Вчера попал на передачу с интересной темой. Обсуждали оскорблённость чувств верующих. Оказывается, вся наша жизнь из свободной (о чём мы мечтали, уничтожая Советский союз) превратилась в сплошной ряд оскорблений чувств верующих.
Я как-то уже высказал мнение – сегодня придерживаться атеистических взглядов опаснее, чем в советские времена быть верующим. Но, сначала немножко из личной жизни.
Мне было лет шесть. В воскресенье мы с бабушкой Василисой Георгиевной собирались в Болград на воскресную службу – был Святой Илья. Служба проходила в Спаcсо-Преображенском соборе – точной копии Исаакиевского собора в Санкт-Петербурге. Представляете? В небольшом городке, столице бессарабских болгар Болграде стоит собор, точная копия Исаакия! Только Исаакий тёмный, а этот белоснежный, с голубыми обводками витражей и горящими на солнце золотыми куполами, уходящими в самое небо!
Накануне нас с дедушкой подстригли под чубчик. Бабушка меня одела и выпроводила на улицу – сидеть на лавочке у калитки и её дожидаться. Помню были на мне шорты и кримпленовая в голубых цветах рубашка с короткими рукавами. Не помню, о чём задумался, как передо мной, неизвестно откуда появился милиционер в плотном кителе. Было раннее утро, но уже зноило и милиционер обтирал платком потное лицо.
– Ты почему на улице? – строго спросил милиционер: – Дома есть кто?
Меня сдуло с лавки, даже не помню, как я влетел в бабушкин подол.
– Ко стана чёджум? (Что случилось (с болгарского, а с гагаузского – сынок, ребёнок) – отстраняясь, бабушка продолжила собираться в церковь.
– Там милиционер, – прошептал я: – Спрашивает тебя.
– Хозяева! – в подтверждение моих слов донёсся голос милиционера.
– Это он, – прошипел я и выглянул, над забором видна была голова в фуражке.
– Хозяева! – заметил меня милиционер и крикнул громче.
– Ба! – я собирался заплакать.
Бабушка крепко взяла меня за руку и подвела к рукомойнику. Пару раз толкнула штуцер, набирая больше воды и обтёрла мне лицо.
– Зими пишкиря (возьми полотенце), – коротко приказала она: – Истрий лицету и ай, шейдимо на черкуута (вытри лицо и пошли в церковь).
Всё это время голова милиционера находилась над забором и зорко за нами следила.
Когда мы вышли, то к нему присоединилась женщина в платье и тёмном жакете.
– Добр ден буль Сауца (с болг. Добрый день, женщина/жена Саввы), – поздоровалась та пока бабушка поднялась на лавочку, налегла на округлый свод забора и закинув руку, задвинула засов с внутренней стороны калитки.
– Добр, – спустившись с лавочки, коротко ответила бабушка и уже адресовала женщине: – Чего не спишь?
– Вот товарищ милиционер рейд проводит, – взглянув на служивого, пояснила женщина: – У тебя живёт несовершеннолетний, значит и нам положено быть.
– Вы гражданочка куда собрались? – вступил в беседу милиционер.
– В черкуута, гражданин, – на ломанном русском, с вызовом в голосе ответила бабушка.
– Не положено… – милиционер осёкся под презрительным взглядом бабушки и посмотрел на меня: – Это ваш внук?
– Онука, – подтвердила бабушка крепче сжав мою руку.
– Не положено вовлекать в религию несовершеннолетних, – отчеканил милиционер.
– Такие правила, – неуверенно поддержала служивого женщина.
– Будут у тебя онуки, – чеканно заговорила бабушка, стараясь точно проговаривать русские слова: – Будешь водить куда надо по своим правилам. Мой онук идёт в черкуута.
– Мы привлечём вас к ответственности, – продолжал гнуть свою линию милиционер и напугал меня: – Судить будем.
