Из переписки князя П. А. Вяземского и А. И. Тургенева
первые месяцы 1812 г., Москва
Милостивый государь Лаврентий (кажется) Никитич!
Ты добрый человек, твой мне приятен вид,
И верно девушке не сделаешь обид.
Из "Опасного Соседа"
Хотя я и не из числа девушек, но не менее надеюсь на твое добросердечие и для того прошу всепокорнейше сказать мне два слова о твоем почтенном и безмолвном барине Александре Ивановиче Тургеневе. Не получая ни одной строки от сего таинственного высокородия, теряюсь в сомнениях, терзающих мою дружбу к нему.
Он ленив, он равнодушен к друзьям своим, говорит мне рассудок. Так точно, отвечает рассудку мое сердце. Но он весьма деятелен за трапезой и усерден к кулебякам, говорит опытность, и сердце мое робеет.
Может быть, его высокородие изволил обкушаться и лежит теперь с ревом в животе, а может быть, уже пошел он отведать Вина и адских пирогов?
Лаврентий (кажется) Никитич (а по другим догадкам) Дементьевич, реши мое сомнение! Сжалься над бедственным недоумением и скажи, умер ли Тургенев для всех, или только для меня одного? Повторяю тебе.
Ты добрый человек, твой мне приятен вид,
И верно москвичу не сделаешь обид.
Остаюсь к услугам тебе покорнейший слуга, князь Петр Вяземский.
Тургенев князю Вяземскому
18-го марта 1812 г., С.-Петербург.
Первой свободной минутой пользуюсь, любезный Вяземский, чтоб поблагодарить тебя за приятные минуты, которыми я обязан тебе. И прежде моего приезда в Москву я любил тебя и желал покороче с тобой познакомиться; теперь прошу тебя о продолжении твоей дружбы, а в знак благодарности за те удовольствия, которыми я наслаждался в твоей беседе, посылаю тебе панегирик, читанный Дашковым в "Обществе любителей российской словесности", при принятии графа Хвостова в почетные члены.
Он все это выслушал с мученическим терпением и позвал автора к себе обедать и обещал напечатать на собственный счет все то, что на его счет написано будет. Я успел видеться с твоими приятелями и вручить им письма твои. Они сбирались писать к тебе. И Блудов, и Батюшков хотят пригласить тебя в сотрудники к себе для преподавания курса дурной словесности. Предисловие к сему курсу уже готово. Постараюсь прислать тебе его.
Порученья твоего я не забыл и уже советовался с кем надобно. Как скоро открою что-либо для тебя выгодное и сходное с твоим желанием, немедленно тебя уведомлю. Я надеюсь, что ты будешь доволен точностью, с которой я буду исполнять твои поручения. Приношу мою чувствительнейшую благодарность княгине (Вера Федоровна Вяземская, урожд. Гагарина) за ее ласки и за доброе ко мне расположение. Когда буду иметь более свободного времени, то буду и писать более. Надеюсь, что ты сдержишь данное обещание и со своей стороны. Прости, любезный друг, помни и люби преданного тебе Тургенева.
Поклонись всем приятелям, особливо Василию Львовичу (Пушкину) и прочим.
Князь Вяземский Тургеневу
4-го апреля, Москва
Благодарю тебя, любезнейший Александр Иванович, за твое письмо и за чувства, в нем выраженные. Дружба твоя мне драгоценна и надеюсь всегда ее заслуживать. Благодарю и за присылку похвальной речи, которую не могу похвалить. В ней заметно сильное желание быть острым и весьма слабый успех. Василий Львович разумеется, читая ее, бил себя по.., тер руки, хохотал, орошал всех росою уст своих и в душе повторил клятву и присягу боготворить Дашкова и дивиться каждому слову его.
Веселия с тобой улетели: все лица мрачны, разговоры всех еще мрачнее. Надобно дождаться Светлого Воскресенья, но когда оно будет? Скажи Батюшкову, что он повеса и мерзавец; скоро отрекусь я от него вовсе: вот уж с месяц как не получаю от него ни строки. Что он у вас делает? Я думаю, по обыкновению своему, ничего. Я намедни познакомился с твоим братом в концерте и, надеюсь, буду его завтра иметь у себя в обед. Блудову мой поклон. Прости, любезнейший! Не забывай преданного тебе Вяземского и давай ему иногда о себе известия.
