Трус.

В Москве, недалеко от Трёх вокзалов, на Красносельской, во дворе, между пустыми ящиками и гаражами, вокруг импровизированного стола расположились пять покинутых судьбой людей. За бутылкой водки и «Богом посланной» нехитрой снедью медленно текла беседа. Каждый мог рассказывать всё и сколько угодно. Ему верили и сочувствовали, а если не верили, то не перебивали.

Старый бомж по кличке «профессор» почесал свою седую клочковатую бороду и начал рассказ.

Когда-то я был неплохим человеком, получал приличные деньги, был многим нужен. Да, прошлое. Тяжело чувствовать, что случилось непоправимое, что всё то, к чему стремился, во что верил – перечёркнуто безжалостным временем и уже не вернётся никогда.

Много лет назад я был молод, силён, симпатичен, полон энергии, работал, учился заочно в институте, и жизнь казалась мне удивительно прекрасной. Всё давалось легко и, казалось, впереди светило безоблачное будущее. Как раз в этот период моей никчёмной жизни, зимой, вечером в Детском парке я встретил девушку. Было морозно. Сквозь побелевшие застывшие ветви лип и клёнов слабо струился жёлтый свет фонарей.

Под ногами приятно поскрипывал снег, и прозрачную тишину редко нарушал звук проезжающего автомобиля.

На ней была каракулевая шубка, белый шарфик и чёрная вязаная шапочка, из-под которой выглядывала рыжая чёлка, а под чёлкой сверкали два драгоценных камня – её глаза. Цвет их не помню, помню, что они сверкали. Я остановился зачарованный, а она прошла мимо, даже не повернув головы. Восторг овладел мной и заставил ещё долго бродить по аллеям. Дома всю ночь проплакал, уткнувшись в подушку и не понимая – что творится со мной. Сверкали её глаза, горячий ком подкатывал к горлу, и приглушённый стон вырывался изнутри. Боже мой! Какое это было сладкое мучение. Моё воображение разыгрывало невероятные эротические сцены, моё тело желало её, а мозг не хотел думать ни о чём другом, рисуя новые и новые картины любви. На следующий день, измученный бессонницей, я снова пошёл в парк на ту же аллею. Несколько месяцев, используя любую возможность, вновь и вновь приходил я туда и бродил долгими вечерами, ожидая встречи.

Пришла весна. На рябых от облупившейся краски скамейках у подъездов хрущёвских пятиэтажек, во дворе, куда выходили окна моей квартиры, стали появляться старухи в платочках и с палочками, на которые они клали свои сморщенные руки и подбородок и гипнотизирующе смотрели куда-то в прошлое, зная о настоящем больше, чем любой умудрённый знаниями социолог. Пацаны целыми днями орали во дворе, гоняя по лужам в резиновых сапогах. Снег почернел и разноцветно зарябил выброшенным за зиму мусором. Настроение моё по-прежнему было тоскливым, и я, по-прежнему, ходил ежедневно в Детский парк. Каждый раз, блуждая взглядом по неухоженным аллеям, детским площадкам, по полусгнившей эстраде и капитальному кирпичному, издававшему омерзительный запах, зданию с буквами «М» и «Ж», расположенному в дальнем конце парка, я чувствовал, что мне становится всё хуже и хуже. Не хотелось работать, читать, отдыхать. Товарищи мне казались дебилами, с которыми невозможно разговаривать, родители – старой, отработавшей свой срок, семейной машиной, которая изредка тарахтела, без толку напоминая о себе, девушки – пустыми, болтливыми и некрасивыми. Учёбу я забросил, плохо ел, плохо спал, жить надоело.

Как-то утром, когда за окном ехидно смеялся ветер, а солнце периодически заползало в комнату и исчезало в зеркале на стене, ко мне ураганом ворвался Рагозин.

- Лежишь?! Очумел, старик! Выгляни в окно. Весна, Лёха, весна! Подъём и пойдём. Я тебя вылечу, ты у меня песни через пару часов запоёшь. Значит, план следующий. – Он замахал, на итальянский манер, длинами руками и стал излагать предстоящее мероприятие.

