоций, на какие способен человек. Это производило на него такое впечатление, что он помнил каждого пациента, каждый эпизод и даже сорок лет спустя мог написать портрет любого из них и вспомнить его фразы.
«Я видел, как люди умирали. Видел, как они переносили боль. Видел, как выглядит надежда, страх, облегчение, видел черные тени, какие кладет на лица отчаяние; видел мужество и стойкость. Я видел, как вера сияла в глазах людей, уповавших на то, что сам я считал лишь иллюзией, и видел, как человек встречал свой смертный приговор иронической шуткой, потому что из гордости не мог допустить, чтобы окружающие увидели ужас, охвативший его душу».
Он невзлюбил тех, кто, живя в сытости и довольствии, воспевали моральную ценность страдания. Авторы популярных книг — «жившие в комфортабельных домах, сытно питавшиеся три раза в день и пребывавшие в завидном здоровье» — утверждали, что страдание открывает новые просторы для духа, дает ему соприкоснуться с царствием Божиим, укрепляет характер, и тем, кто не бежит от него, а напротив ищет, приносит более совершенное счастье.
Моэм же после своей работы в больнице писал: «Я знал, что страдание не облагораживает: оно портит человека. Под действием его люди становятся себялюбивыми, подленькими, мелочными, подозрительными. Они дают поглотить себя пустякам. Они приближаются не к богу, а к зверю. И я со злостью писал, что резиньяции мы учимся не на своих страданиях, а на чужих».
Это редкое слово почти ушло из наших словарей. Оно означает безропотное смирение и полную покорность судьбе.
Несмотря на то, что ближе к старости Моэм начнет философски относиться ко всему, что постигнет его лично, нельзя признать, что он хоть когда-нибудь подчинялся обстоятельствам.
ПИСАТЬ БЫЛО ДЛЯ МЕНЯ С САМОГО НАЧАЛА ТАК ЖЕ ЕСТЕСТВЕННО, КАК ДЛЯ УТКИ ПЛАВАТЬ
«Все, что случалось со мною в жизни, я так или иначе использовал в своих произведениях», — признается прозаик и пожалеет о том, что никогда не вел дневника.
Он, к общению с которым тянулись многие великие мира сего, не понимает стремление простаков постоять рядом со знаменитостью. И корни этого — тоже в опыте его первой профессии.
«Престиж, который знакомство со знаменитым человеком создает вам в глазах ваших приятелей, доказывает только, что сами вы немногого стоите. Знаменитости вырабатывают особую технику общения с простыми смертными. Они показывают миру маску, нередко убедительную, но старательно скрывают свое настоящее лицо». Об этом Моэм с блеском напишет в своем самом известном российскому читателю произведении — романе «Театр».
Он считает, что все чудеса лежат в области обыкновенного. Неизвестные люди чаще бывают сами собой. Великий человек сделан, по его мнению, «из одного куска» в то время, как маленький человек — неистощимый клубок противоречивых элементов. «Нет конца сюрпризам, которые у него припасены для вас. Я лично куда охотнее провел бы месяц на необитаемом острове с ветеринаром, чем с премьер-министром».
Удачу своего первого романа он связывает с медицинской практикой, потому что она столкнула его с такой стороной жизни, которой писатели в то время занимались очень мало.
В предисловии он ясно дает понять, чем обязан своему успеху. Поэтому я приведу историю создания «Лизы из Ламбета», которая даст миру нового классика, устами самого писателя.
Писал он роман вечерами, после дежурств в больнице Св.Фомы.
«Установленное время я проводил в амбулатории, вел учет больных и ассистировал хирургам, а также выполнял другие задания, обусловленные учебным планом. Одной из основных дисциплин было акушерство. Чтобы получить диплом, студенту надо было принять двадцать родов. Полагаю, сейчас условия иные, но в мое время учебный план предусматривал три недели, когда студента могли вызвать на помощь роженице в любое время суток.(...) А старшие, умаявшиеся за день в больнице, не любили, когда их вытаскивали из постели по пустякам. (...) В комнате, как правило, находились три женщины — будущая мать, повитуха и «соседка снизу»; будущая мать лежала, две другие стояли над ней. Порой надо было провести в такой комнате два-три часа, прихлебывая заваренный повитухою чай и то и дело выскакивая на улицу подышать воздухом. Муж обыкновенно сидел на лестнице; студент поневоле садился рядом и говорил с ним.
