Каким был путь от службы в военно-морском флоте до священнического сана, чем философия Канта может помочь апологетике христианства, что общего у французских персоналистов с православным богословием и какие вопросы догматики больше всего озадачивают студентов? Рассказывает преподаватель догматического богословия на программе «Теология» иерей Дионисий Михалёв.
Отец Дионисий, в вашем прошлом военно-морской институт и военная служба, а теперь вы – священнослужитель, аспирант Балтийского федерального университета, преподаватель догматики... Как сложилась эта история: в какой момент вы пришли в Церковь и стали изучать богословие?
Я родился в Калининграде, а в нашем городе традиционно много семей потомственных военных – и мои отец, дед и прадед были офицерами. И я тоже пошёл по их стопам: с детства мечтал стать офицером, выбрал военно-морской флот, потому что Калининград – это ведь еще и столица Балтийского флота. Да и романтика моря меня, конечно же, тоже привлекала.
И мой сознательный путь к вере совпал с началом военного служения. Так как я родился в традиционной советской неверующей семье, то с детства с христианством знаком не был. Но уже в десятом-одиннадцатом классе у меня начались духовные поиски, и я начал проявлять интерес к различным христианским конфессиям, хотелось найти истинную церковь, где я бы почувствовал, что встретился с Христом. Благо, что Калининград начала 2000-х давал прекрасную возможность это сделать. Так, я побывал у баптистов, и меня там встретили с любовью и неподдельным интересом. Подарили мне несколько брошюр, предложили приходить на их собрания еще. Побывал я и у лютеран, там тоже был своего рода интересный опыт – определенной стройности, порядка, красивой игры органа, сопровождавшей общую молитву. И благодаря своему хоть, может быть, и поверхностному, но все-таки неординарному опыту я с достаточным уважением отношусь к протестантским конфессиям: у меня были знакомые, которые делились со мной протестантской литературой, познакомили меня с Библией.
Но однажды я в своих поисках пришел на службу в наш православный кафедральный собор Христа Спасителя – тогда еще он был маленький, деревянный, мало людей вмещал. Помню, была обычная калининградская дождливая погода, я стоял, стесненный со всех сторон, и меня все толкали. Но, хотя, конечно, это субъективный опыт, там я действительно почувствовал, что встретился с Христом. Сложно передать это ощущение. Потом, еще будучи некрещенным, я начал потихоньку ходить в храм, читать что-то из православной литературы, знакомиться с верующими людьми.
В то время я как раз готовился к поступлению в Балтийский военно-морской институт и принял крещение за день до выпуска из школы, так что путь зрелости для меня начался с христианства. Становление же мое как христианина шло во время учебы в институте, с сопутствующими трудностями – ведь это была одновременно и учеба, и служба. Параллельно я пытался что-то систематически читать о Православии, составил для себя план духовного самообразования. При этом уже с курсантских времен у меня появилось желание когда-то стать священником. Я с этой мыслью учился и дальше служил.
А мое первое знакомство с Православным Свято-Тихоновским университетом произошло так: в 2005 году я участвовал в параде на 60-летие Победы, мы ездили в Москву и в день памяти великомученика Георгия Победоносца попали на Поклонную гору, когда там в храме служил Патриарх Алексий II. Нам после службы сделали небольшие подарки. И в моем подарочном пакете от Патриарха был и первый номер журнала «Вестник военного и морского духовенства» - это дореволюционное издание тогда только начали возрождать. Там я и прочитал о факультете дополнительного образования ПСТГУ, где было отделение духовного образования военнослужащих, и очень вдохновился идеей, что можно вот так одновременно служить и учиться.
