Доброго времени суток, читатель! Хочу поделиться с вами полезной информацией
Это был господин в темно-зеленом фраке с гербовыми пуговицами,
гладко выбритый, с темными, ровно окаймлявшими его лицо бакенбардами,
с утружденным, но покойно-сознательным выражением в глазах, с сильно
потертым лицом, с задумчивой улыбкой.
– Здравствуй, Судьбинский! – весело поздоровался Обломов. – Насилу
заглянул к старому сослуживцу! Не подходи, не подходи! Ты с холоду.
– Здравствуй, Илья Ильич. Давно собирался к тебе, – говорил гость, –
да ведь ты знаешь, какая у нас дьявольская служба! Вон, посмотри, целый
чемодан везу к докладу; и теперь, если там спросят что-нибудь, велел
курьеру скакать сюда. Ни минуты нельзя располагать собой.
– Ты еще на службу? Что так поздно? – спросил Обломов. – Бывало,
ты с десяти часов…
– Бывало – да; а теперь другое дело: в двенадцать часов езжу. – Он
сделал на последнем слове ударение.
– А! догадываюсь! – сказал Обломов. – Начальник отделения! Давно
ли?
Судьбинский значительно кивнул головой.
– К святой, – сказал он. – Но сколько дела – ужас! С восьми до
двенадцати часов дома, с двенадцати до пяти в канцелярии, да вечером
занимаюсь. От людей отвык совсем!
– Гм! Начальник отделения – вот как! – сказал Обломов. –
Поздравляю! Каков? А вместе канцелярскими чиновниками служили. Я
думаю, на будущий год в статские махнешь.
– Куда! Бог с тобой! Еще нынешний год корону надо получить; думал,
за отличие представят, а теперь новую должность занял: нельзя два года
сряду…
– Приходи обедать, выпьем за повышение! – сказал Обломов.
– Нет, сегодня у вице-директора обедаю. К четвергу надо приготовить
доклад – адская работа! На представления из губерний положиться нельзя.
Надо проверить самому списки. Фома Фомич такой мнительный: все хочет
сам. Вот сегодня вместе после обеда и засядем.
– Ужели и после обеда? – спросил Обломов недоверчиво.
– А как ты думал? Еще хорошо, если пораньше отделаюсь да успею
хоть в Екатерингоф прокатиться… Да, я заехал спросить: не поедешь ли ты
на гулянье? Я бы заехал…
– Нездоровится что-то, не могу! – сморщившись, сказал Обломов. – Да
и дела много… нет, не могу!
– Жаль! – сказал Судьбинский, – а день хорош. Только сегодня и
надеюсь вздохнуть.
– Ну, что нового у вас? – спросил Обломов.
– Да много кое-чего: в письмах отменили писать «покорнейший
слуга», пишут «примите уверение»; формулярных списков по два
экземпляра не велено представлять. У нас прибавляют три стола и двух
чиновников особых поручений. Нашу комиссию закрыли… Много!
– Ну, а что наши бывшие товарищи?
– Ничего пока; Свинкин дело потерял!
– В самом деле? Что ж директор? – спросил Обломов дрожащим
голосом. Ему, по старой памяти, страшно стало.
– Велел задержать награду, пока не отыщется. Дело важное: «о
взысканиях». Директор думает, – почти шепотом прибавил Судьбинский, –
что он потерял его… нарочно.
– Не может быть! – сказал Обломов.
– Нет, нет! Это напрасно, – с важностью и покровительством
подтвердил Судьбинский. – Свинкин ветреная голова. Иногда черт знает
какие тебе итоги выведет, перепутает все справки. Я измучился с ним;
а только нет, он не замечен ни в чем таком… Он не сделает, нет, нет!
Завалялось дело где-нибудь; после отыщется.
– Так вот как: всё в трудах! – говорил Обломов, – работаешь.
– Ужас, ужас! Ну, конечно, с таким человеком, как Фома Фомич,
приятно служить: без наград не оставляет; кто и ничего не делает, и тех не
забудет. Как вышел срок – за отличие, так и представляет; кому не вышел
срок к чину, к кресту, – деньги выхлопочет…
– Ты сколько получаешь?