За три недели на моих руках рожали шестьдесят три женщины.
Этот-то материал я и использовал в «Лизе из Ламбета». Сочинять практически не пришлось. Я записал увиденное и услышанное с максимальной точностью и без прикрас».
Моэм не злоупотреблял в своих произведениях физиологическими подробностями. Когда главная героиня умирает в результате выкидыша после драки с законной женой своего возлюбленного (матери девяти детей, беременной десятым), удивляешься главным образом тому, что у пары всё зашло так далеко. Но быт и нравы людей из «низших слоев» общества в романе Моэма ярки и правдоподобны, как сама жизнь.
Книга оказалась так хороша, что разошлась за один месяц и была тут же переиздана. Архидиакон Вестминстерский прочел о ней проповедь в аббатстве, а старший акушер больницы Св. Фомы сразу предложил Моэму место у себя в отделении.
Но студент сдал последний экзамен, получил диплом врача. И — с головой ушел в писательство, вовсю используя накопленный опыт и материал. В этом может убедиться и читатель самого известного в мире романа «Бремя страстей человеческих». Книга во многом автобиографична, оторваться от нее невозможно, если даже вы разочаровались в последнее время в чтении художественной литературы.
Герой романа тоже медик. И описанные случаи акушерской практики буквально разрывают сердце. Он видит страдания женщин, обреченных рожать без остановки, их мужей, желающих, чтобы очередной «дармоед» родился мертвым. Моэм пишет, как нынче говорят, «без грязи». С абсолютным сочувствием и состраданием. И бесподобным реализмом.
Однако, если каждый врач скажет себе, что он может стать писателем, Моэм его тут же разочарует. Он сам напишет портрет медика, способного перейти на другой уровень восприятия мира.
Каждый специалист в силу своей профессии «видит человеческую природу со специфической точки зрения. Врач же, особенно больничный врач, видит ее без всяких покровов. Скрытность обычно удается сломить; очень часто ее и не бывает. Страх в большинстве случаев разбивает все защитные барьеры; даже тщеславие перед ним пасует. Почти все люди обожают говорить о себе, и мешает им только то обстоятельство, что другие не хотят их слушать.
Врач умеет хранить тайны. Его дело слушать, и нет тех подробностей, которые были бы слишком интимны для его ушей. Но, разумеется, может быть и так, что человеческая природа перед вами как на ладони, а вы не имеете глаз, чтобы видеть, и ничего не узнаете».
В каком же случае вас ждет неудача? Что такое для врача — «не иметь глаз»?
Я ДАЖЕ ОГОРЧИЛСЯ, ЧТО МНЕ РАЗРЕШИЛИ ВСТАВАТЬ
Вывод по поводу большинства людей, встреченных им в жизни, Моэм вкладывает в уста одного героя: "Свое мнение о роде человеческом я изложу тебе в двух словах, братец. Сердце у людей правильное, а вот голова никуда не годится".
Писатель до конца дней остается большим ребенком. Он честно сознается, что годы, проведенные в больнице Св.Фомы, не дали ему возможности постигнуть человеческую природу до конца. Люди по-прежнему остаются для него загадкой. Однако медицинское образование не только помогло ему вникнуть в человеческую природу — «оно дало мне элементарные научные знания и понятие о научном методе. До того я занимался только искусством и литературой. Новые мои познания были невелики, в соответствии с тогдашней, более чем скромной программой, но все же передо мною открылась дорога, ведущая в область, совершенно для меня неведомую».
За свои 92 года Моэм изрядно помотался по миру. Став известным писателем, успешным драматургом, дважды женатым и весьма небедным человеком, он никак не мог удовлетворить свою жажду приключений. Он съездил в Полинезию и написал роман «Луна и грош», посвященный Полю Гогену. Побывал в Китае. В годы первой мировой войны он предпочел автосанитарную часть службе в … разведке. И представьте себе, благодаря этому, побывал в России, о чем давно мечтал.