Позже мне попался журнал «Нескучный сад» с большой статьей об Институте дистанционного образования ПСТГУ, где один офицер, служивший в Чечне, делился своим опытом учебы на программе профпереподготовки «Теология». Я тогда уже знал, что поеду служить на Крайний Север – на Чукотку, и, признаться, немного грустил, потому что понимал, что получить духовное образование, даже в заочном формате теперь будет весьма затруднительно. Как я уже говорил, с курсантских лет у меня была немного иррациональная идея, что я должен когда-то стать священником. А у нас в Калининграде традиционно сложилось на тот момент, что все священнослужители в плане получения духовного образования проходят либо через Смоленскую, либо через Московскую семинарию. Моего друга, с которым мы вместе учились в институте и уже тогда потихоньку пономарили в храме, благословили учиться заочно в Москве. И он, получив по выпуску распределение на Черноморский флот, поступил заодно и в семинарию. Я, в свою очередь, тоже думал, что нужно искать, где учиться, и вдохновился идеей, что можно духовное образование получить через интернет. Так в 2008 году я поступил на «Теологию». Служил на Чукотке и все свое свободное время тратил на учебу.
Сложно было совмещать военную службу с учебой?
- Сложно, скорее, с технической точки зрения: интернет там был просто ужасно медленный, связь постоянно пропадала. Еще сложно было посещать все семинары из-за большой разницы во времени. Но это была какая-то такая легендарная эпоха в моей биографии, время очень интенсивного образования, которое я с большим теплом сейчас вспоминаю. Да и вообще, учеба в ПСТГУ мне тогда сильно помогала и психологически. Когда девять месяцев вокруг тебе зима, погружение в духовное образование как нельзя лучше помогает справиться с однообразием и суровостью жизни и службы на Севере.
Кстати, интересно еще и то, что на последнем курсе я познакомился со студентом, который, как и я, был офицером: он увидел в моем профиле, что я служу в Анадыре, а его как раз переводили в Анадырь. И мы до сих пор дружим. Он сейчас, кстати, учится дистанционно в магистратуре ПСТГУ. Вообще, несмотря на дистанционный формат, интерес к учебе вызвал у меня и моих однокурсников живой интерес друг к другу. Мы – выпускники ИДО ПСТГУ – общаемся до сих пор.
До 2015 года я служил на Чукотке, потом в Ставропольском крае. Отслужил два контракта и, благодаря тому, что при службе на севере выслуга больше, вышел на военную пенсию. Я вернулся на родину в Калининград, и в 2017 году меня рукоположили в диакона. Через год мне предложили преподавать в ИДО один из самых любимых предметов – догматическое богословие. Любовь к этому предмету мне привил Иван Иванович Улитчев: мне очень понравилось, как он преподавал весь этот сложный богословский материал. Тогда уже появилось первое издание учебника «Догматическое богословие» о. Олега Давыденкова, и его работа мне тоже очень пришлась по душе за живую подачу материала, связь с историей Церкви, патрологией. А я ведь и раньше начинал читать старые учебники догматики, но те материалы, признаться, выглядели суховато и безжизненно. Так что хороший учебник догматики был вторым фактором, повлиявшим на мою любовь к преподаваемому мною сейчас предмету.
Так как с 2016 года программы профпереподготовки приравняли к духовным училищам, для того чтобы стать священником, мне пришлось закончить еще и Смоленскую духовную семинарию. В этом смысле четыре года моего диаконства прошли немного курьезно: я уже преподавал богословие и при этом сам учился в семинарии. Но мне очень сильно помогали знания, полученные в ПСТГУ, поэтому по многим предметам в семинарии даже не приходилось готовиться к экзаменам – я практически все помнил. Изучать приходилось только предметы, относящиеся непосредственно к практической стороне пастырского служения. В общем, Чукотка и Свято-Тихоновский были университетами моей юности христианства, и, надо сказать, они стали хорошим духовным фундаментом, помогающем мне и сейчас решать многие сложные жизненные, учебные и научные задачи.
Но и после окончания семинарии учебный процесс не остановился?
- У меня всегда была тяга служить Богу и преподавать, а еще был интерес к научному познанию, я хотел докопаться до глубины всего, что только начинал изучать. После завершения военной службы я подумал, что было бы неплохо получить светское гуманитарное образование, и выбор пал на магистратуру по философии в Балтийском федеральном университете.