– Да, – неуверенно подтвердила женщина: – есть такое по закону.
– Ты, зас.анец, будешь судить? – уже искры начали сыпаться из глаз бабушки: – Господ! – бабушка посмотрела на небо и трижды перекрестилась: – Он судья! – и жёстко скомандовала, делая широкий шаг на милиционера: – Драпниса! (С болгарского – отойди)
– Буль Сауца, – попыталась остепенить разгневанную бабушку женщина, но бабушка только бросила в её сторону:
– Мрасница! (С бол. – грязная)
Я несколько раз оглядывался, но бабушка уверенным шагом, крепко держа за руку, увлекала меня всё дальше и дальше.
– Ба, они стоят, – доносил я бабушке.
– Это их работа, – спокойно отвечала бабушка: – Постоят и уйдут.
– Ба, – снова я говорил бабушке, в очередной раз оглянувшись: – Он что-то пишет.
– Ты вырастешь, выучишься и тоже будешь уметь писать, – спокойно проговорила бабушка.
Перед тем, как мы должны были свернуть с нашей улицы Гагарина, я снова оглянулся, но у ворот больше никого не было.
– Ба, они ушли.
– Думай о Святом Илье, – наставила бабушка: – Читай Отче наш, – и мы больше не проронили ни слова.
Я посмотрел на бабушку и мне показалось – если бы даже Господь, в которого она беспрекословно верила, захотел бы меня обидеть, то бабушка встала бы и против него. Вот такая сила исходила от моей бабушки – Василисы Георгиевны!
Вчера в студии обсуждали различные фотосессии на фоне церквей. Даже зацепили фото Ольги Бузовой, на котором она стоит в купальнике на балконе гостиницы, а вдали видна церковь. К этому фото комментарий, что-то в духе истерики советской пропагандистки – больше не пригласим Ольгу к нам в Волгоград, она этим фото оскорбила чувства верующих.
Стали показывать и другие фото разных людей на фоне церквей и всё комментировали никак не меньше, как оскорбление чувств верующих. Особо поразили злые, омерзительные, даже с угрозами хамские комментарии.
А когда вся эта попса и политики, на которых клейма негде ставить, вспоминает бога, крестится, посещает церкви – это не оскорбление чувств верующих? А когда бандиты несут попам деньги, а те спокойно берут – это не оскорбляет чувства верующих? А проститутку в святые и эти «чистюли» на её образ молятся и просят помочь – это не оскорбляет чувств верующих? А попы в сборище проституток – это как?
Мы с семьёй делали фото на фоне Собора Василия Блаженного, то есть я писатель, придерживающийся атеистических взглядов, стоял на фоне собора – это так же можно отнести к оскорблению чувств верующих?
Кто-то в студии, скорее всего и сам стал понимать всю абсурдность, попытался объяснить внесение в юриспруденцию понятия «оскорбление чувств верующих», мол это чтобы поднять уровень культуры в обществе.
А мне кажется это сработало в обратном направлении!
Я понимаю, совсем не за горами времена, когда доносительство было нашей национальной чертой, когда мы виртуозно клеймили и навешивали ярлыки. Этого у нас не отнять никакими законами.
Оно сидит у нас в головах.
Церковь была и должна быть отделена от государства. Верить или не верить – это сугубо внутреннее, интимное дело человека.
Говорить о своей вере, о своих оскорблённых чувствах верующего – это первый признак лицемерия в вере, неискренней веры, а приспособленчества, наносной, модной религиозности.
Я помню, как уже повзрослевший, класс шестой или седьмой, сказал бабушке:
– Нет бога, – я, вдруг увидел, как внутренне бабушка металась между любимым внуком и Господом.
Ничего не найдя, что ответить, она выскочила во двор и вскинула взгляд в небо:
– Господи, прости его! Много греха на мне, за всё отвечу, – она размашисто перекрестилась трижды: – Он всё равно наш!
Георгий А. КАЮРОВ