Конец августа 1941 года. Скачут по степной пыльной дороге на неосёдланном коне мальчишка и вцепившаяся в него сзади девчонка. Изо всех сил погоняет он коня, как будто за ними - страшная погоня. Обоим по пятнадцать лет.
Примчались на железнодорожную станцию и только тут остановились. Спрыгнула девчонка на землю и, забыв поблагодарить и попрощаться, побежала в людскую толпу. А мальчонка обтёр коня и пока сам отдышался, да животина отдыхала, долго не терял свою спутницу из виду.
Только когда увидел, как обнимается она со взрослыми и малыми, понял, что нашла она своих, и спокойно вскарабкался на коня и медленно тронулся в обратный путь в одночасье наполовину опустевшую деревню. Понимая, что никогда уже не увидеть ему весёлую, добрую Марию.
С этого момента раскидала их судьба. И задумался он: когда же она из весёлой хохотушки Маруси превратилась в Марию? И вспомнил: ведь это же её отец, председатель сельсовета Андрей Богданович Леглер, ввёл такую моду - как только становился молодой человек в рабочие ряды (а Мария всё лето на каникулах проработала в совхозе дояркой), так звал каждого только по полному имени. И хоть с сентября собиралась она в девятый класс, имя ей это легко прилепилось.
А председателя люди уважали и следовали его примеру: и немцы, и украинцы. Как-то так вышло, что других национальностей в этом саратовском селе и не было почти.
А в это время Мария на чём свет стоит ругала себя за свои долгие слёзы на ферме за околицей, где прощалась со своей любимой Звёздочкой, помнила которую ещё тёлочкой. Звезда её во лбу с годами увеличилась, а молока Звёздочка давала больше всех, не жадничала. И стыдно было Марии, что не попрощалась она по-людски с соседом-украинцем и не поблагодарила. Очень уж торопилась, боялась навек потерять свою семью.
Загудел протяжно паровоз, и медленно подкатил к перрону товарняк. Прокатилась команда:
- Загружайся!
- Да как же это? В скотские вагоны? И старики, и дети малые?!
Но Мария всему была рада, лишь бы со своими вместе. Два раза сегодня уже повезло: не опоздала, нашла свою семью, и подъёмные папе привезла. Не припозднись она, семья её без средств осталась бы. Закрутился совсем отец, выдавая какие-никакие деньги в дорогу и отряжая подводы с немецкими семьями на станцию. В суете и спешке свои подъёмные не получил.
Но соседки-украинки обнаружили и прежде, чем на коня посадить, тряпицей обвязали вокруг худого тельца Марии большие ассигнации, которые позднее очень обрадовали родителей. За опоздание они её не ругали, а только плакали от счастья, что единственная из четверых детей дочь нашлась, и теперь указ не нарушен.
Ехали не пойми как: то несётся состав подолгу без остановок (ни до ветру сходить, ни водой запастись, просто пытка!), то остановится в степи и часами стоит. Дети даже надеялись:
- Наверно, назад нас повернут.
Но не повернули. Голодали и мёрзли. Уже не только по ночам, но и днём стало холодно. Много людей умерло в дороге, особенно - старики и дети. Уезжали летом, а прибыли в Сибирь - "мухи белые летали".
Мир не без добрых людей. Хоть и прокатился слух в новой деревне перед прибытием переселенцев, что немцы с рогами и хвостами, была некоторая настороженность. Некоторые к себе на постой ни за что не пускали. Но со временем всё упорядочилось, когда убедились местные, что немцы - народ-то не плохой: работящий и чистоплотный.
И снова Мария стала работать дояркой. Теперь уж было не до учёбы. Папу вскоре забрали в трудармию "в копи на Печоре", как говорила мама, которая осталась одна в чужом месте с четырьмя детьми. Слава Богу, в их семье все выжили - выдержали дорогу.
Пролетел год. В конце июня 1942 года исполнилось Марии 16 лет. А в начале июля забрали её, как говорили, тоже в трудармию. Долго везли в поезде. Привезли на станцию с трудночитаемым названием. Там Марию и другую молодёжь погрузили в кузов грузовика. И поехали. Высадили всех по разным деревням, Марию - последнюю. Сказали, что скоро за ней приедут.
Деревня оказалась чувашская, где никто не говорил по-русски. В Поволжье много национальных деревень. Оставались здесь только дети да старики. А молодёжь - на фронте.
Бродяжила она по деревне целый месяц, без еды и крова над головой. Ходила по дворам, изъяснялась жестами: просила работы и еды. Иногда предлагали самую грязную, самую тяжёлую работу: хлев почистить, дрова поколоть. За это давали похлёбку. В дом никто не пускал. Наверное, боялись приблудную. Деревня очень бедная была. Шла война, самим голодно. Ночевала Мария под забором, где трава погуще и повыше. Благо в Поволжье в июле ночи тёплые.
