а жены и наложницы услышали о приключениях своего господина, они смеялись, пока не заболели бока, а разноцветную бахрому, которой он приказал украсить кровлю своего дворца, растащили вороны, нить за нитью, чтобы выстлать ею гнезда.
Достаточно сказать, что история тюнагона Исоноками-но Маро тоже тривиальная и что поиски целебной раковины ласточки, как и поиски его предшественников, оказались тщетными.
Сватовство микадо
К тому времени слава о красоте Кагуя-химэ достигла двора и самого микадо, которому очень хотелось взглянуть на нее. Как-то раз призвал он к себе старшую придворную даму по имени Накатоми-но Фусако, чтобы та пошла и посмотрела на дочь старика Такэтори, а затем доложила ему, правду ли гласит молва.
Однако, когда Фусако добралась до дома старика Такэтори, Кагуя-химэ отказалась видеться с ней. Так что придворной даме пришлось вернуться ко двору и доложить об этом микадо. Тогда микадо послал за стариком Такэтори и приказал тому привести Кагуя-химэ ко двору, чтобы он смог, наконец, ее увидеть, и добавил:
— А если уговоришь Кагуя-химэ пойти на службу во дворец, будешь носить головной убор чиновника пятого ранга.
У старика Такэтори было очень доброе сердце, и он лишь мягко журил дочь за такое странное поведение. И хотя ему хотелось почестей двора и, возможно, в глубине души он мечтал о ранге, нужно сказать, что в первую очередь он помнил о своем долге отца.
Вернувшись домой, он обсудил все с Кагуя-химэ, и та ответила ему, что если ей и придется идти ко двору микадо, то это неминуемо приведет ее к смерти. И добавила:
— Цена ранга благородства моего отца — смерть его ребенка.
Старика очень поразили ее слова, и он опять отправился ко двору, где смиренно и поведал решение дочери.
Микадо, не привыкший к отказам, задумал хитрый план. Он приказал организовать охоту, но таким образом, чтобы он мог появиться около дома старика Такэтори и, по возможности, увидеть девушку, которой безразличны желания императора.
В день, когда состоялась охота, микадо неожиданно вошел в дом старика. Не успел он это сделать, как удивился странному свету, исходящему из комнаты. А внутри была не кто иная, как Кагуя-химэ.
Микадо подошел и дотронулся до рукава девушки, которым она быстро прикрыла лицо. Хотя она и быстро это сделала, он успел мельком заметить потрясающую красоту девушки. Впечатленный божественной красотой и не обращая внимания на ее протесты, он приказал подать паланкин. Но когда его принесли, Кагуя-химэ внезапно исчезла. Император, поняв, что имеет дело с бессмертной девушкой, воскликнул:
— Все будет так, как ты пожелаешь, девушка; но умоляю, прими свой обычный облик, чтобы можно было опять наслаждаться твоей красотой.
И тогда Кагуя-химэ появилась опять. Когда микадо уже собирался уходить, он сложил следующий стих:
— К сожалению, бедная Кими, этого не случится, — ответил Савара, — я решил, что ты покинула Тэнко и забыла меня, и, поверив, что все это правда, я женился на Кику, дочери крестьянина.
Кими, не сказав ни слова, помчалась по берегу и забежала в свою маленькую хижину. Савара следовал за ней, зовя ее по имени снова и снова. Тут он увидел, как Кими берет нож и втыкает его себе в горло, а в следующий момент уже мертвая лежит на земле. Савара плакал и вглядывался в ее неподвижную фигуру. Он увидел красоту Смерти на ее щеке, увидел лучезарное сияние в ее волосах, развеваемых ветром. Кими выглядела такой прекрасной и удивительной в тот момент, что он не выдержал и сделал набросок женщины, которая любила его так сильно и любовь которой закончилась так печально. За линией прилива он похоронил ее, а когда пришел домой, взял этот грубый набросок, нарисовал картину, изображающую Кими, и повесил какэмоно на стену.
Кими обретает покой
В ту самую ночь он проснулся и обнаружил, что фигура на какэмоно ожила и что Кими с ножом в горле и всклокоченными волосами стоит перед ним. Ночь за ночью она приходила — безмолвная, жалкая фигура, — пока, наконец, Савара, который не мог больше выносить эти визиты, не отдал какэмоно в храм Кориндзи. Священники храма Кориндзи каждый день молились за душу Кими, и постепенно она обрела покой и более не беспокоила Савара.