Еще во время военной службы я прошел все существовавшие тогда в ПСТГУ дистанционные курсы – в том числе и курс философии. У меня не было опыта гуманитарного образования, я не всегда понимал материал, но сама система философской мысли, философского познания меня пленила, опять-таки благодаря преподавателю, Алексею Евгеньевичу Соловьеву. И курс русской религиозной философии, который вела Татьяна Николаевна Резвых, на меня тоже сильно, в положительном смысле, повлиял. Последним я закончил курс истории философии, во время прохождения которого познакомился с учебником Виктора Петровича Леги «История западной философии» и во многом благодаря ему обратил внимание на учение персонализма – когда мы разбирали философию XX века, это направление философской мысли меня, что называется, «зацепило». Потом я узнал, что и Иван Иванович Улитчев занимается русским персонализмом, В.Н.Лосским. Я начал читать что-то по этой теме, и так определилось направление для кандидатской диссертации – «Влияние учения И. Канта на философию французского персонализма XX века». В аспирантуру мне предложил пойти мой научный руководитель в БФУ – Вадим Александрович Чалый. Он тоже заинтересовался французским персонализмом, и поддержал мое желание писать работу по персонализму и Канту.
Балтийский университет носит имя Иммануила Канта, да и Калининград с этим великим философом непосредственно связан, поэтому в нашей научной школе, вполне очевидно, заметна кантианская направленность. И если возвратиться к учебнику В.П.Леги, то глава, посвященная Канту, меня также тогда очень заинтересовала. Да и вообще, как калининградец я для себя решил, что не знать Канта хотя бы на минимальном уровне будет для меня не совсем правильно. В связи с этим могу вспомнить еще один знаковый случай - когда я заканчивал военную службу и уже готовился к увольнению, я набрел на книжный магазин в Ставрополе и купил «Критику чистого разума», подумав, что когда-нибудь обязательно ее прочитаю. И так получилось, что я попал в магистратуру на кантианскую программу, изучал Канта два года. Так все промыслительно совпало.
Еще вы работаете в лаборатории «Кантианская рациональность». Каково ваше место в этом проекте?
- В 2024 году наша страна и весь мир (по крайней мере, философское сообщество) будет отмечать трехсотлетие Иммануила Канта. Калининград должен стать местом встречи исследователей Канта и центром проведения посвященного философу международного форума. Под это глобальное мероприятие был создан президентский грант поддержки молодых ученых на базе Балтийского федерального университета. Кафедра философии – ядро этого проекта, но он также включает в себя преподавателей других российских вузов, и ученых со всего мира, объединенных любовью к Канту. Наш руководитель – Томас Штурм, профессор Автономного университета Барселоны (UAB). В 2019 году мне поступило неожиданное предложение поучаствовать в этом проекте, в том числе для стимуляции работы над диссертацией. Темы наших исследований включены в программу лаборатории. Моя тема посвящена изучению кантовского наследия, влияния кантовских идей на французский персонализм ХХ века.
Почему значение Канта для истории мировой мысли так велико?
- Как в советское время философию было принято делить на «до Маркса» и «после Маркса», так же ее делят и на «до и после Канта». Кант совершил коперниканский переворот в философии, перевернул представления о многих аспектах философского знания, как Коперник когда-то изменил отношение к господствовавшей на тот момент в Европе космологии Аристотеля. Несколько утрируя, можно сказать, что Кант перенес фокус познания с внешнего мира на человека. Сфокусировав внимание на человеке, как на основном познающем субъекте, он задает новое восприятие мира – мы можем изучать мир и рассуждать в категориях человеческого восприятия. Кант совершил антропологический поворот в философии.
Если в центре познания теперь находится человек – отсюда и интерес к понятию «личность», то есть рождение персонализма?
- Французский персоналист Жан Лакруа в своей работе об истоках персонализма упоминает Канта как одну из ключевых фигур. Заостренность на человеке, тесно связанная с человеком этика, политическая философия, которая вращается вокруг человека и пути совершенствования человеческого опыта, нравственности, – все это держится на Канте. Французские персоналисты признают, что Кант очень сильно повлиял на европейскую философию.
А чем важна философия Канта для современного христианства? И почему у христианских мыслителей очень разное отношение к этому философу?
- Кант ограничил область, доступную возможностям рационального познания: он говорил, что возможности познания не безграничны, есть предел – и этот предел отдается вере. С другой стороны, можно сказать, что метафизические притязания теологии на объяснение устройства мира тоже ограничены. Ее возможности касаются большей частью вопросов спасения человека.