Князь Вяземский Тургеневу
16-го октября, Вологда
Я давно не писал к тебе, любезный Александр Иванович. Обстоятельства, рассеяния, а после и важные происшествия, завладевшие совершенно и вниманием, и всеми способностями души и разума, были тому причиной. Теперь, богатый и временем и чувствами, пишу к тебе, чтобы напомнить о себе и отвести с кем-нибудь душу, стесненную и мрачную.
Ты мог уже узнать от Северина (Дмитрий Петрович), что я был в армии и в чудесном деле 26-го августа, казавшемся нам всем столь выгодным, но которого последствия обременили имя русского вечным стыдом - сдачей Москвы; мог узнать, что потерял в нем двух лошадей, и больной отправился после того в Москву, из нее в Ярославль к жене, а с нею из Ярославля в Вологду, откудова и пишу к тебе, любезный Александр Иванович.
Давно ли беседовали мы с тобой на Кисловке, глазели на красоту, богатство и пышность в стенах Благородного собрания, ездили на Басманную наслаждаться сладостным удовольствием быть с умным и добрым человеком?
Давно ли мечтали мы о славе, об успехах? Давно ли? И где это все, и когда это возвратится? Ночь ужасная окружает нас; мы бредем, и сами не знаем куда. Где осветят нас лучи наступающего утра, и когда наступит оно?
Признаюсь, надежде заперто мое сердце: оно столько было ею обмануто; но и сам рассудок не был ли принужден часто признаваться, что он строил планы свои на песке. Взятие Смоленска обмануло не одну надежду и самый рассудок оставило в дураках. О Москве и говорить нечего. Сердце кровью обливается, и клянусь тебе честью, что я еще не привыкну к этой мысли. Каждое утро мне кажется, что я впервые узнаю об горестной ее участи.
Мы живем здесь в Вологде совершенными изгнанниками, ни от кого не получаем известий. Вот уж с месяц, как мы расстались с Карамзиными, поехавшими в нижегородскую свою деревню, и ни строки еще от них не получали; о Жуковском также ничего не знаю, кроме того, что 1-го сентября, в тот день, как мы с ним расстались, он перешел в дежурство светлейшее и хотел отпроситься в отпуск. Дай Бог, чтобы он исполнил свое намерение!
Незавидна судьба тех, которые теперь в армии: я немного по опыту узнал об этом. Ты не можешь вообразить, как мне грустно было смотреть на десятки тысячей наших соотечественников, жертв прусской тактики и проклятых позиций.
А ты что делаешь, любезный? Заклинаю тебя написать мне, хотя две строки, хотя два слова и доставлять мне иногда известия, которые вы получаете из армии. У тебя переписчиков много, и это тебе ничего не будет стоить.
Здесь, кроме велепых сказок, никаких нет известий. Вообрази же, как должна быть мучительна cия безвестность о том, что делается. Наконец, жена, за которую я столько боялся и трепетал будущего, для которой решился я приехать в Вологду, родила сына Андрея, которого поручаю твоей любви.
Счастлив, кто может оплакивать участь свою в объятиях семейства и быть хоть какой-нибудь помощью тем, с кем соединен он душой и небом. Я вечор узнал по печатным известиям, что французы удостаивали деревню Климову, то есть, знакомое тебе Остафьево, своим посещением, и что происходила в нем маленькая сшибка.
Тихое убежище, в котором за несколько недель тому назад родились страницы бессмертной, а может быть, и никогда не известной свету "Истории" Николая Михайловича, истории славных наших предков, было свидетелем сражения с французами, покорившими почти в два месяца первые губернии России.
Я получил на днях письмо от Северина, которое уведомляет меня об отъезде его в Гишпанию, а Блудова в Швецию. Счастливый им путь! Я, признаюсь, не имел бы духа показаться в чужие края до конца ужасной нашей трагедии.
Повторяю тебе усерднейшую мою просьбу о письмах твоих и известиях из армии. Ты окажешь мне незабвенную услугу. Мы здесь совершенно как в темнице, и бессовестная длина письма моего служит тому доказательством. Прости, любезнейший Александр Иванович, будь здоров и помни преданного тебе Вяземского. Пиши мне просто в Вологду.
Тургенев князю Вяземскому
27-го октября 1812 г., Петербург
Вчера получил я, милый друг князь Петр Андреевич, письмо твое от 16-го октября из Вологды и несказанно обрадовался я, не смотря на то, что оно писано в унылом расположении духа.
Северин не читал мне твоего письма к нему, но сказывал о содержали оного; и я тогда уже, а еще более теперь, когда дела наши ежедневно и приметно поправляются, пенял тебе мысленно за отчаяние, в которое ты погрузился.
