После знаменитого донесения о саранче ("Саранча: 23 мая – летела, летела; 24 мая – и села; 25 мая – сидела, сидела; 26 мая – всё съела; 27 мая – и вновь улетела. Коллежский секретарь Александр Пушкин"), Пушкин сначала получил увольнение только от службы, и уже потом пришла бумага из Петербурга об его ссылке на жительство в Псковскую губернию (1824).
Из письма князя П. А. Вяземского к жене (1824)
О Пушкине пишут из Петербурга, что он отставлен и что велено ему жить в деревне у отца. Василий Львович залился слезами и потом от этой горестной вести сказал: La sauterelle l'a t'ait sauter! (Кузнечик все таки прыгнул).
П. А. Вяземский – А. С. Пушкину (конец мая 1824 г., Москва, секретное)
Сделай милость, будь осторожен на язык и на перо. Не играй своим будущим. Теперешняя ссылка твоя лучше всякого места. Что тебе в Петербурге? Дай мне отделаться от дел своих, но не так, чтобы можно было всё бросить на несколько лет и ехать в чужие края, я охотно поселился бы у вас. Верные люди сказывали мне, что уже на Одессу смотрят, как на champ d'asile, а в этом поле верно никакая ягодка более тебя не обращает внимания. В случае какой-нибудь непогоды Воронцов не отстоит тебя и не защитит, если правда, что в он подозреваем в подозрительности.
Да к тому же, признаюсь, откровенно: я не твердо уповаю на рыцарство Воронцова. Он человек приятный, благонамеренный, но не пойдет донкишотствовать против власти ни за лицо, ни за мнение, какие бы они ни были, если власть поставит его в необходимость объявить себя за них или за нее.
Ты довольно сыграл пажеских шуток с правительством; довольно подразнил его, и полно! А вся наша оппозиция ничем иным ознаменоваться не может, que par des espiègleries (только шалостями, (фр.)). Нам не дается мужествовать против него; мы можем только ребячиться. А всегда ребячиться надоест.
Письмо А. С. Пушкина (первая редакция) написано в Одессе, летом 1824 года, и адресовано вероятно к Александру Ивановичу Казначееву, находившемуся в близких отношениях к князю Воронцову (Михаилу Семеновичу, при котором он состоял еще во Франции адъютантом).
Мне очень досадно, что отставка моя так вас огорчает, и благорасположение, которое вы мне выражаете, трогает меня искренно. Я не вижу основания вашим опасениям относительно тех последствий, которые отставка эта может иметь.
Чего жалеть мне? Моего неудавшегося служебного поприща? Это имел я время обсудить и на это обречь себя. Моего жалованья? Знаю, что им пренебрегать мне нельзя, так как я небогат, и средств у меня мало; но занятия словесностью могут мне дать больше денег, нежели служба (Перед тем Пушкин получил из Москвы за свой "Бахчисарайский фонтан" три тысячи рублей), и поэтому весьма естественно пожертвовать для них служебными занятиями.
Вы говорите мне о покровительстве и о дружбе: две вещи, по-моему, несовместимые. Не могу и не хочу рассчитывать на дружбу графа Воронцова, еще менее на его покровительство: я слишком уважаю этого человека, чтобы унижаться перед ним, а ничто, по-моему, так не унижает как покровительство...
У меня предрассудки демократические, которые имеют свой вес, как и аристократические. Я стремлюсь только к независимости (простите мне это слово ради сущности дела). Решительностью и настойчивостью добьюсь я, наконец, что буду ею пользоваться. Я уже преодолел в себе отвращение писать и продавать стихи из-за средств к жизни.
Главный шаг сделан, и если все еще пишу я не иначе, как под прихотливым влиянием вдохновения, то, как скоро стихи написаны, я уже смотрю на них как на товар, по стольку-то за штуку.
Я не понимаю отчаяния моих друзей; да и не знаю, что такое мои друзья. Я устал подчиняться хорошему или дурному пищеварению того или другого начальника; мне надоело видеть, что на моей родине обращаются со мною менее уважительно, нежели с любым английским балбесом, приезжающим предъявлять нам свою пошлость, неразборчивость и свое бормотанье.
Нет сомнения, что граф Воронцов, будучи умным человеком, сумеет уронить меня во мнении общества - лестное торжество, которое я вполне ему предоставляю, заботясь о мнении этого общества столь же мало, как и о похвалах наших журналов...
А. С. Пушкин - П. А. Вяземскому (7 июня 1824 г., Одесса)
Жена твоя приехала сегодня, привезла мне твои письма и мадригал Василия Львовича, в котором он мне говорит: ты будешь жить с княгинею прелестной. Не верь ему, душа моя, и не ревнуй.
