«Наконец, война помогла сделать великое открытие — людей, как и животных, можно одомашнить. Вместо того чтобы убивать поверженного врага, его можно закабалить; в обмен на жизнь его можно заставить работать. По важности это открытие сопоставимо с приручением животных <…> Уже в древние исторические времена рабство было основой промышленности и потенциальным инструментом накопления капитала»
Гордон В. Чайлд «Человек создает себя»
«Быть управляемым значит, что каждое ваше действие, каждая ваша сделка отмечена, занесена в реестр, учтена, обложена налогом, проштампована, измерена, пронумерована, оценена, лицензирована, санкционирована, предупреждена, предотвращена, изменена, уточнена, наказана»
Пьер-Жозеф Прудон
Немалое количество научных теорий, определяющих основное направление развития гуманитарных наук, связывают появление государств и становление земледельческих обществ, существующих за счет выращивания зерна с прогрессом, с явным благом для человечества в рамках исторического процесса. Считается, что развитие земледелия привело к грандиозному прорыву в качестве жизни древних людей и имело своим следствием становление первых государств, кардинально улучшивших жизнь людей. Джеймс Скотт в своей эпатажной, бросающей вызов не только традиционным научным, но и идеологическим концепциям, книге «Против зерна: глубинная история древнейших государств», опровергает эти точки зрения, указывая, что развитие земледелия и аграрных обществ было вынужденным и крайне спорным процессом, ухудшавшим в достаточно длительной исторической перспективе качество жизни населения.
По сути, автор, являющийся антропологом и политологом, опираясь на новейшие достижения исторической и политической науки, антропологии, археологии, переосмысляет становление государств и понятие безгосударственного варварства. Он указывает, и я не могу не согласиться с его аргументами, что становление государств происходило искусственным, насильственным способом, а первые правители государств сверх усилиями загоняли людей под свой контроль и этот процесс продолжался очень долго. Большая часть известной истории человечества — это история внегосударственных народов, в которые помимо охотников и собирателей, входили развитые кочевые племена, кланы, негосударственные структуры. Окончательного перелома в перемалывании государствами остального человечества удалось добиться лишь приблизительно к 1600 году, когда государства изменились качественно и сумели стать доминирующей формой организации человеческих масс на земле.
Джеймс Скотт справедливо сравнивает процесс распространения и укрепления государств и подчинения им огромных масс населения с одомашниванием животных. С этим трудно спорить, так как, большая часть современного человечества, является его одомашненной версией. При этом, автор напрямую этого не проговаривая, показывает на фактическом материале, что как раз значительная часть элит, особенно происходивших из кочевых варварских структур, кланов, союзов племен, захватывавших власть над земледельческими обществами, как раз избегали этого самого государственного «одомашнивания», сохраняя качества свободного безгосударственного человека, способного именно управлять, но не быть управляемым.
Джеймс Скотт прямо не говорит этого, но повсюду в тексте книги проскальзывает мысль, что переход к тотальному доминированию государств, которое было возможно только на основе распространения аграрных, земледельческих, зерновых, оседлых обществ был не благом для человечества, а привел к деградации людей как биологического вида. Автор бросает вызов доминирующей мировоззренческой и научной установке, уверяющей нас в положительности и неизбежности государственного тотального контроля, сверх централизации. Он указывает на уязвимость огромных централизованных империй и держав и утверждает, что их крах не всегда был тотальной катастрофой.
Лично у меня по итогам прочтения данной работы сложилось двойственное впечатление от концепции Джеймса Скотта, выступающего «против зерна» и государства, которым я поделюсь в конце текста. Хочу сразу отметить, что это одна из лучших книг десятилетия, если не нескольких десятилетий, обязательная к прочтению, представленная в хорошем переводе, относительно небольшая и легко доступная к пониманию даже неспециалистами. Это бестселлер в мире научной литературы по социальной тематике, и она в любом случае, must read, даже если вы полностью отвергните основной посыл автора.
Но прежде чем, описать свой вывод, свое мнение по теме, поднятой автором, я хочу разместить здесь лучшие, наиболее яркие цитаты, отрывки из книги, которые лучше меня покажут позицию Джеймса Скотта.