Такой подход помог религиозным философам дисциплинировать свою мыслительную работу. Отдать вере то, что принадлежит ей, а то, что касается рационального познания, науки, – отдать рациональному познанию. Кант говорил, что есть область непознаваемого, которая принадлежит царству целей, – собственно, и Бог относится к этому царству как высшая Личность, «цель целей». Некоторые кантоведы, конечно же, резонно заметят, что Бог для Канта – понятие абстрактное, некая регулятивная идея. Но, обратившись к его работам по этике, мы увидим: Бог является неким гарантом этических усилий человека. И это апологетический момент, который для христианина может быть полезным. В течение жизни все наши нравственные, моральные усилия должны быть направлены к царству целей и должен быть какой-то гарант того, что наши устремления не бессмысленны. Этим гарантом и является Бог.
При этом вера – это то, что непознаваемо, что остается за пределами рационального разума?
- Да, критический путь познания помог ответить на вопрос «Что я могу знать?» - один из основных вопросов философии Канта. Кант боролся, например, против метафизики Христиана Вольфа и других немецких философов, в системах которых Бог отвечал за все, не давая автономии человеку. Мне кажется, во многом правильно, что Кант пытался ограничить такие подходы. Это перекликается с точкой зрения восточного христианства, православного богословия, которое дает человеку большую свободу выбора, в отличие, например, от блаженного Агустина, который во многом ограничивает человека, дает примат Богу. Поэтому, я тут, конечно, делаю смелое предположение, но, возможно, Кант был ближе к Православию, потому что оставлял гораздо больше места для автономии человеческой морали, чем это было принято в западной христианской традиции. Поэтому человек мог сам, опираясь на мораль, на свободу выбора, обращаться к Богу – это не было предрешенным вопросом, как в кальвинизме или в радикальных формах протестантизма.
Кант говорил, что мораль автономная, не привнесенная, возможно, Богом, но к Нему обращенная через царство целей. Но при этом человек обладает автономной свободой воли, которая позволяет ему свободно двигаться в плане морального выбора, что его роднит именно с этим царством целей. Таким образом, относя человека не только к царству причин (вещей, животных), но и к царству целей как свободных личностей, Кант создает почву для интересных антропологических размышлений.
Вообще Кант интересен тем, что каждый находит в его философии что-то для себя, что-то применимое к своей области знаний, мировоззренческих установок. И в этом состоит величие Канта, его заслуга перед философией: он смог стать универсальным мыслителем, который настолько обогатил философское знание, что к нему может обращаться каждый.
Если вернуться к более общим вопросам, как для вас сочетаются философия и богословие?
- Я задавался эти вопросом, когда учился на курсе русской религиозной философии. Мы с Татьяной Николаевной Резвых размышляли на эту тему. С одной стороны, можно согласиться со средневековыми установками, что философия – служанка богословия, но все-таки я не считаю, что философия является служанкой, скорее это области взаимообогащающиеся.
Богословие – это истина, исходящая от Бога, истина с вектором сверху вниз, к человеку. А философия – попытка своими рациональными возможностями, которые дал человеку Бог, пойти навстречу Ему, приложив свои собственные усилия.
И мне кажется, есть точки соприкосновения в этом поиске, потому что векторы познания направлены друг к другу, один – снизу вверх, другой – сверху вниз. И в любом случае, они когда-то встретятся. Мераб Мамардашвили говорил, что так или иначе философ сталкивается с проблемой Бога, потому что любую философскую систему нужно как-то объяснить, согласовать и уравновесить. Бог – некое основание, хотя бы как абстрактная идея, которая является регулятивной для каких-то понятий и усилий человека. Т.е. философ, я уверен, с проблемой Бога неизбежно столкнется.
