Зима в Хакассии и лютая и долгая. Жизнь за колючкой, до краёв наполненная матом, побоями, не показалась Сашке тяжелей той, что может оказаться на воле, если убежать, но попасть в тиски холода и голода. Но случилось событие, поставившее под сомнение это соображение. Командовать их пёстрым отрядом поставили рыжего верзилу. Он окружил себя, естественно, шестёрками и мог подкинуть ради порядка любому, чем ничуть не отличался от других вожаков. И всё же был весёлым и зря не угнетал. Это Мишане сразу не понравилось, так как поведение командира противоречило методам его собственного воспитания. Недружелюбие его к рыжему проявилось скоро. И как-то Мишаня перед строем колонистов харкнул ему в лицо. Не решившись возразить воспитателю, рыжий только вытер рукавом плевок. Текущая по лицу слюна вызвала смех у отряда. Но Сашка не смеялся. Мало того, он взглянул зло на Мишаню и неслышно прошептал: «Скотина!» тот то ли увидел взгляд его, то ли прочёл по губам слово - подойдя к Сашке, ударил его по щеке. Сашка свалился на снег. Поднимаясь и становясь в строй, он с горечью подумал: «Предупреждал же Акула – не портить отношение с Мишаней, бояться его больше всех. Надо убегать».
- Эх, Сашок, - загнусавил, головой покачав, Акула. - Не попадайся на глаза ему, чуть что - наряд в туалет.
- Пан или пропал, - хмуро отмахнулся Сашка.
Но отмахнуться от унылых мыслей было намного трудней. Всё равно попадать на глаза Мишане придётся. Спасибо ещё, что их воспитатель, молодой очкарик, имея мирный нрав, не был склонен к суровости. Может, и чёртов Мишаня отстанет. То, что его боится Акула, понятно: он недоносок, которого никто не видел с полотенцем в руке и в умывальне, и он насколько грязнуля, настолько и немыслимый обжора, малорослый, с животом, как у рахитика; не зря же он - предмет неприязни не у одного Мишани. Сашка улыбнулся, вспомнив, как Акула, вытерев задницу куском газеты с портретом Булганина, завздыхал и сказал: «Нехорошо сделал, ведь это мой дедушка. Зря не верите».
С тёмными мыслями Сашка воевал воспоминаниями. И у него теплело на душе, когда он представлял бабушку Агафью. Ему виделось светлое её лицо, он как бы чувствовал её ладонь на щеке, и тогда не мог сдержаться от слёз, закрывался одеялом с головой, страшась расспросов, насмешек. Его слабые пока мышцы сжимались в комок, точно готовясь к прыжку: «Бежать! Бежать!». Перед глазами являлись картины свободы, на которых изображены были леса, разноцветные луга и жёлтые поля. Увы, реальность оказывалась другой – высокие, с колючей проволокой заборы и покрытая таким же колючим снегом земля.
После занятий в школе, поев, Сашка направлялся в рабочую зону, примыкающую к зоне жилой. Забор рабочей зоны находился вне охранников, Сашка ежедневно, кроме воскресенья, остриём, заправленным на наждаке, успевал несколько раз копнуть землю под забором, после чего оставлял в подкопе железку, засыпав её снежком. Со временем лаз был готов, но побег всё откладывался: было холодно.
Действительно, очень сурово дули ветра. Сашка, забегал в литейку, на ходу поприветствовав дядю Колю – рабочего, и принимался за привычное дело – зарабатывал пачку минусинской махорки, перетаскивая крюком к наждаку готовые плиты, тисы и поддувала для печей или потел на наждаке, где стачивал края отлитых плит и тисов. Махра здесь вроде валюты: несколько щепоток её можно было обменять на горбушку ржаного хлеба или на кусок сахара у тех, кто занимался на кухне. Сашка пользовался этим, разумно считая, что бежать, не подумав о пище, неразумно.
Он упорно готовился к побегу. План был простой: с наступлением тьмы подползти к подкопу до того времени, как загорится прожектор, и пролезть в рабочую зону, закрытую к тому времени и потому безлюдную. Оттуда путь совершенно свободен. Сашка зажмуривал глаза, представляя свободу. О ней мечтал и Ланок. К побегу теперь готовились они двое. Но в их план вмешалось неожиданное событие.
Продолжение следует...