Танка и хайку
Истинный гений нашел воплощение в танка — стихотворениях из пяти строк и тридцати одного слога. В танка присутствует недосказанность, и основным выразительным средством служат намеки. Удивительно, что и музыка стиха и чувства вполне умещаются в этой лаконичной форме. Танка — это действительно короткая поэтическая форма, но она последовательно демонстрирует, что короткий фрагмент на самом деле бесконечен: воображение «подхватывает» его и продолжает в тысячах новых строк. Танка — это такой же символ Японии, как и гора Фудзи. Все это невозможно понять, если не предположить, что японские поэты обладают утонченным поэтическим талантом. В этом таланте неразрывно соединяются две стороны. Японский поэт должен уметь передать всего в пяти строках легким и изящным языком те идеи, которые ему нужно выразить. Нет сомнений в том, что это ему удается. Эти маленькие стихотворения удивительно характерны для японской культуры, потому что японцы любят все миниатюрное. Та любовь, с которой они вырезают нэцкэ или устраивают крошечный сад размером не больше суповой тарелки, — проявления того же тонкого дара.
Но есть еще более миниатюрная поэтическая форма. Она называется хайку, и в ней всего семнадцать слогов. Например: «Я увидел бутон, который снова сел на ветку. Смотри-ка! Это была бабочка». В старой Японии бабочки были не просто летающими насекомыми. Появление этого ярко окрашенного существа предвещало прибытие какого-то хорошего друга. Иногда облако бабочек воспринималось как души воинов.
«Хякунин-иссю»
«Хякунин-иссю» («Сто стихотворений ста поэтов») — произведение, которое показывает, насколько древняя японская поэзия зависела от умелого использования омонимов и постоянных эпитетов и эпиграфов. Они использовались не для того, чтобы развеселить и вызвать смех. Целью было создать изобретательный и тонкий «словесный орнамент» и заслужить тем самым признание читателей. Никакой перевод не может передать эту сторону японской поэзии, дать какое-то представление об искусной игре слов:
Горный ветер осенью
Зовут «бурей».
Он уносит тростник и прутья
И кружит их над равниной,
Чтобы снова рассеять по ней.
Изобретательность автора проявилась в том, что яма кадзэ (горный ветер) пишется при помощи двух иероглифов. Если их объединить, получается слово араси — «буря». Эта замысловатая игра слов редко употреблялась поэтами классического периода. Когда позже традиция стала снова возрождаться, ее порицали, поскольку считали, что она мешает восприятию самого духа поэзии.
Любовная лирика
В Японии есть любовная поэзия, но она существенно отличается от того, к чему мы привыкли. Утомительная привычка перечислять достоинства любимой женщины, независимо от того, насколько длинным или коротким получается список, к счастью, совершенно невозможна в танка. В Японии, так же как и в любой другой стране, были поэты, сжигаемые огнем страсти, но в их поэзии этот огонь скорее призрачный, чем человеческий, плотский, он проявляется бережно и утонченно. Что может быть более наивным и одновременно изысканным, чем эта песня «Танец цветов» из провинции Бинго:
Если хочешь встретиться со мной, любовь моя,
Только мы вдвоем,
Приходи к воротам, любовь моя,
В солнце или в дождь,
И если люди спросят,
Скажи, любовь моя, что
Ты здесь смотришь на прохожих.
Если хочешь встретиться со мной, любовь моя,
Только ты и я,
Приходи к сосне, любовь моя,
Когда небо в облаках и при ясном небе,
Стой среди колосков, любовь моя,
И если люди спросят, зачем ты здесь,
Отвечай, что ты пришла сюда, любовь моя,
Чтобы поймать бабочку.
Или еще вот это стихотворение, написанное в одиннадцатом веке чиновником Митимаса:
Если мы встретимся в укромном месте,
Где никто не сможет нас увидеть,
Я тихо шепну в твое ухо
Эти мои слова —
Я умираю, моя любовь, за тебя.
Эти строки гораздо сложнее и изобретательнее, чем они кажутся на первый взгляд. Они были адресованы даме по имени Масако, и, хотя омои-таэнаму может быть переведено как «я умираю, моя любовь, за тебя», эта фраза также может означать «я забуду о тебе». Можно предположить, что это стихотворение намеренно было написано двусмысленно на тот случай, если бы оно не дошло по назначению и попало в руки дворцовой охраны.