Конечно, философия XIX и XX века пыталась устранить Бога, но опять же, как это правильно понимать? И Ницше можно попытаться понять с точки зрения христианства, как философа, который освобождал христианство от чего-то наносного, что ему не свойственно изначально. Если вот так Ницше рассматривать, можно сказать, что и он сыграл положительную роль для богословия. В XX веке философия столкнулась с проблемой внутренней пустоты, какой-то внутренней неустойчивости, когда возник экзистенциализм, когда, как многим казалось, освобождение человека от устаревших традиций и взглядов произошло, а пустота в душе размером с Бога осталась. И тут опять, уже, наверное, от противного, но вновь встал вопрос о Боге. Кто-то из экзистенциалистов так и не решил его для себя и сказал: да, действительно, осталась пустота и осталась. А кто-то пошел по религиозному пути, как, например, французский философ-персоналист Габриэль Марсель, который обратился к Богу благодаря этому вопросу.
Поэтому философия и богословие – это не противостояние, а поиск диалога в интегральном ключе.
А почему вас сильнее всего заинтересовал именно персонализм? Кто из философов этого направления вам наиболее интересен?
- Меня вообще интересует история ХХ века с ее катаклизмами, социальными сдвигами, которые коснулись не только России, но и Европы, и всего западного мира. Когда человек столкнулся с проблемой тоталитарных сообществ, которые подавляли личность, нивелировали ее (фашизм, нацизм и радикальный на тот момент коммунизм), в христианском обществе начал назревать вопрос: как заново обозначить ценность человеческой личности в глазах Бога и человека?
Персонализм говорит, что личность становится личностью, когда она стоит перед другой личностью. В первую очередь перед Личностью Бога. И только в этом диалоге (в персонализме много говорится о диалоге, диалогичности), в предстоянии перед Богом, в молитве, в жизни в Церкви, в Таинствах, человек в подлинном смысле слова становится личностью. Эта духовная составляющая персонализма как религиозного направления западной философии, в своей основе, конечно, в большей степени является католической традицией мысли. Интересно, что Иоанн Павел II был связан с персонализмом, когда учился и преподавал в Краковском университете.
Но у персонализма была и социальная составляющая. В Смоленской семинарии я писал выпускную работу по сравнительному богословию, по социальной концепции Римской католической церкви, которая опиралась на идеи французского персонализма. Философы свои идеи пытались излагать в манифестах, направленных на формирование христианской демократии, оздоровление авторитарных обществ. Это некоторая двуединая направленность христианского делания, которое, с одной стороны направлено на то, чтобы человек непосредственно возрастал в общении с Богом, и с другой стороны – на улучшение жизни общества, своих собратьев, что выражено в активной социальной деятельности. Мне очень понравилась эта идея синергии, двуединого христианского действия, которое, направлено как на мистическое общение с Богом, так и на улучшение социального климата.
Я в каком-то смысле нашел тут параллель и со средневековой философией. Персонализм же близок к неотомизму, французский философ Жак Маритен находится как раз на границе персонализма и неотомизма. А чем интересен Фома Аквинский? Принято критиковать схоластику за попытку объяснить все: если Кант ограничивал познание, то средневековые философы пытались создать цельную картину. Но это может быть не претензия на всеохватность, а желание примирить два града – град Божий и град земной. Если почитать работы современных богословов, видно, что происходит дополнение богословской и философской мысли: помимо созерцательного элемента в христианстве должен присутствовать ярко выраженный социальный элемент.
Но это не новая тема? Еще в XIX веке представители русского католицизма критиковали восточное христианство за отстранённую созерцательность, в то время как западное христианство со своей социальной деятельностью преобразовывало Европу…
- Да, такая критика имеет место быть. Но, если мы обратится к нашей монашеской традиции, например, соловецкой – она занималась тем же самым: помимо созерцательного, обращенности к Богу, монахи преображали «космос сотворенный». Тут много параллелей.
Французский персонализм является пограничным явлением – это во многом встреча христианского Запада и Востока. В своей религиозной составляющей персонализм тяготеет к Православию. Персоналисты считали, например, что православная триадология наиболее адекватно отражает систему взаимоотношений человека с Богом, что восточная традиция созерцательного богословия в этом плане лучше, чем западная. А вот у западной традиции персоналисты переняли социальный акцент. И мне в целом нтересен этот сплав созерцательности и деятельности, диалог между восточными и западными христианскими взглядами.
Получается, что во французском персонализме можно найти связи с русским богословием?
