Автозак въехал в ворота колонии и остановился на площадке в двухстах метрах у пропускного пункта. Тахир, спускаясь из машины, успел заметить минарет мечети. «АльхамдулиЛлях, — подумал старик. — Значит будет, где молиться».
Молодой парень из конвоя подгонял осужденных, чтобы те побыстрее организовались в мало-мальски стройные ряды, но увидев 85-летнего скромного дедушку в тюбетейке, опешил. «А этот старый пень что здесь делает — небось старушку укокошил?» — подумал он. Исправительная колония под номером пять строгого режима предназначалась для людей, совершивших тяжкие преступления. Бабай* в тюбетейке, в чистом добротном костюме в «коллектив» свияжской ИК-5 никак не вписывался.
Тахиру предстояло провести в этом месте шесть лет и три месяца. «Если не умру, конечно, за эти годы», — горько усмехнулся он про себя.
Первое время надзиратели шушукались между собой по поводу старика. Его история смахивала на триллер: обычный деревенский дед, не замеченный ни в скандалах, ни в плохом поведении, ветеран труда, разозлившись за что-то на врача на приеме, в следующий раз пришел и выстрелил в обидчика из самодельного пистолета, замаскированного в трость.
Шума по поводу убийства было много: смерть врача и поступок старика обсуждали в офисах, общественном транспорте, в сельских магазинах, мусолили в газетах. И того, и другого поливали на форумах интернета: врача за бездушие, Тахира Вафина — за право решать, жить человеку или нет. Не меньше было тех, кто защищал обе стороны. Обсуждали и то, как повел себя Тахир после убийства. Во время начавшейся суеты он тихо сидел на скамеечке первого этажа поликлиники, дожидаясь полиции, а когда сотрудники приехали, подошел к ним и сказал: «Это я убил».
С таким же спокойствием он расстался со своими гробовыми — аккуратной стопкой купюр, накопленных за годы и обернутых в белую хлопчатобумажную ткань, — и выплатил ущерб, который назначил суд, — триста тысяч рублей.
Во время суда он испытал смятение: неужели это он убил? Как он мог, ведь он такой хороший — мухи за всю жизнь не обидел. А может, не такой?
С удивлением он смотрел на своих односельчан, которые приехали в городской суд и давали показания, говорили, какой он, Тахир, есть человек. Честный и порядочный. Эталон нравственности и морали. Почти святой.
До последнего Тахир думал, что срок будет условный: не могут же посадить глубокого старика, да еще когда он ухаживает за 90-летней больной сестрой!
Приговор выслушал спокойно, все процессуальные процедуры претерпел с холодной отстраненностью. И лишь забираясь в автозак, чтобы следовать по этапу, Тахир ощутил странную внутреннюю пустоту. Сдавленным голосом он промычал что-то внутрь себя, сел на отведенное место и уже к месту отсидки доехал, будучи в состоянии полного равнодушия.
Жизнь в колонии поначалу у Тахира не вызывала недовольства. Подъем и прием пищи по расписанию, работа как на воле. Разумеется, Тахир на литейке не работал. Но без работы сидеть не мог — стал помогать мулле при мечети. Никто на него не кричал, не понукал, не делал замечаний. Что зэки, что надзиратели относились к старику уважительно, окликали отцом, а земляки и вовсе обращались к нему по имени и с почтением: «Тахир-эфенди».
Татар в колонии было не так уж и мало — четверть осужденных. Поначалу молиться мусульманам разрешалось только в свободное время. Имам мечети хлопотал, выходил с письмами к хазрату и Духовному управлению мусульман, а те в свою очередь — к руководству ФСИН, и сумел добиться, чтобы верующие могли совершать намаз в положенное время, то есть пять раз в день.
Это согревало Тахира, но иногда по ночам он мысленно спорил сам с собой: имел право на убийство или нет. Неустанно просил милости у Аллаха, корил и в то же время убеждал себя, что поступил правильно. Не мог забыть сцену: два человека в форме тащат его, 84-летнего ветерана труда, под руки к выходу из поликлиники, словно он злостный нарушитель порядка или хулиган.