Письма твои обрадовали меня по многим отношениям: кажется ты успокоился после своей эпиграммы. Давно бы так! Критики у нас, чувашей, не существует, палки как-то неприличны; о поединке и смех и грех было и думать: то ли дело цып-цып или цыц-цыц. Пришли мне эпиграмму Грибоедова. В твоей неточность - и визг такой - должно - писк. Впрочем, она прелестна. То, что ты говоришь на счет журнала, давно уже бродит у меня в голове.
Дело в том, что на Воронцова нечего надеяться. Он холоден ко всему, что не он; а меценатство вышло из моды. Никто из нас не захочет великодушного покровительства просвещенного вельможи, это обветшало вместе с Ломоносовым.
Нынешняя наша словесность есть и должна быть благородно-независима. Мы одни должны взяться за дело и соединиться. Но беда! мы все лентяй на лентяе - материалы есть, материалисты есть, но ou est le cul de plomb qui poussera ca? Где найдем своего составителя, так сказать, своего Каченовского? (в смысле Милонова, что для издателя хоть "Вестника Европы", не надобен тут ум, потребна только...). Еще беда: ты sectaire, а тут бы нужно много и очень много терпимости. Я бы согласился видеть Дмитриева в заглавии нашей кучки, а ты уступишь ли мне моего Катенина? Отрекаюсь от Василья Львовича; отречешься ли от Воейкова?
Еще беда: мы все прокляты и рассеяны по лицу земли. Между нами сношения затруднительны, нет единодушия; золото, кстати, поминутно от нас выскользает. Первое дело: должно приструнить все журналы и держать их в решпекте - ничего легче б не было, если б мы были вместе и печатали бы завтра, что решили бы за ужином вчера; а теперь сообщай из Москвы в Одессу замечание на какую-нибудь глупость Булгарина, отсылай его к Бирукову в Петербург и печатай потом через 2 месяца в "Revue des bevues". Нет, душа моя Асмодей, отложим попечение, далеко кулику до Петрова дня - а еще дале нам бабушке до Юрьева дня.
Радуюсь, что мог услужить тебе своей денежкой, сделай милость не торопись. С женою отошлю тебе 1 песнь "Онегина". Авось с переменой министерства она и напечатается: покаместь мне предлагают за второе издание "Кавказского Пленника" 2000 рублей. Как думаешь? согласиться? Третье ведь от нас не ушло.
Прощай, милый. Пишу тебе в пол-пьяна и в постели - отвечай.
Адрес (рукой В. Ф. Вяземской): Его сиятельству милостивому государю князю Петру Андреевичу Вяземскому. В Чернышевском переулке в собственном доме в Москве.
А. С. Пушкин - А. И. Тургеневу (14 июля 1824 г., Одесса)
Вы уж узнали, думаю, о просьбе моей в отставку; с нетерпеньем ожидаю решения своей участи и с надеждой поглядываю на ваш север. Не странно ли, что я поладил с Инзовым, а не мог ужиться с Воронцовым; дело в том, что он начал вдруг обходиться со мною с непристойным неуважением, я мог дождаться больших неприятностей и своей просьбой предупредил его желания. Воронцов - вандал, придворный хам и мелкий эгоист. Он видел во мне коллежского секретаря, а я признаюсь думаю о себе что-то другое.
Старичок Инзов сажал меня под арест всякий раз, как мне случалось побить молдавского боярина. Правда, но зато добрый мистик в то же время приходил меня навещать и беседовать со мною об гишпанской революции. Не знаю, Воронцов посадил ли бы меня под арест, но уж верно не пришел бы ко мне толковать о конституции кортесов.
Удаляюсь от зла и сотворю благо: брошу службу, займусь рифмой. Зная старую вашу привязанность к шалостям окаянной Музы, я было хотел прислать вам несколько строф моего "Онегина", да лень. Не знаю, пустят ли этого бедного "Онегина" в небесное царствие печати; на всякой случай, попробую.
Последняя перемена министерства обрадовала бы меня вполне, если бы вы остались на прежнем своем месте. Это истинная потеря для нас, писателей; удаление Голицына едва ли может оную вознаградить (В 1824 году князь А. Н. Голицын был уволен от должности министра духовных дел и народного просвещения, и само министерство было преобразовано. Департамент духовных дел получил совершенно иной вид; Тургенев был уволен от управления им и остался только членом Комиссии составления законов).
Простите, милый и почтенный! Это письмо будет вам доставлено княгиней Волконской, которую вы так любите и которая так любезна. Если вы давно не видались с ее дочерью, то вы изумитесь правоте и верности прелестной ее головы. Обнимаю всех, то есть весьма немногих. Цалую руку К. А. Карамзиной и княгине Голицыной.
Пушкин в ссылке
Черновое письмо из Михайловского в Одессу к В. Ф. Вяземской, вскоре по приезде в ссылку.
Прекрасная и добрая княгиня Вера, пленительная и великодушная. Я должен поблагодарить вас на ваше письмо. Слова будут слишком холодны и слабы, чтоб выразить вам, как я умилен и признателен.