- Больше, конечно, с русской религиозной философией. Как ни странно, французские персоналисты заразились идеями персонализма через русских философов эмиграции – русский след проходит через Николая Бердяева. Когда Бердяев увлекался марксизмом, он пытался переосмыслить его в христианском ключе, и эта заинтересованность в человеке, в его свободе, в его социальном усилии тоже была воспринята персоналистами. Бердяев стоял у основания персонализма и журнала «Esprit», и сам писал статьи в этот журнал. Персонализм во многом является результатом соприкосновения западной философской и христианской мысли с массивом наших философских и религиозных глыб, которые оказались изгнанными в 20-е годы из Советского союза, и с парижским Свято-Сергиевским институтом, с философами той традиции.
Но французский персонализм как проект преобразования мира сохранился сейчас только в христианской среде, и в католической Церкви персоналистическая направленность в социальной сфере сохраняется – достаточно посмотреть последние папские энциклики. А вот его светская направленность практически исчезла. Западное общество ушло скорее в индивидуализм, полностью изъяв человека из проблемного поля его отношений с Богом и нивелировав христианскую окраску социального вопроса. Персонализм же как раз пытался бороться с двумя крайностями – с западным индивидуализмом и нивелирующим личность коллективизмом. Последние просмотренные мной политические работы персоналистов отчасти показывают некое изменение и развитие направления, но оно уже не такое, каким было в 50-60-е гг. при Эммануэле Мунье, Жане Лакруа, Жаке Маритене.
Вернемся к одному из ваших любимых предметов в нашем институте – догматическому богословию. Вы работаете в уже готовом курсе или добавляете к нему свои задания, вопросы, материалы?
- Курс был разработан Иваном Ивановичем Улитчевым и я не меняю задания принципиально, потому что в этом курсе все сбалансировано. Но у меня на форуме для обсуждений есть подборка статей современных православных богословов по конкретным темам: исихазму, патрологии, библеистике и другими междисциплинарными разделами, чтобы студенты имели возможность ознакомиться с современными богословскими работами.
Я пытаюсь показать, что догматы – это не застывшие формулы, которых просто нужно придерживаться, а выкристаллизованный опыт, которым можно и нужно воспользоваться, чтобы обогатить свою духовную жизнь.
Поэтому первое занятие посвящено обоснованию догматического богословия и ломке мифа, что догматика – это набор готовых истин. «Догма» уже нарицательное слово, пугающее многих, даже приступающих к обучению христиан. Иван Иванович Улитчев привил мне мысль, что важно каждому человеку с миссионерской точки зрения объяснить: догматика – это опыт богообщения и передачи богооткровенной истины. Поэтому среди моих материалов много отсылок к исихазму, я стараюсь показывать, как этот мистический опыт переживался, передавался святыми отцами.
В курсе много заданий, которые отсылают к размышлениям над практическими вопросами, хотя бы на уровне понимания богослужебных текстов. Как говорил архимандрит Киприан (Керн), если вдумчиво обратиться к богослужебным текстам, из них мы можем очень много почерпнуть в плане догматического учения Православной Церкви. Такая работа подстегивает к интеллектуальному и духовному поиску.
Я, напимер, люблю приводить такой пример на стыке богословия и библеистики: часто в богослужении Божия Матерь называется «ручка позлащенная». И многие, из раза в раз слыша этот литургический текст, зачастую ведь не понимают, что это за ручка такая? Но если мы обратимся к Евангелию от Иоанна, в нем Господь называет Себя: «Я есмь дверь: кто войдет Мною, тот спасется…» [Ин:10.9]. Господь – дверь, поэтому ручка – Божия Матерь, предваряющая рождение Христа, как бы открывающая нам путь к Нему.
А какие вопросы догматического богословия вызывают больше интереса и дискуссий?