Стихи о природе
Японские поэты прежде всего — певцы природы. Японский гимн в буквальном переводе: «Пусть наш господин император живет тысячи лет, пока маленькие камни не превратятся в гигантские валуны, поросшие изумрудным мхом». Эти слова навеяны древней песней, выражавшей желание, чтобы император, который благодаря своему прямому происхождению от солнца победил смерть, жил и правил страной так долго, как простой смертный себе и представить не может. В Японии скалы и камни наделены символическим значением, которое тесно связано с буддизмом. Они не просто символы устойчивости, но и символы молитвы. Японская поэзия, связанная с природой, особенно прекрасна — описания цветущих слив и вишен, лунного света на реке, полета цапли, тихого мелодичного шуршания иголок голубой сосны или белой пены, срывающейся с гребня волны.
Холодны, как ветер ранней весной,
Леденеющие бутоны, которые еще не раскрылись.
Они пока в коричневой броне, в которой спрятано жало,
И скрючены голые ветки —
Такими мне представляются людские сердца!
Холодны, как горечь мартовского ветра.
Я один, никто ко мне не приходит.
Ободрите меня в эти печальные дни.
Камо-но Тёмэй
Японский отшельник Камо-но Тёмэй жил в маленькой горной хижине далеко от столицы. Там он читал, играл на бива, прогуливался в окрестностях, собирал цветы, фрукты, кленовые листья, которые приносил Будде как подношения. Камоно Тёмэй был настоящим знатоком природы и понимал все ее настроения. Весной он глядел на гирлянды цветов глицинии, которые казались пурпурными облаками. Западный ветер приносил песни птиц, и, когда приходила осень, он смотрел на золотую одежду деревьев, а появление и исчезновение снежных сугробов побуждало его размышлять о постоянно прибывающей и убывающей сумме человеческих грехов в мире. В своей книге «Ходзёки» (Записки из кельи) — самой утонченной и загадочной автобиографии, созданной на японском языке, он писал: «Все радости моего бытия концентрируются в изголовье, дающем мне ночной отдых; всю надежду моих дней я нахожу в красотах природы, которые всегда услаждают мой взор». Он так любил природу, что с удовольствием забрал бы все ее краски и запах ее цветов после смерти в потусторонний мир. Он именно это имел в виду, когда писал:
Увы! Лунный свет
Спрятался за холм
В мрак и темноту!
О, порадует ли еще когда-нибудь
Это сияние мой жаждущий взор!
Печаль бытия
Когда он пришел в маленький дом, где он когда-то получил первые уроки искусства рисования, то с удивлением узнал, что Кими покинула своего старого дядю, и через некоторое время женился на Кику, дочери зажиточного крестьянина.
Вскоре после женитьбы Савара некий богатый господин по имени Аки заказал ему нарисовать семь видов острова Кабака-ридзима, что возвышался у золотых гор. Савара сразу же отправился на этот остров и сделал несколько набросков. Когда он рисовал, то встретил на берегу женщину с распущенными волосами, которая была одета в юбку из красной ткани. Она несла в корзине рыбу и, как только увидела Савара, сразу узнала его.
— Ты Савара, а я Кими, — сказала она, — с которой ты помолвлен. Письмо о том, что ты женился на дочери Мёкэй, было неправдой, и мое сердце переполняет счастье, так как теперь ничто не мешает нашему союзу.
японском языке есть выражение «моно но аварэ о сиру» (печаль бытия, бренность бытия), которое, похоже, наиболее точно описывает всю значимость японской поэзии. Между поэтом и сценой, происходящей в природе, о которой он пишет, существует печальное и тесное единство. Снова и снова он говорит, что весна, со всем ее богатством цветения вишен и слив, будет приходить в его страну снова и снова, после того как сам поэт уже давно отправится в мир иной. Почти все японцы, от крестьянина до самого императора, — поэты. Они писали стихи, потому что жили поэзией каждый день. Они жили поэзией, и всегда эта поэзия была пронизана тесным единением с природой. Когда в июле наступает праздник Бон, на него приходят многочисленные души поэтов, чтобы увидеть, как снова расцвела Япония, чтобы побродить по старому семейному саду, пройти через красные храмовые тории или облокотиться на каменный фонарь и попить чай в разгар летнего дня, который для них слаще, чем вечная жизнь в потустороннем мире.