Традиции авангарда, скрещенные с наивной живописью, абстракция – с библейскими сюжетами, ослепительные цвета, коты, матросы, букеты, тонкий юмор и мудрая улыбка автора. Сергей Самойленко рассказывает, за что он любит живопись новосибирского художника Владимира Фатеева.
Владимир Фатеев. Фотография из готовящегося к выходу альбома работ художника
По словам одного поэта, человек — это сумма прочитанных книг. А также, добавим от себя, услышанной музыки, увиденных картин и скульптур. Это такие же факты биографии, как дата и место рождения, родители, друзья, любимые люди, адреса. Поэтому первую встречу с художником запоминаешь на всю жизнь. Это как дружба с первого взгляда.
Я, допустим, помню первую встречу с «Танцем» Матисса в Эрмитаже — мне было лет тринадцать. И с пейзажами Ван Гога в Пушкинском музее. И с таитянками Гогена помню знакомство — на почтовых марках Почты СССР.
Вот примерно так же отчётливо и выпукло я помню первую встречу с Владимиром Фатеевым. Лет двадцать назад — а подробности помню прекрасно, будто вчера. Для меня это была первая выставка новосибирского художника, про которую пришлось писать. Я только что перебрался в Новосибирск из Кемерова и в газете «Новая Сибирь» начал редактировать полосу культуры и искусства. Буквально через пару дней я зашёл в галерею «Старый город», которая тогда располагалась прямо на площади Ленина.
Про Фатеева я не знал, разумеется, ничего, но первая же его работа, стоящая отдельно, на подставке в центре небольшого зала, меня покорила — это были «Птицы», небольшой голубой квадрат неба, целиком заполненный чёрными галочками птиц. Какой-то Хичкок, но без саспенса, а наоборот, счастливый и весёлый.
Выставка озадачивала и промывала глаз чистотой и открытостью цвета. Излюбленные цвета: синий, фиолетовый, голубой, жёлтый, белый. Широкий, почти произвольный размашистый мазок, большие цветовые пятна. Букеты цветов, фрукты, пейзажи провинциального городского захолустья. Все написано как бы наспех, почти хаотично — но получалось удивительно цельно и гармонично. Белые, красные, жёлтые, зелёные пятна яблок на глубоком сине-фиолетовом соседствовали с трогательной «Осенней прогулкой сеттера», а излюбленные розы, астры и ромашки — с ядовито-жёлтой «Провинцией», на которой толпились блеющая коза, дед с бабкой и покосившийся забор.
Тут же гнездились антропоморфные, полосатые, как в тельняшках, коты, переплывал реку Чапаев, настигаемый детским пунктиром пулемётной очереди, а солдатики шли в баню.
Что за незадача такая — где же художник нашёл забор такого невероятного цвета, когда они у нас сплошь угрюмо-серые от времени, погоды и нецензурных надписей? Однако же вот это она и есть, родимая глухомань кривых домиков и наклонившихся церквушек, жирно обведённых по контуру чёрным, родина развесёлых казачков в банный день и кособокой бочки с квасом — написанных с притворной наивностью и серьёзной безыскусностью, из-за которых, того и гляди, выглянет и захохочет в голос озорничающий художник. Что, дескать, хорошо тут у нас? Весело? Да уж не скучно, отвечаем.
То первое впечатление — ослепительно яркое — нисколько не померкло за без малого двадцать лет. И нисколько не потускнели охальные пейзажи райского сада. В райском саду, известно, цветы необычайной красоты, лев возлежит рядом с ягнёнком и гуляют птицы павлины. Тут же и прочие твари — хищники, олени и жирафы, бродящие невозбранно среди эдемских кустов, из которых торчат две пары босых ступней в известно какой конфигурации. И вырезана легкомысленная надпись «А + Е» на древе познания.
Понятно, что это игра в примитив, в народную, самодеятельную живопись. Отчасти это лукавство художника кажется серьёзным осмысленным шагом в сторону простых вещей и понятий, освобождённых от избыточных культурных наслоений. К естественности и — вот совсем далёкий от искусствоведения термин — искренности.
Искренность для Фатеева прежде всего в цвете. Чистота его цвета почти ослепляет, заставляет чуть ли не зажмуриться, особенно с непривычки — откуда бы нам взять в будничной запылённой жизни, тем более в тусклых, невзрачных сибирских ландшафтах, тем более в сером Новосибирске такую интенсивность красок.
Цвет у Фатеева несёт основную смысловую нагрузку — это первооснова его мира, он на его полотнах такой же, какой и был в момент сотворения, не успел потускнеть, поблёкнуть, выгореть. Цвет, если рассудить — сплошная оптика, то бишь физика. Так же, как и музыка. Тоже ведь сплошная математика, по сути. А как и почему они действуют на конкретного зрителя-слушателя, что-то меняя в его химическом составе, наука сказать бессильна.
Такая чистота цвета, такая концентрация в живописи Фатеева не случайно. Упомянутый Матисс тоже вспомнился недаром — красноярского классика Андрея Поздеева, которого называют сибирским Матиссом, Владимир Фатеев считает своим учителем и называет первым в ряду повлиявших на него мастеров. Поздеев, безусловно, выдающийся художник, но ничего впрямую унаследованного в работах Фатеева, естественно, нет — разве что интенсивность цвета.
Конечно, даже невооружённым любительским взглядом видно, что корни Фатеева — в наивной живописи, в народном искусстве. Недаром он называет одним из своих любимых художников Михаила Ларионова — в русском авангарде Ларионов чуть не первым обратился к народным корням, к эстетике лубка, уличной вывески, к фольклору. Авангардисты (и не только отечественные) народное искусство ценили, изучали. Осмысляли и использовали в своем творчестве.