«Я полагаю, что ключ к пониманию взаимосвязи государства и зерна кроется в том, что только злаки могли стать основой налогообложения: их урожай легко увидеть, поделить, оценить, хранить, транспортировать и «рационализировать». «Надземное» одновременное вызревание зерновых обладает тем важнейшим преимуществом, что государственным сборщикам налогов легко оценить размер урожая и рассчитать взимаемые налоги. Эта особенность превращает пшеницу, ячмень, рис, просо и кукурузу в главные политические культуры….. Одна из причин государственного недоверия и стигматизации класса купцов в Китае состояла в том, что их богатство, в отличие от доходов рисовых земледельцев, было легко скрыть, предоставить о нем недостоверные сведения и увести от налогов. Можно собирать налоги на рынке, плату за проезд на дорогах или в речных портах, где товары и сделки прозрачны, но сбор налогов с купцов был просто кошмаром для сборщиков налогов. Сложно представить древние государства без зерна как основы их социально-экономической мощи. …. Если зерно и, соответственно, поступление налогов заканчивалось, государственная власть начинала разрушаться. Могущество древнекитайских царств держалось только на пахотных землях в бассейнах Желтой реки и Янцзы. За пределами этого экологического и политического центра оседлого орошаемо-рисового земледелия жили ускользавшие от налогов кочевые скотоводы, охотники-собиратели и подсечно-огневые земледельцы. Их называли «дикими» варварами, которые «не были нанесены на карту». Территория Римской империи, невзирая на все ее имперские амбиции, не очень выдавалась за границы зоны зернового земледелия. Римское правление на севере Альп было сконцентрировано в зоне, которую археологи, опираясь на найденные на раскопках в Швейцарии артефакты, назвали латенской культурой, — здесь плотность населения была выше, сельское хозяйство более устойчиво, а города (оппидумы) больше; за пределами зоны начиналась ясторфская культура — малонаселенная территория скотоводства и подсечно-огневого земледелия. Этот контраст — отрезвляющее напоминание, что большая часть мира и его населения находилась за границами древнейших зерновых государств, которые занимали очень небольшую экологическую нишу, которая благоприятствовала интенсивному земледелию. Вне досягаемости государств оставалось множество недоступных для их контроля хозяйственных практик, наиболее важными из которых были охота и собирательство, морская рыбалка и сбор моллюсков, садоводство, подсечно-огневое земледелие и специализированное скотоводство. Для государственного сборщика налогов такие хозяйственные практики были фискально непригодны — они не возмещали расходы на свой контроль. Так или иначе, незерновые народы, т. е. большая часть населения мира, придерживались хозяйственных практик и моделей социальной организации, которые противостояли попыткам их налогообложения: территориальная мобильность и пространственное рассеяние, изменчивый размер групп и сообществ, разнообразные и легко скрываемые источники пропитания, крайне малое число пространственно фиксированных ресурсов»
«К середине III тысячелетия до н. э. большинство городов на аллювиальных равнинах Месопотамии было обнесено стенами. Впервые в истории государство обрело оборонительный панцирь. Как земледелец пытался защитить свой урожай от хищников (людей и нелюдей), так и государственные элиты были заинтересованы в охране «мышечного каркаса» своей власти — земледельческого населения и зернохранилищ, привилегий и богатств, политических и ритуальных полномочий. Оуэн Латтимор и другие авторы считали, что Великая Китайская стена (или стены) была построена, чтобы удержать китайских земледельцев-налогоплательщиков внутри государства, а не только чтобы удержать варваров (кочевников) за его пределами. Иными словами, городские стены были призваны сохранить внутри своего диаметра основы государственности. Так называемые антиаморрейные стены между Тигром и Евфратом также должны были удержать земледельцев в государственной «зоне», а не только аморреев — за ее границами (значительное их число уже расселилось по аллювиальной равнине). По мнению одного ученого, возведение стен стало результатом усиления централизации власти в Уре Третьей династии: их строили, чтобы не позволить мобильному населению ускользнуть от государственного контроля или чтобы защититься от тех, кто был принудительно выдворен за городские стены. Таким образом, «задачей стен было обозначение пределов политического контроля»