Хулиганом Тахира трудно было назвать. Наоборот, с детства был тих и застенчив, как отец. Отца призвали летом сорок первого — в первые же месяцы на смоленском направлении тот пропал без вести. Тахиру исполнилось тогда одиннадцать лет. Мать и семнадцатилетняя сестра от зари до зари работали в поле. У Тахира на попечении оставались двое младших детей и хозяйство. Пока семилетняя и трехлетняя сестренки спали, мальчик отгонял корову на выпас, чистил хлев. Потом подметал двор, носил воду, готовил еду, в холодные дни топил печь и колол дрова. А во время уборочной шел с деревенскими ребятишками собирать колоски. Играть было некогда.
Однажды, прихватив с собой сестренок — Асию и Гульсию, он отправился с мальчишками купаться на речку. Асия плескалась в рубашонках с такими же девочками. Гульсия спала в тележке, которую Тахир сделал из корыта, приделав к нему колеса.
Мальчишки с криками сбегали по наклонному берегу и с шумом плюхались в воду. Тахир добежал по мелководью до середины речушки и обернулся: девочка завозилась, отчего тележка накренилась, а ребенок полетел с мостков в воду.
Асия, увидев упавшую сестру, завопила: «Абы-ыыый!»** Тахир в несколько прыжков подскочил к тонущему ребенку, выхватил его из воды и понес к берегу. Вместе с соседским мальчишкой они трясли девочку, наклонив ее вниз головой, пока та не закашлялась и не заревела. С тех пор Тахир не соглашался ни на какие развлечения, если не с кем было оставить сестер.
Мать Тахира почти не хвалила. Статная, стройная, немногословная, с волевым выражением на лице, она редко улыбалась. Ее ловкие загорелые руки мелькали то на уборке — в несколько секунд она связывала сноп и ставила его как лесовичка на пашню, то на молотилке, где сгребала большой лопатой зерно, то на реке, где она неистово полоскала белье, словно вымещая обиду за горькую вдовью долю. На ласку к сыну была скупа: считала, что гладить по голове мальчишку — только нежить.
После окончания войны старшая сестра уехала в город — удалось справить паспорт. Тахир потянулся из деревни в семнадцать: на колхозные трудодни прожить было сложно, а в городе можно было неплохо устроиться и помогать матери с младшими детьми издали. Казалось, что там, в городе, и будет его настоящая жизнь, состоящая не только из обязательств, но и радости и любви...
...Тахир перестал подметать двор мечети, оперся на метлу. Он вспомнил, как впервые ступил на городской асфальт. Город его ошеломил. Как много людей на улицах! Чихнув копотью и взвинтив пыль, мимо Тахира проехал корявенький автобус. На перекрестке оглушительно зазвенел трамвай, требуя быть внимательным. И какие красивые девушки! Три подружки в пестрых ситцевых платьях, в туфлях, надетых на белые носочки, проскочили мимо него, щебеча на бегу.
Тахир устроился на завод, снял комнату в частном секторе. В деревню писал редко, но деньги отправлял исправно. После армии вернулся на завод, но жил уже в общежитии. Каждую весну, лето и осень ездил к матери — помогал садить картошку, заготавливал сено, по осени выкапывал картошку. Мать ни о чем не спрашивала, лишь раз обмолвилась: дескать, когда сын женится, то ей с дочерьми и помочь некому будет.
Тахир о женитьбе не думал, пока в 22 года не встретил черноглазую Миляушу, дочь начальника бюро пропусков. И вот тут Тахиру страстно захотелось любви. Несколько раз он провожал девушку до дома, держась от нее поодаль и стараясь остаться незамеченным. Но однажды услышал, как в кругу подружек она назвала его «шыксыз», что означало «неприглядный, нескладный». У Тахира внутри будто что-то обломилось, и в следующий раз, когда Миляуша вышла из проходной, он резко отвернулся и перешел на другую сторону улицы. Больше он ее не провожал.
В семидесятые, поддавшись общему ажиотажу, Тахир махнул в другой город на строительство автогиганта. Люди ехали за мечтой — квартирой и хорошей жизнью. Прошло более пятнадцати лет, прежде чем у Тахира появилось свое жилье. Повезло: ему полагалась однокомнатная, но, когда подошла очередь, однокомнатные закончились, дали двушку. Тахир зажил еще более спокойно и счастливо.