- Одна из первых тем – мы разбираем вопрос, является ли теология наукой? Он даже в самой среде христиан возникает, как поиск баланса между рациональным и иррациональным. Одно из наших заданий – ответить «духовным харизматикам», зачем нужно изучать богословие. И здесь я вижу всю палитру мнений, стереотипов, существующих в церковной среде. Студенты говорят, что христианину не нужны рациональные усилия, в христианстве все иррационально. Тогда я спрашиваю – зачем вы учитесь? Люди задумываются: действительно, святые отцы систематизировали свой опыт, и он изложен в текстах, в книгах, его пытались как-то передать, вербализировать. И мы приходим к мысли, что одно из имен Второй Ипостаси Бога, Сына Божия – Логос (разум, слово). Это Разум в высшем смысле. Пусть и в исихастском «сверхсмысле», но в том-то и дело, что прохождение через что-то разумное должно обязательно происходить с любым христианином.
В фундаментальных вопросах, касающихся триадологии и христологии, тоже очень много интересного. У нас есть задание – объяснить разницу в понимании Пресвятой Троицы в учении Восточной и Западной Церкви. Многие не понимают, что не так в католическом учении о филиокве, какую особенность оно в себе несет: Святой Дух исходит от Отца и от Сына, что тут такого? Некоторые просто некритично воспринимают православное вероучение: раз написано, что Дух исходит только от Отца, а «и от Сына» - неправильно, значит, мы этого и будем придерживаться. А объяснить, почему неправильно, многие не могут. Чтобы стало понятнее, мы даем в задании прочитать текст митрополита Каллиста (Уэра) «Святая Троица - парадигма человеческой личности», который раскрывает нравственную сторону вопроса: разница ипостасных свойств, вот этот восточнохристианский акцент на ипостасности, как раз и ведет к яркому вычерчиванию особенностей в отношении между тремя Божественными Лицами.
Это, опять же, персоналистический вопрос. Французские персоналисты в учении о Троичности, как я и говорил, в большей степени обращаются к православной традиции, считают, что Православие лучше объясняет тайну Пресвятой Троицы. Наличие вставки о филиокве в католическом символе веры и вообще смещение в сторону единосущия, которое, в частности, делал Блаженный Августин, затемняет понимание Бога как Личности и понимание того, что с Ним можно общаться. Интересно ведь и то, что французские персоналисты писали об этом в 1930-50-е годы, еще до Второго Ватиканского собора, когда вопрос о диалоге с восточной традицией, о признании ценности ее триадологии, в католической Церкви не стоял так, как сейчас.
Для некоторых учащихся камнем преткновения становится изучение ересей и истории борьбы с ними. У нас есть задания по триадологическим ересям, которые касаются ложных учений о Троице. Многие задаются вопросом: зачем мы это изучаем? Объясняю, что многие вещи нужно разбирать от обратного – надо проследить генезис борьбы за понятность формулировок учения о Троице и любого другого христианского догмата.
Однажды моя студентка сделала вывод, что в христианстве – только споры о вероучении, борьба, и нет конкретных ответов. Ей стало страшно, это был некий экзистенциальный кризис. Поэтому, когда подступаешь к богословию, нужно иметь определенное мужество, заключающееся не только в готовности терпеливо учиться, но и в готовности столкнуться с чем-то таким, с чем ты даже в богатой церковной жизни не сталкивался и, может быть, не готов был столкнуться.
Это касается и церковной истории, и даже богослужения, и литургического предания. Например, оказывается, что по Уставу служба должна быть не совсем такой, как в приходской практике. И то значение, которое ты приписывал определенным богослужебным текстам и частям богослужения, совсем не такое, какое успело сформироваться у тебя в сознании. В догматике же такие открытия происходят сплошь и рядом. Люди приходят со своими представлениями, и когда ты начинаешь рассказывать, что вот таким был генезис формирования нашего учения, было обращение к античной философии, святые отцы не гнушались обращаться к терминам, системам языческих философов, некоторых это сильно удивляет и даже шокирует.
Ну а самые животрепещущие вопросы, касающиеся жизни христианина, – это, традиционно, вопросы эсхатологии, последних времен. Это последняя, двенадцатая тема курса, и она вызывает много вопросов. Один из болевых вопросов, относящихся к эсхатологии, – апокатастасис, учение о всеобщем спасении. К сожалению, благодаря некоторым модным современным богословам, многие люди некритично к нему относятся, не понимая, что апокатастасис как частное богословское мнение, которое, например, святой Максим Исповедник предлагал, было не таким, как его сейчас воспринимают. И как раз в неправильной, искаженной форме это учение было осуждено V Вселенским собором в 553 году.