- Да ты будешь одеваться или нет? Чёрт дырявый! – Заорал он и сбросил с меня одеяло. – Я ведь шутить не буду, ты меня знаешь, Лёха. Сейчас – по рюмочке, а потом – к бабам, и не возражать.

Он отошёл на два шага, критически окинул мою несуразную фигуру и растянуто произнёс знаменитую хармсовскую фразу: «Это ничаво-о-о».

Я знал Сашку Рагозина с тех пор, как только стал более или менее воспринимать действительность. Вместе мы играли в песочнице, вместе ходили в детский сад, а затем – в школу, играли в футбол в одной дворовой команде, ходили драться с пацанами соседней улицы, вместе удирали с уроков «на поле боя» и длинными тонкими металлическими прутами прощупывали заросшую бурьяном землю, находя мины, снаряды, патроны, гранаты и рискуя остаться на этом поле навсегда, как это часто случалось с нашими ровесниками в пятидесятые годы после войны. Он был лидером во всём. Возражать было бесполезно.

Пока я натягивал на себя одежду, Сашка, не снимая шляпы, куртки, ботинок и чёрных кожаных перчаток, которыми он очень гордился, уселся в кресло и продолжил.

- Ты представляешь, Славян приехал. Ну, прям, капитан дальнего плавания. А денег – море. Говорит – в отпуск. Предложил встретиться, отметить. Я, думаю, что мы против не будем. А? – Заключил он, сделав ударение на «мы», подмигнул и расплылся в улыбке.

Я помнил этого Славку, который ещё в школе обогнал всех ростом, силой, плохой успеваемостью и хамством. После школы ему удалось поступить в мореходку, несколько лет о нём ничего не было слышно, и вот, пожалуйста, приехал. Мне совершенно не хотелось его видеть, и я прямо сказал об этом Рагозину, застёгивая последнюю пуговицу на зелёной, только вошедшей в моду, нейлоновой рубашке.

- Ну, это ты зря,- заявил Сашка,- мужик, как мужик, моряк, при деле и с деньгами. Чего ещё надо? – Он сделал удивлённое лицо. – Я что-то тебя не пойму. Славян говорил - бабы будут. Посидим, поговорим, потанцуем. Вообще, нечего базарить. Всё решено. Едем.

Мы вышли на улицу. Город уже давно проснулся. Хрипло звенели переполненные трамваи, и звучал занудный голос кондуктора: «Билетики, кто не взял билетики?». Народ висел на подножках, задние нажимали на передних, передние сопротивлялись, отстаивая завоеванное пространство, ругались, матерились, визжали, вскрикивали, нахально смеялись, и, на вежливое обращение «извините, товарищ, вы мне ногу отдавили», следовал обычный ответ – «на такси надо ездить». Нам с Рагозиным нужно было проехать до остановки «Пивзавод». Кое- как, протиснувшись во второй вагон пятого номера, лишившись нескольких пуговиц и приобретя желание жить после двадцатиминутного ощущения себя сельдью в бочке, мы вырвались на свободу.

Около пивзавода стояла длинная, в основном мужская, очередь с бидонами, канистрами, пустыми бутылками и прочими ёмкостями. Параллельно очереди тянулся ряд стариков и старушек, предлагавшим любителям пива воблу, солёные огурцы, селёдку, подсоленные сухари и сушки, пустые бутылки, маринованные грибы, пирожки, семечки, копчёного леща, ветчину и варёную картошку, изоляционную ленту, гвозди, помидоры, старые дверные петли, офицерскую фуражку, портупею, бурки, гармошку, кирзовые сапоги, самовар и прочее, прочее, прочее… В воздухе висела пыль и гул проходящего транспорта, шумел весенний ветер, резали слух выкрики предлагающих товар, и шумела, плескалась от одного конца очереди к другому волна ропота ждущих и жаждущих людей. Окошечко в высокой кирпичной стене розового цвета, которая отгораживала завод от остального мира, было закрыто.