Зная твое сердце, я уверен, что ты не о том, что потерял в Москве, но о самой Москва тужишь и о славе имени русского; но Москва снова возникнет из пепла, а в чувстве мщения найдем мы источник славы и будущего нашего величия. Ее развалины будут для нас залогом нашего искупления, нравственного и политического; а зарево Москвы, Смоленска и пр. рано или поздно осветит нам путь к Парижу.
Это не пустые слова, но я в этом совершенно уверен, и события оправдают мою надежду. Война, сделавшись национальной, приняла теперь такой оборот, который должен кончиться торжеством севера и блистательным отмщением за бесполезные злодейства и преступления южных варваров. Ошибки генералов наших и неопытность наша вести войну в недрах России, без истощения средств ее, могут более или менее отдалить минуту избавления и отражения удара на главу виновного; но постоянство и решительность правительства, готовность и благоразумие народа и патриотизм его, в котором он превзошел самих испанцев, ибо там многие покорялись Наполеону, и составились партии в пользу его; а наши гибнут, гибнут часто в безызвестности, для чего нужно более геройства, нежели на самом поле сражения.
Наконец, пример народов, уже покоренных, которые, покрывшись стыдом и бесславием, не только не отразили удара, но даже и не отсрочили бедствий своих (ибо конскрипции съедают их, и они, участвуя во всех ужасах войны, не разделяют с французами славы завоевателей-разбойников).
Все cie успокаивает нас на счет будущего, и если мы совершенно откажемся от эгоизма и решимся действовать для младших братьев и детей наших и в собственных настоящих делах видеть только одно отдаленное счастье грядущего поколения, то частные неудачи не остановят нас на нашем поприще.
Беспрестанные лишения и несчастья милых ближних не погрузят нас в совершенное отчаяние, и мы преднасладимся будущим и, по моему уверению, весьма близким воскресением нашего отечества. Близким почитаю я его потому, что нам досталось играть последний акт в европейской трагедии, после которого автор ее должен быть непременно освистан.
Он лопнет или с досады, или от бешенства зрителей, а за ним последует и вся труппа его. Сильное cие потрясение России освежит и подкрепит силы наши и принесет нам такую пользу, которой мы при начале войны совсем не ожидали. Напротив, мы страшились последствий от сей войны, совершенно противных тем, какие мы теперь видим.
Отношения помещиков и крестьян (необходимое условие нашего теперешнего гражданского благоустройства) не только не разорваны, но еще более утвердились. Покушения с сей стороны наших врагов совершенно не удались им, и мы должны неудачу их почитать блистательнейшей победой, не войсками нашими, но самим народом одержанной.
Последствия сей победы невозможно исчислить. Они обратятся в пользу обоих состояний. Связи их утвердятся благодарностью и уважением с одной стороны и уверенностью в собственной пользе с другой.
Политическая система наша должна принять после сей войны также постоянный характер, и мы будем осторожнее в перемене оной. Мы избежали еще другого зла, которым нам угрожали, но об этом я и намекать не хочу. Будет время, мы свидимся, любезный друг, и на развалинах Москвы будем беседовать и вспоминать прошедшее; но, конечно, прежде должно приучить себя к мысли, что Москвы у нас почти нет, что святыня наша обругана, что она богата теперь одними историческими воспоминаниями.
Но есть еще остатки древнего ее величия: мы будем с благоговением хранить их. Я также потерял много с Москвой; потерял невозвратимое, например, все акты, грамоты, библиотеку; но еще, право, ни разу не жалел об этом, еще менее о другом движимом имуществе и о большой подмосковной.
Нажитое опять нажить можно. Лишь бы омыть стыд нашествия иноплеменников в крови их. Дела наши идут очень хорошо. Неприятель бежит, бросает орудия и зарядные ящики: мы его преследуем уже за Вязьмой.
Последние донесения князя Кутузова очень утешительны. Наполеон желает спасти, кажется, одну гвардию; армией, кажется, он решился жертвовать. Ты верно читаешь все известия в "Северной Почте", и для того я тебе не посылаю их, но пришлю копии с многих интересных, перехваченных у неприятеля, писем.
Подпишусь для тебя на "Сына Отечества", в котором помещаются любопытные статьи. Назначение сего журнала было помещать все, что может ободрить дух народа и познакомить его с самим собой.
Какой народ! Какой патриотизм и какое благоразумие! Сколько примеров высокого чувства своего достоинства и неограниченной преданности и любви к отечеству!