«Крестьянство благодаря долгим наблюдениям за искусством государственного строительства, всегда понимало, что государство — это машина, ведущая записи, учет и замеры. Поэтому, когда в деревне появлялся землемер с геодезическим оборудованием или переписчики с блокнотами и опросными листами, чтобы зарегистрировать домохозяйства, подданные понимали, что не за горами такие напасти, как воинский призыв, барщина, изъятие земли, подушевые поборы или новые налоги на землю. Они догадывались, что за государственной маши-ной принуждения скрываются груды бумаг — списки, официальные документы, налоговые сводки, реестры населения, нормативные акты, инструкции, приказы, которые в большинстве своем их озадачивали и были за пределами их понимания…. Таким образом, главной задачей государственных чиновников, которую они решали с помощью письменности, статистического учета, переписей и измерений, был переход от грабежа в чистом виде к более рациональным формам отъема труда и продовольствия у подданных»
«Этот проект, несмотря на его исключительную важность, вряд ли был единственным инструментом государства, стремившегося так изменить ландшафт своей подконтрольной территории, чтобы она стала более плодородной, а ее ресурсы было проще оценивать и легче изымать. Хотя не древние государства придумали орошение и способы контроля воды, они расширили оросительные системы и каналы, чтобы упростить транспортное сообщение и увеличить зерновые посевы. При любой возможности государства увеличивали численность и усиливали контроль над своим трудоспособным населением, насильственно переселяя подданных и военнопленных. Введенная династией Цинь система «равных полей» должна была обеспечить каждому подданному достаточный надел земли, чтобы платить налоги и пополнять царское войско»
«Неолитический переселенческий лагерь был ядром древнейших государств, но искусство государственного строительства в тот период состояло преимущественно в хитроумной политической перекройке ландшафта для упрощения обогащения (больше посевов зерновых, больше населения и выше его плотность) и в создании информационных технологий (письменных записей), которые облегчали доступ государства к ресурсам. Первые формы письменности были артефактом государственного строительства, концентрации населения и расширения территорий, а потому оказались непригодны для иных условий»
«Определение древних государств как «машин по производству населения» недалеко от истины, но только если мы признаем, что «машина» была в плохом состоянии и часто ломалась, причем не только из-за ошибок в государственном управлении. Государство очень сосредоточенно следило за численностью и производительностью своих «одомашненных» подданных — как пастух оберегает свое стадо, а земледелец ухаживает за своим урожаем…. Императив собирания людей, расселения их вблизи центра власти, удержания их на месте и принуждения к производству излишков, превышающих их потребности, — вот суть искусства управления первыми государствами. Если не обнаруживалось оседлого населения, которое могло стать ядром государственного строительства, то его приходилось собирать для этой цели. Таков был руководящий принцип испанской колонизации в Новом Свете, на Филиппинах и повсеместно. Концентрация (зачастую принудительная) коренных народов в поселениях вокруг центра испанской власти в колониях считалась частью цивилизационного проекта, но в то же время эти поселения выполняли важную задачу — обслуживали и кормили конкистадоров. Христианские миссии (любых деноминаций), появлявшиеся среди рассеянного населения колоний, начинали с того же самого — собирали вокруг себя занятое производительным трудом население, и уже отсюда занимались обращением в христианство»
«До того как появились централизованные политические структуры типа государства, преобладал, по выражению Маршалла Салинса, домашний способ производства. Доступ к ресурсам — земле, пастбищам и охоте — был открыт для всех благодаря членству в группе, будь то племя, клан или семья, которая контролировала эти ресурсы. За исключением изгнания, индивиду не был запрещен прямой и независимый доступ к любым источникам пропитания, которые были в распоряжении конкретной группы. В ситуации отсутствия как принуждения, так и шанса на капиталистическое накопление не было стимулов для производства больше того, что требовал местный прожиточный минимум и стандарты комфорта. Соответственно, не было никаких причин работать еще усерднее в сельском хозяйстве — единственным критерием была достаточность. Логика этой модели крестьянского хозяйства была описана с убедительной эмпирической детализацией А. В. Чаяновым: помимо всего прочего, он показал, что если в семье было больше работников, чем неработавших иждивенцев, то она