Однажды ночью разыгралась страшная гроза. Жутко было ужасно от сполохов молний и от ужасного грома. Да и намокла вся от ливня. И тут вышел из дома старик - хозяин этого забора, открыл хлев и помахал ей. Каким же это было счастьем - ночевать в тёплом хлеву со скотиной! И не страшно, и тепло! И обсохла за ночь. Но это был единственный раз.
Постоянно были слышны гудки паровозов. На эти гудки и пошла однажды Мария, не выдержав мытарств, голода и холода. Пришла на ту же станцию с трудным названием - Похвистнево. Пришла без копейки в кармане.
Недаром говорят: язык до Киева доведёт. Ехала зайцем на перекладных, в основном в тамбурах товарняков. Чтобы не умереть с голода, приходилось и попрошайничать, и воровать еду, если милостыню не давали. Но добралась-таки она до мамы с братишками. Сколько же было радости! Её группу коров так никому и не передали, доили по очереди. Стала Мария снова дояркой.
Но недолго счастье длилось. Через несколько дней двое вооружённых НКВДшников арестовали её и увели от мамы. Теперь уже навсегда. Был суд. Судили 16-летнюю девочку за дезертирство.
В лагере она провела год. Затем её не просто выпустили, а, ничего не объясняя, под охраной двух вооружённых сопровождающих - снова в поезд. Но не домой. Опять несколько дней в пути, и снова - та же станция, Похвистнево.
Там уже была обустроена зона с высоким забором и колючей проволокой, с охранниками (вертухаями) на вышках. Были построены дощатые бараки - мужские и женские. И был фронт работ. Всё - как в обычном лагере заключения. Даже те же пайки и баланда! Но это уже трудовая колонна НКВД, в просторечии - трудармия.
Ничем она не отличалась от обычного ИТЛ. Тот же тяжёлый принудительный труд, рабочий день, равный световому. Голод, холод и непосильные нормы выработки. За невыполнение - наказания, истязания. Высокая смертность. Только здесь заключение - без приговора суда. Такая репрессия так и называется: административная.
Однажды Мария проснулась ночью в бараке от какого-то хруста. Подумала, что мыши завелись. Но пригляделась: на соседней кровати соседка держала засохшую буханку хлеба и грызла её. У Марии перехватило дыхание: "Ах ты, сволочь! Из-за тебя, воровки, нам пайку урезали..." Включила свет, и в комнате началось! Прибежала охрана и тем выручила воровку.
А наутро была объявлена Победа! Наступило 9 мая 1945 года.
Рассказывая об этом в преклонном возрасте, Мария со смехом сказала:
- Если бы я знала, что после этого наступит Победа, я бы давно эту соседку побила. Ведь я же везучая!
И мы с Марией - моей мамой - от души посмеялись, отогнав тяжёлое настроение, навеянное её жуткими воспоминаниями.
Но тяжелейшие испытания у мамы были ещё впереди.
С наступлением Победы начались постепенные послабления режима. Немецкие парни и девушки вдруг стали замечать друг друга. Начались официальные немецкие свадьбы. Поженились и мои родители. На их свадьбе вдруг отключили свет. Все знали, что это электрик, отвергнутый мамой, мстит. И говорили люди, что это - плохая примета.
Создавать семьи разрешали только тем, кто выкопает себе жильё внутри забора, на территории лагеря. Я родилась в лагерной землянке в 1947 году. Но вскоре отец ушёл к другой и как-то сумел раньше всех освободиться и уехать в очень дальний от этой местности город.
С самого рождения на весь длинный рабочий день я оставалась в землянке одна. Когда работали недалеко, прибежит мама, покормит грудью, перепеленает. Но чаще с утра до вечера - одна. Все думали, что ребёнок не выживет. Но выжила.
Стала постарше - мама привязывала меня в землянке к кровати для моей же безопасности. Летом брала с собой и, как козлёночка, привязывала к колышку.
Рассказ обо мне уже сопровождался мамиными слезами. Хотя, рассказывая о себе, она не проронила ни слезинки. Это потому, что страдания ребёнка для матери - самые тяжелейшие испытания. Я тогда сказала:
- Всё же ты, мамочка, везучая! Ведь я же выжила.
А ещё я добавила, что ей ещё очень повезло, ведь за дезертирство в военное время могли расстрелять.
Тогда я ещё не знала, что в июле 1942 года маму вообще не имели права мобилизовывать в трудармию. Приказ НКВД N 002217 о мобилизации женщин-немок вышел только 10.10.1942 года. И за дезертирство также не имели права судить мою маму.
Даже свои людоедские приказы каратели нарушали - в сторону ужесточения. Выслуживались. Наверное, за это получали поощрения.
Элла ЦУЦКАРЕВА.
Красноярск.