Добрый день! Вдохновился и делюсь с вами
В канаве лежал мужик, опершись головой в пригорок; около него
валялись мешок и палка, на которой навешаны были две пары лаптей.
Мужики не решались ни подходить близко, ни трогать.
– Эй! Ты, брат! – кричали они по очереди, почесывая кто затылок, кто
спину. – Как там тебя? Эй, ты! Что тебе тут?
Прохожий сделал движение, чтоб приподнять голову, но не мог: он, по-
видимому, был нездоров или очень утомлен.
Один решился было тронуть его вилой.
– Не замай! Не замай! – закричали многие. – Почем знать, какой он;
ишь не бает ничего; может быть, какой-нибудь такой… Не замайте его,
ребята!
– Пойдем, – говорили некоторые, – право-слово, пойдем: что он нам,
дядя, что ли? Только беды с ним!
И все ушли назад, в деревню, рассказав старикам, что там лежит
нездешний, ничего не бает, и Бог его ведает, что он там…
– Нездешний, так и не замайте! – говорили старики, сидя на завалинке
и положив локти на коленки. – Пусть его себе! И ходить не по что было
вам!
Таков был уголок, куда вдруг перенесся во сне Обломов.
Из трех или четырех разбросанных там деревень была одна Сосновка,
другая Вавиловка, в одной версте друг от друга.
Сосновка и Вавиловка были наследственной отчиной рода Обломовых
и оттого известны были под общим именем Обломовки.
В Сосновке была господская усадьба и резиденция. Верстах в пяти от
Сосновки лежало сельцо Верхлёво, тоже принадлежавшее некогда фамилии
Обломовых и давно перешедшее в другие руки, и еще несколько
причисленных к этому же селу кое-где разбросанных изб.
Село принадлежало богатому помещику, который никогда не
показывался в свое имение: им заведовал управляющий из немцев.
Вот и вся география этого уголка.
Илья Ильич проснулся утром в своей маленькой постельке. Ему только
семь лет. Ему легко, весело.
Какой он хорошенький, красненький, полный! Щечки такие
кругленькие, что иной шалун надуется нарочно, а таких не сделает.
Няня ждет его пробуждения. Она начинает натягивать ему чулочки; он
не дается, шалит, болтает ногами; няня ловит его, и оба они хохочут.
Наконец удалось ей поднять его на ноги; она умывает его, причесывает
головку и ведет к матери.
Обломов, увидев давно умершую мать, и во сне затрепетал от радости,
от жаркой любви к ней: у него, у сонного, медленно выплыли из-под
ресниц и стали неподвижно две теплые слезы.
Мать осыпала его страстными поцелуями, потом осмотрела его
жадными, заботливыми глазами, не мутны ли глазки, спросила, не болит ли
что-нибудь, расспросила няньку, покойно ли он спал, не просыпался ли
ночью, не метался ли во сне, не было ли у него жару? Потом взяла его за
руку и подвела его к образу.
Там, став на колени и обняв его одной рукой, подсказывала она ему
слова молитвы.
Мальчик рассеянно повторял их, глядя в окно, откуда лилась в комнату
прохлада и запах сирени.
– Мы, маменька, сегодня пойдем гулять? – вдруг спрашивал он среди
молитвы.
– Пойдем, душенька, – торопливо говорила она, не отводя от иконы
глаз и спеша договорить святые слова.
Мальчик вяло повторял их, но мать влагала в них всю свою душу.
Потом шли к отцу, потом к чаю.
Около чайного стола Обломов увидал живущую у них престарелую
тетку, восьмидесяти лет, беспрерывно ворчавшую на свою девчонку,
которая, тряся от старости головой, прислуживала ей, стоя за ее стулом.
Там и три пожилые девушки, дальние родственницы отца его, и немного
помешанный деверь его матери, и помещик семи душ, Чекменев,
гостивший у них, и еще какие-то старушки и старички.
Весь этот штат и свита дома Обломовых подхватили Илью Ильича и
начали осыпать его ласками и похвалами; он едва успевал утирать следы
непрошеных поцелуев.
После того начиналось кормление его булочками, сухариками,
сливочками.
Потом мать, приласкав его еще, отпускала гулять в сад, по двору, на
луг, с строгим подтверждением няньке не оставлять ребенка одного, не
допускать к лошадям, к собакам, к козлу, не уходить далеко от дома, а
главное, не пускать его в овраг, как самое страшное место в околотке,
пользовавшееся дурною репутацией.
Там нашли однажды собаку, признанную бешеною потому только, что
она бросилась от людей прочь, когда на нее собрались с вилами и
топорами, исчезла где-то за горой; в овраг свозили падаль; в овраге
предполагались и разбойники, и волки, и разные другие существа, которых
или в том краю, или совсем на свете не было.
Ребенок не дождался предостережений матери: он уж давно на дворе.
Он с радостным изумлением, как будто в первый раз, осмотрел и
обежал кругом родительский дом, с покривившимися набок воротами, с
севшей на середине деревянной кровлей, на которой рос нежный зеленый
мох, с шатающимся крыльцом, разными пристройками и настройками и с
запущенным садом.
Ему страсть хочется взбежать на огибавшую весь дом висячую
галерею, чтоб посмотреть оттуда на речку; но галерея ветха, чуть-чуть
держится, и по ней дозволяется ходить только «людям», а господа не ходят.
Он не внимал запрещениям матери и уже направился было к
соблазнительным ступеням, но на крыльце показалась няня и кое-как
поймала его.
Он бросился от нее к сеновалу, с намерением взобраться туда по
крутой лестнице, и едва она поспевала дойти до сеновала, как уж надо
было спешить разрушать его замыслы влезть на голубятню, проникнуть на
скотный двор и, чего Боже сохрани! – в овраг.
– Ах ты, Господи, что за ребенок, за юла за такая! Да посидишь ли ты
смирно, сударь? Стыдно! – говорила нянька.
И целый день, и все дни и ночи няни наполнены были суматохой,
беготней: то пыткой, то живой радостью за ребенка, то страхом, что он
упадет и расшибет нос, то умилением от его непритворной детской ласки
или смутной тоской за отдаленную его будущность: этим только и билось
сердце ее, этими волнениями подогревалась кровь старухи, и
поддерживалась кое-как ими сонная жизнь ее, которая без того, может
быть, угасла бы давным-давно.
Не все резв, однако ж, ребенок: он иногда вдруг присмиреет, сидя
подле няни, и смотрит на все так пристально. Детский ум его наблюдает
все совершающиеся перед ним явления; они западают глубоко в душу его,
потом растут и зреют вместе с ним.
Утро великолепное; в воздухе прохладно; солнце еще не высоко. От
дома, от деревьев, и от голубятни, и от галереи – от всего побежали далеко
длинные тени. В саду и на дворе образовались прохладные уголки,
манящие к задумчивости и сну. Только вдали поле с рожью точно горит
огнем, да речка так блестит и сверкает на солнце, что глазам больно.
– Отчего это, няня, тут темно, а там светло, а ужо будет и там светло? –
спрашивал ребенок.
– Оттого, батюшка, что солнце идет навстречу месяцу и не видит его,
так и хмурится; а ужо, как завидит издали, так и просветлеет.
Задумывается ребенок и все смотрит вокруг: видит он, как Антип
поехал за водой, а по земле, рядом с ним, шел другой Антип, вдесятеро
больше настоящего, и бочка казалась с дом величиной, а тень лошади
покрыла собой весь луг, тень шагнула только два раза по лугу и вдруг
двинулась за гору, а Антип еще и со двора не успел съехать.
Ребенок тоже шагнул раза два, еще шаг – и он уйдет за гору.
Ему хотелось бы к горе, посмотреть, куда делась лошадь. Он к
воротам, но из окна послышался голос матери:
– Няня! Не видишь, что ребенок выбежал на солнышко! Уведи его в
холодок; напечет ему головку – будет болеть, тошно сделается, кушать не
станет. Он этак у тебя в овраг уйдет!