- Время уже открывать,- прохрипел мужик с опухшей физиономией,- две минуты просрочки.

- Да им-то что? Люди тут мучаются,- по вицински пропищал мужчина в жёлтых ботинках и с длинным зонтом в руке,- а они наглеют.

- Частная лавочка, что ли. Какое отношение к лю`дям, а? – взмахнул ручищей здоровенный дядя в валенках с галошами, в фуфайке и приплюснутом картузе.

- Открывают, открывают,- послышалось впереди. Всё сразу стихло, стали разбираться, кто за кем стоит, очередь начала двигаться вперёд, и мы с Рагозиным присоединились к ней.

- Саш. А ты говорил – по рюмочке,- толкнул я своего друга, так как пиво не любил, а желания стоять в очереди за нелюбимым напитком не было никакого.

- Ничего. Знаешь, как говорят? Пивка – для рывка, а водочки – для остановочки, - и он засмеялся, выпятив верхнюю губу и зажмурив от удовольствия глаза.

- Нет, Сань, я не хочу пива, поеду домой, что-то нехорошо мне.

- Обалдел, парень. Ну, ладно, ладно, не будем пиво. Сейчас бутылку водки берём – и к Славяну. Всё, всё, всё.

Сашка схватил меня за руку и поволок через дорогу к гастроному. Мне было всё равно, но предчувствие чего-то недоброго, невероятно гадкого и рокового охватило меня. Передо мной мелькали омерзительные лица. Вот женщина с походкой проститутки прошла мимо нас. Вот старик с палкой, огромным рябым носом и брежневскими бровями всё время кашлял и сморкался прямо на асфальт. Вот милиционер, похожий на свинью, что-то доказывал такого же поросячьего вида старухе, и слышно было, как он говорил, напирая на букву «Ы»: «Устали? Сядьте – отдЫхните». Ветер гонял по тротуару кусок плаката «Храните деньги в сберегательной кассе», около гастронома валялся пьяный до беспамятства парень, а рядом с ним, мирно беседуя, стояли две прилично одетые дамы.

Мы вошли в магазин. В нос ударил запах протухшей рыбы, кислой капусты, свежего хлеба, мышей и копчёного сала. Водочный отдел был небольшой, и здесь то же толпилась очередь, она именно толпилась, так как порядка не было никакого, и большинство страждущих старались взять спиртное без очереди, непременно обозначив своё близкое знакомство с продавщицей.

- Люсь, а Люсь, бутылочку перцовочки, будьте любезны. Ха-ха-ха.

- Как она, жизнь, Люсёк?

- Как вчера доехала, Петровна?

- А чекушечку не найдёшь, Люсь?

Сашка, вникнув в ситуацию, надвинув шляпу на глаза и подняв руку в обожаемой им чёрной перчатке, заорал:

- Спокойно, товарищи! ОБХСС! – Пролез сквозь притихшую от неожиданности и дышащую перегаром массу к прилавку, подмигнул краснощёкой, но с синими кругами под глазами Люське, получил бутылку «Московской», сказал: «Продолжайте» и медленным шагом направился ко мне. Прикупив к бутылке килограмм «Полтавской», две пачки «Примы» и двести граммов «Мишки на севере» мы двинулись по улице «9-го января».

Серые низкие облака закрыли солнце, стая ворон уселась на тополя вдоль улицы, и их, сверлящий душу, грай наводил ещё большую тоску. Пошёл мелкий дождь. Вода потекла за воротник и захлюпала под ногами. На другой стороне улицы какой-то пацан лет пяти в кроличьей шапке, сером пальтишке, из рукавов которого торчали верёвки с красными варежками, стоял около газетного киоска и плакал. Старый хромой пёс, виляя хвостом, вертелся около него, явно стараясь чем-нибудь помочь, и, только люди, эти взрослые дяди и тёти, проходили мимо: кто, злорадно улыбаясь, кто, безразлично отворачиваясь, кто, озабоченно качая головой, а кто, брезгливо затыкая уши. Наконец, появилась мать, шлёпнула малыша по щеке и потащила к трамвайной остановке.