Но в русской религиозной философии тяга к этому учению тоже была. Видимо, оно прошло через всю историю христианства.
- Да, эта тяга сохраняется, она до сих пор жива в русском религиозно-философском сознании. Тут и к философии всеединства В.С.Соловьева можно обратиться, где он пытался все и всех примирить. Идея объединить весь космос вокруг Бога, конечно, интересная, но теряется свобода воли человеческой и всех сотворенных разумных существ – и ангелов, и падших духов. Да, любовь Божия, если обратимся к опыту преподобного Силуана Афонского, простирается на всех, включая дьявола, от которого Он ждет покаяния. Но суть-то в том, что нужна ли она дьяволу и падшим бесам, которые ее не хотят принять? А апокатастасис пытается всех провести в Царство небесное помимо их на то желания и готовности. Я и мои коллеги-преподаватели часто обращаемся к нетривиальному примеру – К.С.Льюис в книге «Расторжение брака» очень ярко и доступным языком пытается объяснить, что если человек отпал от Бога добровольно и не желает с Ним жить, то человека нельзя взять и вот так вдруг заставить полюбить Его против воли. Эта книга очень хорошо разбивает идею апокатастасиса: да, Бог хочет всех спасти, привести к Себе, но хотят ли этого разумные существа, которые от Бога добровольно отвернулись?
Эту книгу Льюиса тоже критикуют, пытаясь показать, что к его героям можно было бы другой подход найти, и они бы захотели остаться в Раю. Наверное, понятно, из каких человеческих побуждений возникает идея апокатастасиса, почему хочется верить в картину мира, где когда-нибудь никто не будет страдать.
- Да, тогда, конечно, много сложных проблем богословия можно было бы снять – и вопрос теодицеи, вопрос о том, почему, если Бог всемогущ, в мире возможно зло, и вопрос о том, как милосердие Божие примирить с возможностью вечных мук. Эти вопросы постоянно возникают, людям хочется их снять.
У вас богатый опыт учебы в разных учебных заведениях и форматах. Как вам кажется, в чем минусы и плюсы дистанционного обучения?
- Дистанционный формат обучения в том виде, в каком он существует в ИДО ПСТГУ, во многом способен, и не побоюсь сказать – должен стать заменой заочному обучению в нынешнем его, во многом, непродуктивном виде. И я по собственному опыту могу сказать: когда человек входит в нашу систему дистанционного обучения, имеет место ощущение «присутствия», эффект очного образования, причем хорошего уровня.
И по степени своего образовательного воздействия, и по качеству это обучение примерно одинаковое с очной формой.
Да, в таком формате обучения нет в полной мере живого общения, которое возникает между преподавателем и студентом, которое может быть направлено на передачу эмоционального опыта, эмпатии. Но, однозначно, дистанционный формат лучше, чем любая заочная форма из ныне существующих. Могу сказать без лишней скромности – об этом свидетельствуют и плоды моего обучения: все, чему я обучался, хранится в памяти в систематической форме. И это именно, скорее даже не моя заслуга, а нашего Университета с его учебной методикой, и, в первую очередь, конечно, его преподавателей. Да, безусловно, мне приходится обновлять полученные ранее материалы, но в целом, что называется, картина теологических знаний, ее базис, у меня сложился. А задача высшего образования, как мне кажется, именно и состоит в том, чтобы дать как раз такую устойчивую, но в то же время, способную к наращиванию новых знаний, систему, и Свято-Тихоновский университет справляется с этой задачей полностью.
Наше обучение построено на том, чтобы ты не просто заучил что-то, но именно понимал и мог интерпретировать то, что ты познал. Но порой так получается, что студенты не готовы к заданиям на интерпретацию знаний. Одно дело, когда надо передать материал своими словами, а другое дело, когда его нужно интерпретировать, осмыслить. Не просто воспроизводить знания, а пропускать их через себя, рефлектировать – это бывает трудно даже людям, получившим не одно высшее образование. Но такие задания, требования и повышают качество обучения, дают тот эффект, когда пройденное запоминается надолго и становится в подлинном смысле живым знанием.
_______________________________
Читайте также: