Я не хоронил Фалу и даже не присутствовал на похоронах. Полковник Гарен подтвердил, что он в курсе городских слухов настроений. В день похорон он приказал мне отправиться к концу дороги и принять участие в работах. Я жалел, что не могу отдать последний долг женщине, которая, хоть и ненадолго, стала мне утешением. Позднее я услышал от Кеси, что похороны превратились в светскую вечеринку для дам, как он выразился, поскольку все дамы со свистками пришли на кладбище проводить Фалу в последний путь. Мне кажется, тем самым они хотели дать понять мужчинам Геттиса, что не потерпят дурного обращения с любой женщиной, к какому бы сословию та ни принадлежала. Я не осмелился спросить, была ли среди них Эпини. А для меня тот день вышел довольно странным. Исполняя приказ, я приехал на Утесе к концу дороги, на самый край «зоны ужаса». Однако вскоре выяснилось, что никто не знает, кому я должен доложиться и что мне следует делать. В итоге весь день заключенные и охранники косились на меня с любопытством. Я впервые видел вблизи столько каторжников. Даже не знаю, что ужаснуло меня больше — жестокость охранников или грубая натура самих заключенных, из-за которой казалось, что они едва ли не заслуживали такого обращения. К концу дня единственное, что я мог сказать обо всем происходящем, — это что человеческий облик потеряли и охрана, и охраняемые. Я твердо решил, что никогда не буду принадлежать ни к одной из этих групп. Вернувшись тем вечером на кладбище, я направился к могиле Фалы и остановился возле нее, чтобы вознести короткую молитву. Я был рад увидеть, что могила густо усыпана цветами от людей, пришедших на похороны. Я страстно надеялся, что человек, убивший Фалу, умирая, будет страдать не меньше. Каким же негодяем нужно быть, чтобы жестоко задушить хрупкую женщину, а потом бросить ее тело под грудой грязной соломы? Я готовил себе скромный ужин и размышлял о несчастной судьбе Фалы. Вероятно, именно поэтому я решил провести ту ночь в своей постели, вместо того чтобы встречаться с Оликеей на опушке леса. Я рассчитывал, что буду спать, пусть даже беспокойно, в собственной кровати. Однако сон долго избегал меня, а когда мне наконец удалось заснуть, мне приснились не Оликея и не Фала, а Орандула, старый бог равновесия. Я стоял рядом с ним и помогал уравновесить весы — не две чаши, но полдюжины крюков, расположенных по кругу, — напомнившие мне жертвоприношение, которое я видел на свадьбе Росса. На этих крюках висели не птицы, а люди. Хуже того, люди, которых я знал. На один был насажен Девара, на следующий — древесный страж, несчастная Фала висела на третьем, и моя мать — на четвертом. А вокруг молча стояли и ждали моего решения Эпини и Спинк, полковник Гарен и Оликея, моя сестра Ярил и даже Карсина. — Выбирай, — настаивал древний бог, каркающий, словно старый стервятник, — и у него действительно была голова стервятника на человеческом теле. Когда он говорил, его красная сережка подрагивала. — Ты нарушил равновесие. Теперь ты должен его вернуть, Невер. Ты должен мне смерть. Выбирай, кто следующим ощутит когти смерти. Или это будешь ты? Его вопрос не был праздным. Когда я попытался возразить, что не могу выбрать, он взмахнул серпом, словно собирался скосить их всех сразу. Я бросился вперед, пытаясь остановить его, и почувствовал, как холодное железо входит мне в грудь. Я проснулся с громким стоном. Все мое тело дрожало от холода и страха. Но я испугался еще больше, когда обнаружил себя на каменистом гребне рядом с пнем древесной женщины. Я стоял на самом краю обрыва и смотрел вниз, на темную полосу дороги, прорезающую серебристое в лунном свете озерцо лиственных крон.