Было уже около двенадцати часов, когда мы с Рагозиным вошли во двор, огороженный красным кирпичным забором. Во дворе стояло пять двухэтажных с двумя подъездами послевоенных домов, тянулся крестообразный строй выбеленных извёсткой сараев, грустно торчали беседка с оторванными по бокам досками и покосившейся стол местных доминошников со скамейками, вкопанными в землю. В подъезде пахло кошками и жареной картошкой. На втором этаже за обитой коричневым дерматином дверью послышались шаги, и появилась она. Перепутать я не мог, поскольку глаза, которые вот уже несколько месяцев преследовали меня и снились каждую ночь, перепутать было нельзя.

- Здравствуйте. Вы, наверное, Саша и Алёша? Проходите. А Слава скоро придёт,- пропела она и улыбнулась.

Господи, как она была хороша. Я стоял в коридоре и не мог вымолвить слова, не мог двинуть ни рукой, ни ногой. Думаю, что вид тогда был у меня наиглупейший. Не зная, что делать, я повернулся к двери и взялся за ручку.

- Куда же вы? – Снова пропела она и коснулась моей руки. Мне стало жарко, а по спине

побежали мурашки.

- Вы Алёша? А меня зовут Наташа. Не стесняйтесь. Какой вы, честное слово.

Она склонила голову к плечу, высоко подняла тонкие брови и удивлённо посмотрела мне в глаза.

- Это он очумел от вашей красоты, Наташенька. Сейчас пройдёт. Очень впечатлительный. Стихи пишет, прозу, рисует, в общем, человек не от мира сего. Единственный, кто может привести его в чувства, это я и зовут меня Александр.

Сашка по-староофицерски щёлкнул каблуками, кивнул головой и поцеловал ей руку.

- Простите, не ожидали, что такая богиня будет нас встречать. Иначе, даже в наше бесцветное время, обязательно достали бы цветы, но всё же…,- и он протянул конфеты.

Я пошёл в комнату. Стол, стулья, этажерка с книгами, фикус, радиола, диван, а на диване длинные ноги, белые редкие волосы на маленькой головке и улыбчивый рот с кривыми передними зубами представляли собой дизайн комнаты и девушку Олю, с которой мы несколько раз виделись у знакомых.

- Привет, ты что, Славкин друг?

- Учились в одном классе,- ответил я и уткнулся в первую попавшуюся книгу.

Скоро появился Славка. Его громкая, чуть заикающаяся речь резала слух. Бравурное, явно показное поведение было невыносимо, но я, почему-то, не уходил, играя роль старого обрадованного друга. На столе появилась водка, и веселье началось. Моряк пил много, но не пьянел, лишь становился всё развязнее и пошлее.

Я думал о ней. Зачем она здесь? Откуда она его знает? Мои мысли путались. Было тяжело и противно. Потом танцевали, опять пили, слушали Славкины рассказы о весёлой морской жизни и опять танцевали. Сколько так продолжалось? Не помню. За окном уже было темно, когда я заметил, что Наташи и Славке нет в комнате. На кухне их то же не оказалось, а из подъезда слышался какой-то разговор. Затем, вдруг, я услышал отчаянный женский крик. Это кричала Наташа. Я выскочил на площадку. Она лежала на цементном полу, закрыв голову руками, а Славка наносил её удары своими огромными ботинками.

- Сука! Убью! Всё равно дашь! Гадина! – Орал он.

Я бросился на него, но получил мощный удар и отлетел в сторону. Больше я не предпринял ничего. Выскочив из подъезда, как сумасшедший помчался к трамваю. Мне было страшно, и только это чувство заполняло меня, оно вытесняло всё: грёзы, любовь, честь, справедливость. Не было ничего, был только страх.

И тогда, проснувшись утром в своей постели, я понял, что я – трус. Всю свою жизнь я помнил об этом, а потому всегда попадал в сложные, иногда смертельные, ситуации, стараясь доказать себе обратное. Но, видимо, до самой смерти меня будут преследовать её глаза и презрительное слово – трус.