После буду писать более и чаще. Не забывай и ты меня.
Северин уехал в Испанию, Блудов в Стокгольм. Я остался верен Петербургу и дружбе твоей. Весь твой Тургенев.
Князь Вяземский Тургеневу
7-го ноября 1812 г., Вологда
Час получения письма твоего, любезнейший Александр Иванович, внесен в малое число часов, бывших для меня радостными со дня изгнания нашего и верно будет стоять из первых. Знаки дружбы от людей по сердцу нашему всегда драгоценны, но в такое время, как теперь, служат они единственною отрадой.
Ты ободрил еще письмом своим и до него уже немного ободренную мою душу последними известиями о военных наших действиях; но все, однако же, не могу я во всем согласиться с тобою. Представь себе человека, у которого заболел мизинец на ноге, и у которого глупый лекарь, испугавшись того, отпилил ногу и после, какой-то нечаянной благостью неба, успел излечить ее и даже возвратить совершенное здоровье больному, о котором уже все ближние отчаивались.
Конечно, ни ему, ни ближним его нельзя не восхищаться: ведь глупый лекарь мог легко и совсем его уморить; так, конечно, но все же он на всю жизнь свою остался безногим; и скажи по совести, не одному ли небу должен он быть благодарен за спасение свое, и не будет ли он всегда проклинать глупого лекаря, Бог весть за что отпилившего у него ногу?
Ожидаю с нетерпением обещанных мне тобой копии и "Сына Отечества". Ради Бога, продолжай то, что ты так хорошо начал: пиши мне. Письма твои будут для меня, как утренняя роса для странника, томимого зноем.
Наш добрый и почтенный Николай Михайлович отправился, было, из Нижнего с тамошним ополчением к Москве для предполагаемого ее освобождения, но дело обошлось, пишет он ко мне, без меча историографского, и он остается в Нижнем.
О Жуковском я ничего не знаю, а Батюшкова ожидают в Вологду. Ты увидишь в "Петербургском вестнике" стихи, вылившиеся из души моей в одну из вологодских ночей, в которую я более обыкновенного был удручен мрачными предчувствиями и горестными воспоминаниями.
В них услышишь ты голос моего сердца. Ты пеняешь мне за отчаяние, в которое я погрузился, но напрасно. Иногда, признаюсь, очень, очень мне грустно и мало ожидаю я хорошего; но, однако же, я почти тот же, что и прежде был и, преклоняя голову под ударами судьбы, стараюсь, как можно, делать их менее чувствительными, и Москву, как жестокую любовницу, удаляю от мыслей своих, потому что, ежели она, когда на ум мне придет, то уже нескоро от нее отделываюсь, и часто с воспоминаниями о ней проводил я целые ночи.
Что касается до имущества, я ничего не потерял в ней, ибо не имел собственного дома и никаких вещей. Завидую отцу своему и сестре, лежащим мирно в гробах своих: они не имели стыда предать прах ближних своих па поругание. Сажень земли, в которой они лежат, составляет все мое богатство в стенах московских; я надеюсь еще раз прийти поклониться священному их жилищу и проститься навсегда с оскверненной святыней Москвы и оскверненною в глазах моих, признаюсь тебе, не столько неистовыми врагами, как нашею гнусностью.
До сих пор не знаю еще, что будет со мною. Ожидаю на днях посланного мною в армию, который скажет мне, возвратиться ли под пули, или еще на несколько времени остаться при жене и при малютке. Прости, любезнейший мой Александр Иванович! Дари меня своими письмами. Жена благодарит тебя за твое о ней напоминание. Поклонись от меня Милонову, когда свидишься с ним, и напомни ему обещание прислать мне свои сочинения; они теперь будут для меня приятнее, чем когда-нибудь.
Не оставлял ли Блудов списка со стихотворений Батюшкова? Он мне принадлежит и, если можно, перешли мне его.
Князь Вяземский Тургеневу
12-го декабря 1812 г., Вологда
Ты меня совершенно забыл, любезный Александр Иванович! Напрасно с каждой почтой ожидал я от тебя письма и обещанных тобою бумаг, известий и "Сына Отечества", - каждая почта уверяла меня только в том, что не надо верить всем словам жителей невских берегов.
Ой, вы, петербургские господа! Бога ради, пиши ко мне изредка. Твоя дружба для меня драгоценна, а письма твои будут для меня утешением. Мне, может быть, придется пожить еще здесь, хотя легко станется и то, что я возвращусь в армию; ответ на посланное мной письмо к Милорадовичу решит мою судьбу.