сокращала трудовые усилия, как только достигала уровня достаточности....... каждое древнейшее государство использовало свое уникальное сочетание видов принудительного труда и нуждалось в сохранении хрупкого баланса между максимизацией государственных излишков с одной стороны и риском провоцирования массового бегства подданных, особенно при наличии открытой границы, — с другой. Лишь значительно позже, когда мир оказался как бы полностью оккупирован государства-ми, а средства производства стали принадлежать или управляться исключительно государственными элитами, контроль средств производства (земли), без институтов закабаления, стал достаточен для того, чтобы обеспечивать излишки. Как отметила Эстер Бозеруп в своей классической работе, пока существуют иные источники пропитания, «невозможно заставить членов низшего класса отказаться от их поиска каким-либо иным способом, кроме личной несвободы. Когда плотность населения повышается настолько, что позволяет контролировать землю, нет необходимости держать низшие классы в кабале: достаточно лишить рабочий класс права быть независимыми земледельцами» — собирателями, охотниками-собирателями, подсечно-огневыми земледельцами, скотоводами»
«Искусство ведения войн на аллювиальных равнинах Месопотамии с конца периода Урука (3500–3100 годы до н. э.) и на протяжении двух тысячелетий было схожим и состояло не столько в завоевании территории, сколько в собирании населения в зерновом центре. Благодаря оригинальному и скрупулезному исследованию Сета Ричардсона мы знаем, что подавляющее большинство войн на аллювиальных равнинах велось не между крупными и известными городами-государствами — это были небольшие военные кампании, посредством которых каждое крупное государственное образование завоевывало независимые сообщества в собственных внутренних районах, чтобы увеличить свое трудоспособное население и тем самым свою власть»
«По сути, я хочу подвергнуть сомнению редко рассматриваемое предубеждение, согласно которому скопление населения в ядре государственных центров — это триумф цивилизации, а распад государства на мелкие политические единицы — это слом или провал политического порядка. Я полагаю, мы должны стремиться «нормализовать» крушение государств как некое начало периодических и, наверное, даже благотворных трансформаций политического порядка. В централизованных команд-но-нормированных экономиках типа Ура Третьей династии, Крита и Китая династии Цинь проблемы усугублялись, поскольку циклы централизации, децентрализации и перегруппировки составных частей государства были обычным явлением. В широкой исторической перспективе «падение» Римской империи лишь восстановило «прежнюю мозаичную раздробленность региона», которая преобладала здесь до того, как империя была сшита воедино из своих составных частей…. За распадом государства часто следовал период «темных веков». Как значение слова «крах» заслуживает тщательного критического рассмотрения, так и понятие «темные века» требует уточнения: «темные» для кого и в каком смысле? Темные века столь же повсеместны, как и легендарные пики династической консолидации. Само это понятие часто выступает инструментом пропаганды, с помощью которого проводящая государственную централизацию династия противопоставляет свои достижения тому, что считает разобщенностью и децентрализацией. Называние простого обезлюдения государственного центра и отсутствия монументальных строений и придворных летописей темными веками и приравнивание их к угасанию светоча цивилизации по меньшей мере необоснованно. Действительно, в истории случались периоды, когда вторжения, эпидемии, засухи и наводнения уничтожали тысячи людей и приводили к рассеянию (или закабалению) выживших. К подобным периодам понятие «темные века» подходит в качестве отправной точки анализа. Тем не менее «темнота» эпохи — вопрос эмпирический, а не само собой разумеющийся ярлык. Проблема, с которой сталкиваются историки и археологи, стремящиеся осветить темную эпоху, состоит в том, что наши знания о ней ограниченны, — собственно поэтому она и называется «темными веками». Мы сталкиваемся по крайней мере с двумя препятствиями: во-первых, с исчезновением верхушки городской политической власти, которая занималась самоописанием и самовосхвалением. Чтобы понять, что происходило в тот период, нам нужно вести изыскания на периферии — в маленьких городках, деревнях и на скотоводческих стоянках. Во-вторых, если не исчезает полностью, то истощается кладезь письменных источников и барельефов, и мы оказываемся если не в полной «темноте», то в царстве устной культуры, которую сложно отследить и датировать. Вместо детально документировавшего свою жизнь придворного центра, подобия универсального магазина для историков и археологов, мы получаем фрагментированные, рассредоточенные в пространстве и преимущественно отказавшиеся от самоописаний «темные века»