Вспомним, что братья Зданевичи открыли для мира художника Пиросманишвили, — и не станем удивляться, что в работах Владимира Фатеева вдруг появляется отсылка к великому грузинскому рисовальщику на клеёнках: например, шумный свадебный стол, развёрнутый фронтально к зрителю, напоминает ночные застолья тбилисских кинто у Пиросмани (и, забегая вперёд, Фатеев цитирует Пиросмани в одном из спектаклей, в котором он был художником, — «С любимыми не расставайтесь» в Театре Сергея Афанасьева).
Фатеев наследует именно эту традицию, обогащая и развивая её. Причём сразу традицию и авангарда начала двадцатого столетия, и переосмысленного народного искусства. Ну, например, инкрустированная в холст реальная газетная цигарка продавца игрушек — привет именно той эпохе и её творцам, искавшим и создававшим новые отношения между художником и зрителем, картиной и реальностью, предметностью и абстракцией.
Владимира Фатеева пафос революционной переделки мира и полного отказа от старого искусства, провозглашаемый авангардом, не привлекает и никогда не привлекал. Но, разумеется, для любого художника чисто эстетические уроки искусства новейшего времени не проходят даром. В работе с цветом и формой у Фатеева то тут, то там фигуративная живопись становится практически абстракцией: это могут быть и конфеты на блюде, и фрукты, и цветы, вдруг теряющие связь с предметностью и становящиеся композицией цветовых пятен и форм. Или, совсем неожиданно, в городском пейзаже (причём в конкретном новосибирском) флаги, плакаты и лозунги демонстрации, заполняющие почти все пространство холста, превращаются в абстрактное, хаотическое буйство красок.
Есть и не настолько очевидные связи. Сам Владимир Афанасьевич называет среди любимых мастеров Кустодиева, Маврину и — неожиданно! — Судейкина. По отдельным поводам (в связи с матросами) вспоминает Дейнеку. Я бы глянул дальше: за любовью Фатеева к библейским, евангельским и античным мифологическим сюжетам чудится чуть ли не вся история искусства, начиная со Средневековья.
Сад земных наслаждений Босха и райские кущи мастеров Возрождения, бессчётные вариации сюжета с бегством в Египет или похищением Европы. Зевс, Даная, Самсон с Далилой так же прочно прописаны в творчестве Фатеева, как некогда в полотнах итальянцев, французов и немцев.
Собственно, Фатеев и живёт в истории искусства в той же степени, что и в современности. В непрерывном, длящемся, продолжающемся и по сегодняшний день времени, где все они, эти герои, существуют одновременно и параллельно. Вместе с матросами, солдатами, Чапаевым и Будённым, Пушкиным и Гоголем, также ставшими из реальных фигур героями фольклора, анекдотов, мифологическими персонажами.
Вернемся к Михаилу Ларионову. У Фатеева с ним родство и по другой линии — театральной. Ларионов (в числе многих выдающихся художников) в своё время поработал с «Русскими сезонами» Дягилева, много сделав для славы русского театра. Фатеев же вообще начинал как театральный художник, а к живописи обратился уже во вполне зрелом возрасте, и последние несколько десятков лет он и картины пишет, и сценографией занимается, хотя и не так активно, как раньше.
С театром художник связан не по обязанности, по любви — он выбирает режиссёров и спектакли внимательно и тщательно. При общем количестве спектаклей за восемь десятков в разных театрах страны. Театралы до сих пор вспоминают и восторгаются спектаклями Изяслава Борисова, они с Фадеевым сделали вместе не один десяток постановок. Борисов оставил в своей книге несколько страниц о работе с Фатеевым — и понятно, что это было какое-то идеальное совпадение (и дополнение) режиссёра и художника. Второй режиссёр, с которым Фатеев также поставил немало спектаклей, — Сергей Афанасьев. И понятно, что и здесь совпадение режиссёра с художником тоже практически идеальное — во всяком случае, в лучших афанасьевских спектаклях — по Чехову, по Володину — сценография создана Фатеевым.
Фатеев идеально совпадает с самим театром — и как искусством, и как категорией жизни. Он всю жизнь чувствует, как театр — и это естественным образом отражается во всём, что он делает — хоть специально для сцены, хоть нет. От театра у него выстроенные мизансцены — везде есть маленькая история, драматургия, конфликт, будь то свидание матросика, будь то схватка Самсона со львом, больше похожая на любовные объятия. От театра у него и чувство юмора (и в этом он тоже совпадает со своими режиссёрами, отменными остроумцами и шутниками). Стоит добавить, что и педагог он незаурядный — много преподаёт искусство сценографии в Новосибирском художественном училище, и несколько его учеников уже добились впечатляющих успехов.
Мир Владимира Фатеева существует в гармоничной целостности и единстве. Театр неотделим от живописи, элитарная эрудиция — от демократичности, античность и Священная история — от современности, город — от деревни, фигуративность — от абстракции, юмор — от серьёзности и драмы.
В этой нерасторжимости и есть, полагаю, главная тайна, главное свойство этого большого художника, умеющего вызывать у зрителя удивление и улыбку, счастье и восторг. Мне иногда кажется, что все его персонажи и герои, все его излюбленные предметы в какой-то момент готовы ожить и начать двигаться, как в мультфильме. У Фатеева есть история, которую ему рассказал его институтский педагог о мальчике, нарисовавшем солнце, небо, цветы, букашек и, помявшись, добавившем: «А ещё там пели птицы...» Ну вот и для меня картины Фатеева всегда сопровождаются пением птиц.
Когда я вижу его работы, хоть на выставках, хоть в репродукциях, то ловлю себя на том, что всё время счастливо улыбаюсь. Чего, собственно, желаю и всем остальным.
Сергей Самойленко