Последние известия от Карамзиных прискорбны: дети их, а особливо же Андрюша, все хворают, и сам Николай Михайлович не очень здоров. Библиотека его московская сгорела; но те книги, что посланы были ко мне в деревню, спаслись, вместе с домом и со всем селением.
Благое Провидение не захотело лишить меня места, к которому я по многому привязан душою. И исполнителем воли его была швейцарка, девица Boehr, жившая у Карамзиных при детях и отправившаяся в Остафьево во время приближения французов к Москве; она храбростью своей и благоразумием защищала от врагов, более месяца беспрестанно набегающих, мою деревню и заслужила от крестьян прозвание храброй мамзели, а от меня беспредельную благодарность. Обнимаю тебя от всей души. Будь здоров и воспоминай иногда, что в Вологде находится человек, которому письма твои будут, как для Шишкова новое какое-нибудь выкопанное из старой Библии речение.
Тургенев князю Вяземскому
27-го декабря, Петербург
С сердечным удовольствием получил письмо твое, милый друг Вяземский. Ничто не может извинить моего молчания. Я заслужу свой проступок длинными и частыми письмами. Сегодня не успею. Скажу только, что сейчас получено известие о новых успехах графа Витгенштейна. Весь корпус генерала Йорка, из 15000 состоящий, сдался ему, и уже соединились бывшие неприятели наши с нами и идут против общего врага.
Макдональд сдается графу Витгенштейну с 5000 войска и пушками. Он уже вступил в переговоры. В Пруссии принимают нас, как избавителей.
На следующей почте много, много! Жуковского стихи прекрасны, бесподобны. Тургенев.
Князь Вяземский Тургеневу
15-го января 1813 г., Вологда
Отвечаю тебе только сегодня на письмо твое от 27-го декабря, любезный Александр Иванович, по причине отлучки моей из Вологды. Я ездил в подмосковную свою и плакал над развалинами Москвы. Зрелище ужасное и непостижимое! Надобно самому видеть, чтобы познать всю силу сего несчастья. Я скоро обниму тебя: поеду в армию через Петербург, ибо жене моей, которой непременно хочется быть если не совсем вместе, то, по крайней мере, ближе ко мне, удобнее будет найти местечко для пребывания своего по питерской дороге в армию, нежели по московской, которая совершенно разорена и заражена болезнями.
Бедный и почтенный наш друг Жуковский лежит или, по крайней мере, лежал, в декабре, больной в Вильне, один, без денег, без услуги. Человек его пропал со всем имуществом. Мне бы очень хотелось помочь ему в его несчастье, но, к сожалению, не имею ни малейшей возможности, и это меня терзает. Зная участие, которое ты принимаешь во мне, скажу тебе, что я удостоился получить за Бородинское дело 4-го Владимира с бантом.
Я, кажется, писал тебе раз о стихах Батюшкова, у Блудова оставшихся. Сделай милость, напиши Дмитрию Николаевичу, чтоб он прислал их тебе, и оставь их у себя до меня. Перед приездом моим я напишу в тебе о квартире.
Если хочешь писать ко мне, то отвечай по первой же почте, а не то письмо твое меня не застанет, ибо я еду еще прежде в полк и в Москву. Обнимаю тебя от всего сердца, милый мой, добрый Тургенев. Преданный тебе Вяземский. Жена тебе кланяется.
Тургенев князю Вяземскому
4-го февраля, Петербург
Курьер мой из Вильны возвратился с известием, что там уже нет Жуковского, и что он 20-го декабря, сколько по всем справкам узнать было можно, по выдержании в университете экзамена, уехал в армию и произведен в капитаны.
Я писал к тамошнему епископу Стройновскому (Иероним) и к почт-директору. Они везде о нем справлялись и ничего более узнать не могли. Теперь я буду писать к нему в армию. Сегодня выйдут из печати стихи его. В "Сыне Отечества" напечатаны другие.
Я получил от Блудова из Стокгольма письмо. Он скучает и жалуется на наше молчание. Пиши к нему, а еще лучше ко мне. Не пеняй на мои лаконические письма. Хлопоты разного рода, и с утра до вечера, лишают меня удовольствия беседовать с друзьями. На то нужен досуг и свободная голова, а у меня нет ни того, ни другого. Впрочем,
Пусть всяк из нас идет во след судьбе своей,
Но в сердце любит незабвенных.
#librapress