Вы ведь наверняка когда-нибудь слышали, что Сомерсет Моэм, автор "Театра", был шпионом в нашей стране. И подумали - бред какой-то. Но кому же верить - если не самому писателю. Он лично подробно описал, где и как его готовили, и что его заставило взяться за неожиданное дело:
«Меня направили с секретной миссией в Петроград. (…) Моя профессия была хорошей маскировкой для того, чем мне предстояло заниматься. Я был нездоров. Я еще помнил медицину достаточно, чтобы догадаться, чем вызвано кровохарканье, которое меня беспокоило. Рентген подтвердил, что у меня туберкулез легких. Но я не мог упустить случая пожить и, как предполагалось, довольно долго, в стране Толстого, Достоевского и Чехова. Я рассчитывал, что одновременно с порученной мне работой успею получить там кое-что ценное для себя. Поэтому я не пожалел патриотических фраз и убедил врача, к которому вынужден был обратиться, что, принимая во внимание весь трагизм момента, я вправе пойти на небольшой риск. Я бодро пустился в путь, имея в своем распоряжении неограниченные средства и четырех верных чехов для связи с профессором Масариком, направлявшим деятельность около шестидесяти тысяч своих соотечественников в разных концах России».
Томаш Масарик - будущий первый президент Чехословакии, тоже не просто так у нас в стране болтался, но это отдельная история.
Литератор сумел выйти на знакомство с Керенским и отозвался о нем, прямо скажем, не очень:
«Я так и не уразумел, благодаря каким свойствам он молниеносно вознёсся на такую невероятную высоту. Разговор его не свидетельствовал не только о большой просвещённости, но и об обычной образованности».
Свою задачу Моэм, по его признанию, благополучно провалил. Уж это мы с вами точно знаем. Он должен был — ни больше, ни меньше — «связаться с враждебными правительству элементами и разработать план, как предотвратить выход России из войны и при поддержке центральных держав не дать большевикам захватить власть». Однако, пишет новоявленный английский шпион, «через три месяца после моего приезда в Петроград грянул гром, и все мои планы пошли прахом».
Подробности миссии тоже чрезвычайно интересны. Но для надо полностью уйти в российскую тему. А мы сейчас не об этом...
К тому времени он изрядно устал. К тому же был весьма серьезно болен. И, попав в санаторий, стал буквально идеальным пациентом, поскольку неожиданный покой произвел на него сногсшибательное впечатление.
«Это было чудесное время. Впервые в жизни я узнал, какое блаженство лежать в постели. Просто поразительно, как интересно можно жить, не вставая с постели, и сколько можно найти себе занятий. Я наслаждался одиночеством в своей комнате с огромным окном, распахнутым в звездную зимнюю ночь. Она давала мне восхитительное ощущение безопасности, отрешенности от всего и свободы. В ней стояла отрадная тишина.
Я даже огорчился, что мне разрешили вставать.
В странный мир я вступил, когда поправился настолько, что мог проводить часть дня в обществе других обитателей. (…) В этом санатории я узнал о человеческой природе много такого, чего вне его стен, вероятно, не узнал бы никогда.
Когда я выздоровел, война уже кончилась».
Если вас заинтриговали отдельные страницы биографии писателя, могу предложить полистать его записки «Подводя итоги».
Моэм их неустанно подводил каждое десятилетие. Поэтому под конец я просто процитирую запавшие мне в душу отрывки. А вы можете согласиться или нет с выводами необыкновенного человека, прах которого после смерти от пневмонии развеяли рядом с библиотекой. Таким образом, писали современники, писатель как бы слился со своими творениями.
МОЙ ДУХ ТИХОНЕЧКО ХИХИКНЕТ
«Когда мне шел третий десяток, критики отмечали, что я груб, после тридцати лет они меня корили за дерзость, после сорока - за цинизм, после пятидесяти за то, что я сведущ в своем деле, а теперь, когда мне перевалило за шестьдесят, они меня называют поверхностным. А я шел своим путем, следуя линии, которую себе наметил…»
«В больших городах люди напоминают камни, насыпанные в мешок: их острые края постепенно стираются, и они становятся гладкими, как галька. У этих людей острые края не стирались. Человеческая природа проявлялась в них более зримо, чем в тех людях, среди которых я так долго прожил, и я всей душой потянулся к ним, как много лет назад - к тем, что приходили на прием в амбулаторию при больнице св. Фомы».