– Да что: тысяча двести рублей жалованья, особо столовых семьсот
пятьдесят, квартирных шестьсот, пособия девятьсот, на разъезды пятьсот,
да награды рублей до тысячи.
– Фу! черт возьми! – сказал, вскочив с постели, Обломов. – Голос, что
ли, у тебя хорош? Точно итальянский певец!
– Что еще это! Вон Пересветов прибавочные получает, а дела-то
меньше моего делает и не смыслит ничего. Ну, конечно, он не имеет такой
репутации. Меня очень ценят, – скромно прибавил он, потупя глаза, –
министр недавно выразился про меня, что я «украшение министерства».
– Молодец! – сказал Обломов. – Вот только работать с восьми часов до
двенадцати, с двенадцати до пяти, да дома еще – ой, ой!
Он покачал головой.
– А что ж бы я стал делать, если б не служил? – спросил Судьбинский.
– Мало ли что! Читал бы, писал… – сказал Обломов.
– Я и теперь только и делаю, что читаю да пишу.
– Да это не то; ты бы печатал…
– Не всем же быть писателями. Вот и ты ведь не пишешь, – возразил
Судьбинский.
– Зато у меня имение на руках, – со вздохом сказал Обломов. – Я
соображаю новый план; разные улучшения ввожу. Мучаюсь, мучаюсь… А
ты ведь чужое делаешь, не свое.
– Что ж делать! Надо работать, коли деньги берешь. Летом отдохну:
Фома Фомич обещает выдумать командировку нарочно для меня… вот, тут
получу прогоны на пять лошадей, суточных рубля по три в сутки, а потом
награду…
– Эк ломят! – с завистью говорил Обломов; потом вздохнул и
задумался.
– Деньги нужны: осенью женюсь, – прибавил Судьбинский.
– Что ты! В самом деле? На ком? – с участием сказал Обломов.
– Не шутя, на Мурашиной. Помнишь, подле меня на даче жили? Ты
пил чай у меня и, кажется, видел ее.
– Нет, не помню! Хорошенькая? – спросил Обломов.
– Да, мила. Поедем, если хочешь, к ним обедать…
Обломов замялся.
– Да… хорошо, только…
– На той неделе, – сказал Судьбинский.
– Да, да, на той неделе, – обрадовался Обломов, – у меня еще платье не
готово. Что ж, хорошая партия?
– Да, отец действительный статский советник; десять тысяч дает,
квартира казенная. Он нам целую половину отвел, двенадцать комнат;
мебель казенная, отопление, освещение тоже: можно жить…
– Да, можно! Еще бы! Каков Судьбинский! – прибавил, не без зависти,
Обломов.
– На свадьбу, Илья Ильич, шафером приглашаю: смотри…
– Как же, непременно! – сказал Обломов. – Ну, а что Кузнецов,
Васильев, Махов?
– Кузнецов женат давно, Махов на мое место поступил, а Васильева
перевели в Польшу. Ивану Петровичу дали Владимира, Олешкин – его
превосходительство.
– Он добрый малый! – сказал Обломов.
– Добрый, добрый; он стоит.
– Очень добрый, характер мягкий, ровный, – говорил Обломов.
– Такой обязательный, – прибавил Судьбинский, – и нет этого, знаешь,
чтоб выслужиться, подгадить, подставить ногу, опередить… все делает, что
может.
– Прекрасный человек! Бывало, напутаешь в бумаге, не доглядишь, не
то мнение или законы подведешь в записке, ничего: велит только другому
переделать. Отличный человек! – заключил Обломов.
– А вот наш Семен Семеныч так неисправим, – сказал Судьбинский, –
только мастер пыль в глаза пускать. Недавно что он сделал: из губерний
поступило представление о возведении при зданиях, принадлежащих
нашему ведомству, собачьих конур для сбережения казенного имущества от
расхищения; наш архитектор, человек дельный, знающий и честный,
составил очень умеренную смету; вдруг показалась ему велика, и давай
наводить справки, что может стоить постройка собачьей конуры? Нашел
где-то тридцатью копейками меньше – сейчас докладную записку…