«Оптика «одомашнивания» полезна для понимания смысла слова «варвары» для первых государств. Зерновые земледельцы и подневольные люди, жившие в государственных центрах, — это одомашненные подданные, а собиратели, охотники и кочевые скотоводы — дикие примитивные не-одомашненные народы, или варвары, которых следовало превратить в одомашненных подданных так же, как вредители и хищники дикой природы были превращены в домашних животных. В лучшем случае они считались еще не пойманными, а в худшем — помехой или угрозой, которую нужно устранить. Сорняки на вспаханном и засаженном поле считаются по отношению к домашним растениям таким же вредителем, как варвары для цивилизованной жизни. Они — помеха, как птицы, мыши и крысы, пришедшие незваными гостями на ужин из урожая земледельца, они представляли угрозу для государства и цивилизации. «Не-одомашненные» сорняки, паразиты, вредители и варвары угрожали цивилизации зернового государства. Их следовало либо приручить и одомашнить, либо, если это не получалось, уничтожить и жестко убрать из хозяйства…. «Варвар» и родственные ему понятия — «дикарь», «неотесанный», «лесной человек», «горный человек» — были изобретены в городских центрах, чтобы описывать и стигматизировать тех, кто не стал подданным государства. В эпоху династии Мин понятие «приготовленный», обозначавшее ассимиляцию варваров, подразумевало тех, кто начал вести оседлый образ жизни, был внесен в реестры налогоплательщиков и в принципе подчинялся ханьским магистратам, т. е. «был нанесен на карту». Часто группа с общим языком и культурой делилась на подгруппы «сырых» и «приготовленных» исключительно по критерию того, жили они внутри или за пределами зоны государственного управления. Как для римлян, так и для китайцев варварство и племенной строй начинались там, где заканчивались их налогообложение и власть»
«В целом первые аграрные государства и политические союзы варваров преследовали схожие цели — и те и другие стремились контролировать центры концентрации зерна и рабочей силы вместе с их прибавочным продуктом. Один из множества кочевых народов, живших набегами, монголы, сравнивал аграрное население с ра’ая — «стадами». И государства и варвары хотели контролировать торговлю в пределах своей досягаемости, покоряли и грабили государства, их основной военной добычей и главным торговым товаром были люди. С этой точки зрения аграрные государства и варвары были рэкетирами-соперниками, предлагавшими свою защиту. В широком смысле слова варвары занимали уникальную позицию и потому воспользовались преимуществами (часто занимались и прямыми поборами) взрывного роста торговли. Благодаря мобильности и рассеянию по нескольким экологическим зонам они фактически стали соединительной тканью для оседлых государств, живших за счет интенсивного земледелия. По мере роста масштабов торговли мобильные безгосударственные народы смогли установить контроль над артериями и капиллярами торговой сети и собирать на этом основании дань. Кроме того, их мобильность имела решающее значение для морской торговли в Средиземноморье. Как утверждает один археолог, кочевники моря, по всей вероятности, были моряками, которые предлагали услуги «официальной торговли» и нанимались на службу аграрных царств. По мере развития торговли и расширения ее возможностей они становились все более независимой силой, способной навязывать себя посредством создания прибрежных государств, набегов, торговли и сбора дани, т. е. действуя по аналогии со своими сухопутными двойникам»
«Политически организованные огромные конфедерации конных скотоводов создавались для того, чтобы извлекать богатства из оседлых государств — по сути, они представляли собой «государства в режиме ожидания», или, по выражению Барфилда, «теневые империи». Самые поразительные случаи, как странствующее государство, основанное Чингиcханом и ставшее крупнейшей в мировой истории империей сопредельных земель, и «империю команчей» в Новом Свете, видимо, следует считать «государствами всадников». Взаимоотношения кочевой периферии с прилегающим государством могли иметь самые разные формы, но всегда были очень изменчивы. Крайняя форма хищнического взаимодействия состояла в редких набегах, перемежаемых ответными военными экспедициями государственных армий. Жестокие кампании Цезаря в Галлии — редкий пример успешной экспедиции, которая, несмотря на