До появления "Грозы" Добронравов пишет, что они разбирали все произведения Островского и пришли к выводу о том, что Островский обладает глубоким пониманием русской жизни и великом умением изображать резко и живо самые существенные ее стороны.
Когда"гроза"появилась на свет, они решили не писать о ней, ведь им пришлось бы многое повторить из "темного царства", но они предпочти оставить четателям проверить те замечания, которые они высказали об Островском за несколько месяцев до появления пьессы.
Но решили они все таки о ней сказать пару слов, т.к пьеса вышла в отдельном издании и дала повод дополнить заметки о "тёмном царстве", расширить некоторые мысли и объясниться с бранившими их критиками.
Многие критики сначала говорят себе-что должно быть в произведении и в какой мере все это должное действительно в нем находится( по их понятиям, разумеется). А они рассматривают произведение автора и затем, как результат это рассмотрения, говорят, что в нем содержится и какого это содержимое. Критики подобают их разборы"применению морали к басне".
Такое происходит из-за старой критической рутины, которая состоит из законов, излагаемых в учебниках старых теоретиков, подходит под законы-прекрасно, не подходит-плохо. Прекрасно придумано для стариков, пока такое будет работать они не будут казаться отсталыми.
"Вечными и общими" законами искусства в приложении к частным и временным явлениями старые критики обращают искусство на неподвижность и дают критике приказное и полицейские значение, но критика не трибунал, перед которым автор является в качестве подсудимого, а писатель разве обвиняется в чем-нибудь, когда подвергается критике? Критики говорят свое мнение и стараются предоставить резоны, почему он считает одно хорошим, а другое плохим, он не считает своего мнения решительным приговором, обязательным для всех.
Если рассмотреть слово критика как критику"судом", то оно очень напоминает то понятие, которое соединяют со словом критика провинциальные дамы, над которыми подхихикивали наши романисты. Провинциалы, которые так думают, действительно представляют из себя жалкое зрелище подсудных, учесть которых зависит от почерка пера литератора. Но теперь право"свое суждение иметь" приходит ко всем людям все больше, теперь все говорят все мнение, потому что лучше его объявить, недели скрыть, но отсюда далеко до судьи.Критика – не судейская, а обыкновенная, как мы ее понимаем, – хороша уже и тем, что людям, не привыкшим сосредоточивать своих мыслей на литературе, дает, так сказать, экстракт писателя и тем облегчает возможность понимать характер и значение его произведений. А как скоро писатель понят надлежащим образом, мнение о нем не замедлит составиться и справедливость будет ему отдана, без всяких разрешений со стороны почтенных составителей кодексов.
Правда, иногда объясняя характер известного автора или произведения, критик сам может найти в произведении то, чего в нем вовсе нет.Впрочем, такого рода критические утрировки встречаются очень редко. Гораздо чаще другой случай – что критик действительно не поймет разбираемого автора и выведет из его сочинения то, чего совсем и не следует.
Совсем другое дело это критики, при которой авторов подгоняют под общие правила, которые описаны в «Чтении о словесности» заслуженного профессора и академика Ивана Давыдова, составленные им с помощью перевода лекций Блэра, или в кадетском курсе словесности г. Плаксина.
Далее Добролюбов рассматривает "грозы" по тем правилам:
"все главные правила драмы:Предметом драмы непременно должно быть событие, где мы видим борьбу страсти и долга, – с несчастными последствиями победы страсти или с счастливыми, когда побеждает долг. В развитии драмы должно быть соблюдаемо строгое единство и последовательность; развязка должна естественно и необходимо вытекать из завязки; каждая сцена должна непременно способствовать движению действия и подвигать его к развязке; поэтому в пьесе не должно быть ни одного лица, которое прямо и необходимо не участвовало бы в развитии драмы, не должно быть ни одного разговора, не относящегося к сущности пьесы. Характеры действующих лиц должны быть ярко обозначены, и в обнаружении их должна быть необходима постепенность, сообразно с развитием действия. Язык должен быть сообразен с положением каждого лица, но не удаляться от чистоты литературной и не переходить в вульгарность.
Предмет драмы действительно представляет борьбу в Катерине между чувством долга супружеской верности и страсти к молодому Борису Григорьевичу. Значит, первое требование найдено.
«Гроза» не удовлетворяет самой существенной внутренней цели драмы – внушить уважение к нравственному долгу и показать пагубные последствия увлечения страстью. Катерина, эта безнравственная, бесстыжая (по меткому выражению Н. Ф. Павлова) женщина, выбежавшая ночью к любовнику, как только муж уехал из дому, эта преступница представляется нам в драме не только не в достаточно мрачном свете, но даже с каким-то сиянием мученичества вокруг чела.
Развитие страсти представлено недостаточно: мы не видим, как началась и усилилась любовь Катерины к Борису и чем именно была она мотивирована; поэтому и самая борьба страсти и долга обозначается для нас не вполне ясно и сильно.
Единство впечатления также не соблюдено: ему вредит примесь постороннего элемента – отношений Катерины к свекрови.
Вмешательство свекрови постоянно препятствует нам сосредоточивать наше внимание на той внутренней борьбе, которая должна происходить в душе Катерины.
«двойственностью интриги»: здесь мы видим не одну любовь, а две – любовь Катерины к Борису и любовь Варвары к Кудряшу. Это хорошо только в легких французских водевилях, а не в серьезной драме, где внимание зрителей никак не должно быть развлекаемо по сторонам.
Завязка и развязка также грешат против требований искусства. Завязка заключается в простом случае – в отъезде мужа; развязка также совершенно случайна и произвольна: эта гроза, испугавшая Катерину и заставившая ее все рассказать мужу, есть не что иное, как deus ex machinе(бог из машины), не хуже водевильного дядюшки из Америки.
Все действие идет вяло и медленно, потому что загромождено сценами и лицами, совершенно ненужными.
Строго определенных и отделанных характеров в этой толпе ненужных лиц мы почти не находим, а о постепенности в их обнаружении нечего и спрашивать.
Полного всестороннего развития их характеров мы не видим во всей пьесе.
О герое нечего и говорить, – так он бесцветен. Сами Дикой и Кабанова, характеры наиболее в genre’е ( в жанре) г. Островского, представляют (по счастливому заключению г. Ахшарумова или кого-то другого в этом роде)намеренную утрировку, близкую к пасквилю, и дают нам не живые лица, а «квинтэссенцию уродств» русской жизни.
Наконец и язык, каким говорят действующие лица, превосходит всякое терпение благовоспитанного человека.
Язык драматических персонажей, кто бы они ни были, может быть прост, но всегда благороден и не должен оскорблять образованного вкуса.
И если читатель согласится дать нам право приступить к пьесе с заранее приготовленными требованиями относительно того, что и как в ней должно быть, – больше нам ничего не нужно: все, что несогласно с принятыми у нас правилами, мы сумеем уничтожить.
Только пусть ни на минуту не заходит в вашу голову сомнение в нашем полном праве предписывать автору обязанности и затем судить его, верен ли он этим обязанностям или провинился перед ними…"
Теперь толпа сомневалась, все говорила, что критик представляет свою "Грозу" говоря, что там есть что-то лишнее. Далее Добронравов пишет про Павлова и причины провала его критической статьи о "Грозе".
Продолжение следует...