Но даже его тихую жизнь иногда сотрясали скандалы. Однажды Тахир увидел, как в вестибюле проходной вешают портреты передовиков, регулярно перевыполняющих план. Тахира среди них не было — забыли. Он пошел в местком и, трясясь от обиды, потребовал, чтобы его фотографию тоже повесили на доску почета. В месткоме оторопели — таким его никогда не видели. Портрет, конечно же, повесили, но Тахира не покидало ощущение, что сделали это из жалости — посчитали ненормальным.
После выхода на пенсию Тахир отдал квартиру племяннику, а сам переехал к сестре — в село в тридцати километрах от города. С годами он не менялся, разве только внешне — в отличие от себя молодого, был почти красив: носил аккуратную бородку, тюбетейка на голове выдавала в нем человека степенного, благородного, свято соблюдающего традиции.
За полгода до трагедии он пришел в городскую поликлинику: никак не заживал травмированный после сильного ушиба палец. Тахир узнал в регистратуре, кто из хирургов принимает, прошел к кабинету и сел дожидаться очереди. Вышла медсестра, попросила назвать фамилию — в списках записанных на прием Вафина не было.
— Можно без записи?
— Идите за картой в регистратуру, — велела медсестра.
— У меня нет карты, я прикреплен к районной поликлинике, — Тахир от волнения поглаживал руку с больным пальцем.
— Андрей Егорович! Пациент прикреплен к районной больнице — вы сможете принять? — медсестра обернулась к подошедшему к кабинету врачу.
— Нет. Пусть обращается в поликлинику по месту жительства, — сухо отрезал хирург и вошел в кабинет.
Медсестра развела руками и вошла следом за доктором.
Тахир решил дождаться окончания приема: ехать до районной больницы на другом конце города не было сил.
Когда он вошел в кабинет, врач окинул его взглядом:
— Уважаемый, я же сказал — по месту жительства.
— Может, все же примете? — Тахир не понимал, как можно отказать пожилому человеку.
— Хорошо, только кепочку свою снимите.
Тахир даже не повел ухом.
— Головной убор снимите — вы находитесь в помещении медучреждения, — с нажимом повторил хирург
— Это не кепка, тюбетейка, — глядя в глаза врачу ответил Тахир.
— Покиньте кабинет.
Тахир не реагировал. Он словно решил во что бы то ни стало переспорить врача.
Врач явно был не в духе, а потому велел медсестре вызвать охрану. Молоденькая медсестра повернулась к Тахиру:
— Бабай, выходите. Вам лучше обратиться в свою клинику.
Тахир не ответил. Врач вышел из кабинета, через три минуты в кабинет ворвались два охранника, схватили старика и поволокли его из кабинета. Довели спотыкающегося Тахира до выхода, открыли перед ним дверь:
— Давай, дед, проваливай. Нам тут скандалисты не нужны.
Тахир чувствовал себя униженным, даже раздавленным. Он шел по улице, щеки его пылали. «Я тебе еще покажу! Я тебе покажу…» — шептал старик.
Через полгода Тахир вновь пришел в поликлинику. Заходить внутрь не стал, а встал недалеко от входа. Когда появился тот врач, Тахир побледнел, потом вскинул руку с тростью: раздался хлопок — человек упал. Самодельная пуля, пущенная из замаскированного под трость пистолета, попала в сердце. Потом суд, срок...
...Имам мечети видел причину смятения Тахира — болезнь сердца. Именно в нем поселяется злость, зависть, обида, месть. И нет другого способа вылечить, кроме религии. Имам подолгу разговаривал с Тахиром, объяснял, что тот совершил двойное преступление — перед людьми и перед Аллахом. Призывал не отказываться от общения с людьми, искупить вину молитвами и добрыми делами. Лицо Тахира после этих бесед ненадолго светлело.
Однажды Тахир попросил соседа по бараку помочь ему в составлении письма. Убористым почерком под диктовку Тахир начал выводить заветные слова: «Президенту Российской Федерации В.В.Путину. Ходатайство о помиловании…»
*Бабай – в переводе с татарского «дедушка»
**«Абый» - уважительное обращение к старшему мужчине (в переводе с татарского «дядя», «старший брат»)
Alsu Fatykhova