множество последовавших восстаний, расширила римские владения. В других случаях, например, если речь идет о хунну, уйгурах или гуннах, взаимоотношения государства с варварами включали в себя взятки, выплаты и нечто вроде обратной дани. Подобные договоренности, благодаря которым варвары получали часть доходов оседлого зернового комплекса в обмен на отказ от набегов, следует считать де факто совместным суверенитетом государства и варваров. В достаточно стабильных условиях такое равновесие могло приближаться к модели приграничного защитного рэкета, описанной выше. Однако условия редко были столь стабильны — по причине государственного строительства или раздробленности и неустойчивых политических союзов кочевников»
«Варвары-кочевники завоевывали государство или империю и превращались в ее новый правящий класс. Так случилось дважды в истории Китая (династии Юань и Маньчжурская/Цинь) и с основателями Османской империи. Варвары становились новой элитой оседлого государства, жили в его столице и управляли его административным аппаратом. Как утверждает китайская пословица, «можно завоевать царство верхом на коне, но, чтобы управлять им, придется спешиться». Второе решение было более распространенным, но менее известным: варвары становились конницей/наемниками государства, патрулировавшими его дороги и сдерживавшими других варваров. Редкое государство или империя обходились без того, чтобы не брать на службу варваров, часто в обмен на торговые привилегии и местную автономию. Усмирение Цезарем Галлии в значительной степени было обеспечено войсками галлов. В данном случае вар-вары не завоевывали государство, а становились частью его вооруженных сил, как, например, казаки или гуркхи. В колониальную эпоху эта модель получила название «туземный субимпериализм». Широкомасштабное использование наемников создает особые риски для оседлого государства, что обнаружила династия Тан, когда наняла тюркских уйгуров, чтобы подавить широкомасштабное восстание Ань Лушаня»
«Я убежден, что в истории был длительный период, измеряемый не столетиями, а тысячелетиями, начавшийся с появления первых государств и закончившийся лишь четыреста лет назад, который можно назвать «золотым веком» для варваров и без-государственных народов в целом. На протяжении большей части этой эпохи не существовало политического огораживания, характерного для современных национальных государств. Постоянные пространственные перемещения, открытые границы и смешанные хозяйственные стратегии были отличительной чертой этой эпохи. Даже исключительные и обычно недолговечные империи, существовавшие в эту длинную эпоху (Римская, Хань, Мин, а в Новом Свете государства-сверстники майя и инков), не могли помешать широкомасштабным перемещениям населения по своей политической орбите. Сотни мелких государств возникали, недолго процветали и распадались на составные социальные элементы — деревни, кланы или группы. Жившие в тот период люди искусно меняли хозяйственные практики, как того требовали обстоятельства: отказывались от плуга ради леса, от леса — ради подсечно-огневого земледелия, а от него — ради скотоводства. Хотя рост населения способствовал интенсификации хозяйственных стратегий, хрупкость государств, их подверженность эпидемиям и огромная безгосударственная периферия не позволяют говорить о чем-то вроде государственной гегемонии по крайней мере до 1600 года»
«Случались периоды, когда отказ подданного государства от плуга в пользу скотоводства и собирательства на суше или на море представлял собой одновременно рациональный экономический расчет и стремление к свободе. В подобные моменты соотношение варваров и государственных подданных, видимо, менялось в пользу первых, потому что жизнь на периферии была более, а не менее привлекательной…. Жизнь «поздних варваров» судя по всему была относительно хороша. Их хозяйственные стратегии задействовали несколько пищевых сетей, а будучи рассеяны, они избегали риска исчезновения единственного источника пропитания. Скорее всего, они были здоровее и жили дольше, чем население государств, особенно женщины. Прибыльная торговля предоставила варварам больше свободного времени, тем самым еще увеличив разрыв между собирателями и земледельцами по соотношению отдыха и тяжелого труда. И, наконец, что крайне важно, варвары не подчинялись и не были одомашнены иерархическим социальным порядком оседлого земледелия и государства. Практически во всех отношениях варвары были свободнее, чем знаменитые земледельцы-йомены. Это неплохой итоговый баланс для класса варваров, который якобы был давно сметен волнами истории»
И наконец, вывод от себя.