«Мы - игрушки в руках природы. Землетрясения будут по-прежнему разрушать города, засухи - губить урожай и наводнения - сметать плотины и дамбы, старательно возведенные человеком. Войны - плод человеческого безрассудства - будут, увы, по-прежнему опустошать землю. По-прежнему будут рождаться люди, не приспособленные к жизни, и жизнь будет для них бременем. (…) Пока человек остается человеком, он должен быть готов принять все невзгоды, какие он в силах снести.
Зло не поддается объяснению. Его нужно принять как неотъемлемую часть существования вселенной. Закрывать на него глаза было бы ребячеством; сетовать на него – бессмысленно».
«Старость меня не страшит. Когда Лоренс Аравийский погиб, я прочел в одной статье, написанной человеком, близко его знавшим, что он ездил на мотоцикле с отчаянной скоростью в расчете на то, что катастрофа прервет его жизнь, пока он еще в расцвете сил, и избавит его от унижений старости. Если это не выдумка, то говорит о большой слабости этой самобытной и несколько театральной натуры. Здесь есть своего рода недомыслие. Ведь полная жизнь, завершенная программа включает не только молодость и зрелость, но и старость. Хороша и красота утра, и сияние полдня, но лишь очень неумный человек задернет занавески и включит свет, чтобы отгородиться от безмятежного спокойствия вечера».
«За долгую жизнь мне пришлось переболеть многими серьезными болезнями—туберкулезом, дизентерией, малярией и Бог знает чем еще, но я никогда много не пил, был умерен в еде, и до сих пор у меня крепкие мускулы и нет одышки. Понятно, что без хорошего здоровья удовольствий в старости не жди. Еще важны деньги, хотя и не особенно большие, потому что потребности у тебя невелики. Дорого обходятся лишь пороки, а в преклонном возрасте легко сохранять добродетель...»
«90 лет. Память у меня теперь хуже некуда, до могилы осталось брести считанные метры, а мои воспоминания о прожитых девяти десятках лет столь туманны, что даже обидно за собственное прошлое. Яснее всего, пожалуй, я помню смерть матери — она мучает меня уже больше восьмидесяти лет. Мне было восемь, когда мать умерла в нашем доме в Париже, но горечь утраты до сих пор больно терзает сердце.
Я бреду сейчас рука об руку со смертью, и ее ладонь теплее моей.
Мне не хочется больше коптить небо».
«Ну и картину мы собой представляем, собаки и я! Совсем дряхлые, мы тихо бредем посмотреть, с чем возится садовник, хотя результаты его трудов нам скорее всего не придется уже увидеть».
«У меня осталось в жизни всего одно желание—как-нибудь, но вернуться в эту деревушку, затерянную среди джунглей Юго-Восточной Азии.
Новая поездка скорее всего убьет меня, но умирать в такой бесподобной красоте — одно удовольствие».
«Недавно мне предложили поехать в Швейцарию, в клинику доктора Ниханса, где я когда-то лечился. Но, поскольку воля к жизни во мне угасла, я не вижу смысла продлевать существование. Писать мне больше не хочется. В голове нет ни замыслов, ни сюжетов, ни слов. Я давно уже перенес на бумагу все, что у меня было, и отложил перо в сторону.
И теперь, когда в «Тайме» появится мой некролог и кое-кто воскликнет: «Что? А я-то думал, он давно в могиле!» — мой дух эдак тихонечко хихикнет».
P. S. Очень прошу тех людей, которые появляются в комментариях для того, чтобы сообщить, что они не в силах одолеть текст такого размера, вернуться к комиксам и мемам. Я же насильно никого не заставляю читать мои очерки. Они - для литературных гурманов и людей, еще сохранивших способность думать. Идти дальше, обращаться к другим источникам, поскольку в коротком рассказе трудно охватить большую человеческую судьбу. Я и не претендую, выбирая наиболее захватившие меня куски. Спасибо за понимание.