Джеймс Скотт и прав и не прав одновременно. Он без сомнения справедливо указывает, что история государства и распространения аграрных обществ – это история насилия, насаждения социального контроля и одомашнивания, превращения свободных людей в рабов и крепостных, одомашненных людей. Превращение, которое не могло не сказаться на их, на нашем качестве. Я давно сделал для себя вывод, что люди, считающие государство чем-то священным, «Богом данным» и ненавидящие, отрицающие свободу, мягко говоря, ошибаются, пребывают в идеалистических иллюзиях (и я их не осуждаю, сам был таким) или просто не очень умны . Государство – это вынужденное зло, которое нам приходиться терпеть. Считать, его благом или добром – огромная ошибка. И чем больше и могущественнее государство, как вынужденное зло с которым нам приходиться жить бок о бок, тем в большей степени оно должно быть уравновешенно силами общества, иных институтов, гарантированными правами личности.
Автор не прав, полагая, что без государства можно было бы обойтись или что государственный путь был изначальной ошибкой. Описанного в книге приручения человека государством, было не избежать. Альтернатива в виде свободной, хаотичной, анархичной и полной борьбы и войн (не столь, конечно, разрушительных, как межгосударственные) жизни свободных общин, родов, семей, хороша лишь при условии, что мы отказываемся от идеи преумножения числа людей и от идеи развития человечества. В таком случае мы смиряемся с подчиненностью человека природе, мы смиряемся с ограниченной численностью человечества (наверное, как раз на уровне 100-500 миллионов человек). Что, без сомнения, является злом. Да, жизнь этого немногочисленного человечества была бы в определенном смысле лучше и свободнее, а оно было бы «качественнее», если можно так выразиться, но это был бы тупиковый путь, который ничем хорошим бы не закончился. Развитие науки, мировых религий, рост численности населения, развитие известных нам форм общежития и демократии, технологий было бы также невозможно в таком мире. Диалектика истории такова, что и государство, по мере своего роста, как доминирующей формы социальной организации, взращивало своих ограничителей и могильщиков, - институты религии, науки, гражданского общества, капитализм и возможно в будущем социализм (пока, что в истории социализм не смог стать реальным ограничителем государства, а только его усилил, неизбежно погубив себя).
Нельзя не отметить, что книга Джеймса Скотта характеризуется указанной выше пристрастностью, то есть, не указывает, на то, что неизбежное зло от государственной жизни и одомашнивания, принесло и огромную неоспоримую пользу человечеству. Концепция Скотта очень хорошо ложится при этом в современный идейный западный мейнстрим, в котором доминируют идеи отказа от государства, национального государства, торжества глобализма и псевдо-анархизма (на самом деле, торжества страшнейшего тоталитаризма корпораций и теневых структур). В этом плане, конечно, крайне интересная и нужная для осмысления работа Джеймса Скотта, вызывает некоторые опасения, относительно того, что она является частью этой идеологической волны, запущенной с целью атаки на национальные государства в интересах глобальных структур. Однако, даже если это так, большинство фактов и выводов автора справедливы (правда, как я и написал выше, он не указывает на другую сторону дела).
Книга «Против зерна: глубинная история древнейших государств» — это ценнейший интеллектуальный продукт. Государство необходимо людям, а глобализм и глобалистские, негосударственные структуры намного опаснее и ведут человечество к страшнейшим формам тоталитаризма. Однако, опираясь на него, делая ставку на национальные государства, нельзя ни на секунду забывать, что это вынужденное социальное зло, с которым мы вынуждены примиряться, неизбежное, пока что. И должны помнить о методах и институтах укрощения, подчинения людям этого аппарата одомашнивания в самом плохом смысле этого слова и насилия. Как мне представляется, государства нужно не упразднять, а как раз «одомашнить», но уже в интересах обществ, людей, личности. Этот процесс был начат с начала существования Христианской цивилизации, продолжен на новом витке в эпоху Возрождения и Просвещения, а сейчас зашел в тупи. Сегодня мы стоим перед лицом угрозы невиданного по своей мощи (пока потенциального, но все более проявляющего себя в реальности) тоталитаризма. Новейшие технологии контроля, цифровизации предоставляют как государственным, так и негосударственным акторам невиданные возможности уже не просто одомашнивания или порабощения, а превращения людей в предметы, полностью контролируемые, опредмечивания. И противостоять этой угрозе можно только подчинением государств и иных негосударственных глобальных акторов обществу, их «одомашниванием» в свою сторону.