Ваша нежная дружба удовлетворила бы всякую душу менее моей себялюбивую. Каков и теперь, эта дружба одна только утешает меня в тяжком горе, и она одна могла (одолеть) бешенство скуки, снедающей мое глупое существование. Вы должны знать про это глупое существование. То, что я предвидел, вышло на самом деле.
Моим присутствием среди моего семейства удвоено горе, и без того существенное. Власти имели бесстыдство предложить отцу моему содействовать им в моем гонении. Мне попрекают моей ссылкой; считают себя вовлеченными в мое несчастье; уверяют, будто я преподаю безбожие сестре моей, которое есть небесное создание, и моему брату, которой очень забавен и очень молод, который восхищался моими стихами и которому конечно я очень надоедаю.
Отец мой, по слабости своей, принял на себя обязанность, которая во всяком случае ставит его в ложное положение относительно меня. От этого, я провожу на коне и остаюсь в поле все время, когда я не в постели. Все напоминающее море печалит меня; от шума падающей воды мне буквально становится дурно. Думаю, что при виде ясного неба я заплачу с бешенства.
Но, слава Богу, небо у нас сивое, а луна, точно репа. Что касается моих соседей, на первых порах я постарался их оттолкнуть от себя. Они оставили меня в покое. Я у них словно "Онегин" ("Онегин" тогда еще не выходил в свет, но Вяземская "Онегина" знала), и таким образом я пророк в стране своей...
Довольствуясь тем, что видаю часто одну добрую старуху-соседку и слушаю ее патриархальные речи. Ее дочери, довольно дурные... во всех отношениях, играют мне Россини, которого я выписал.
Я нахожусь в отличнейшем положении для того, чтобы кончить мой стихотворный роман; но скука - холодная Муза, и поэма не подвигается. Вот, однако, строфа, которую я вам должен:
Я помню море пред грозою:
Как я завидовал волнам,
Бегущим бурной чередою
С любовью лечь к ее ногам!
Как я желал тогда с волнами
Коснуться милых ног устами!
Нет, никогда средь пылких дней
Кипящей младости моей
Я не желал с таким мученьем
Лобзать уста младых Армид,
Иль розы пламенных ланит,
Иль перси, полные томленьем;
Нет, никогда порыв страстей
Так не терзал души моей!
Покажите ее князю Петру; но пусть не судит о целом по этому образчику. Прощайте, уважаемая княгиня. Я очень печально у ног ваших. Не показывайте этого письма кроме тех, кого я люблю и кто принимает во мне участие не из любопытства, а по дружбе.
…
А. А. Дельвиг - А. С. Пушкину (28 сентября 1824 г., Петербург)
Великий Пушкин, маленькое дитя! Иди, как шел, т. е. делай, что хочешь, но не сердися на меры людей и без тебя довольно напуганных! Общее мнение для тебя существует и хорошо мстит. Я не видал ни одного порядочного человека, который бы не бранил за тебя Воронцова, на которого все шишки упали.
Ежели б ты приехал в Петербург, бьюсь об заклад, у тебя бы целую неделю была толкотня от знакомых и незнакомых почитателей. Никто из писателей русских не поворачивал так каменными сердцами нашими, как ты. Чего тебе недостает?
Маленького снисхождения к слабым. Не дразни их год или два, бога ради! Употреби получше время твоего изгнания. Продав второе издание твоих сочинений, пришлю тебе и денег и, ежели хочешь, новых книг. Объяви только волю каких и много ли. Журналы все будешь получать. Сестра, брат, природа и чтение, с ними не умрешь со скуки. Я разве буду наводить ее. Нет ничего скучнее теперешнего Петербурга. Вообрази, даже простых шалунов нет! Квартальных некому бить! Мертво и холодно или иначе: свежо и прохладно!
С приезда Воейкова из Дерпта и с появления Булгарина литература наша совсем погибла. Подлец на подлец подлеца погоняет. Ездят в Грузино (Аракчееву), перебивают друг у друга случай сделать мерзость, алтынничают. Офицеры занимаются новопривезенными из Варшавы темпами. Теперь мера всех артикулов вот какая: раз, два, три. Карамзин теперь в отчаянии. Для него одно счастье наслаждаться лицезрением нашего великодушного и благословенного монарха. А он путешествует!
Жуковский, я думаю, погиб невозвратно для поэзии. Он учит великого князя Александра Николаевича русской грамоте и, не шутя говорю, всё время посвящает на сочинение азбуки. Для каждой буквы рисует фигурку, а для складов картинки. Как обвинять его! Он исполнен великой идеи: образовать, может быть, царя. Польза и слава народа русского утешает несказанно сердце его. Но я заболтался, пора перестать. Благодарю за "Онегина".
Льва целую, но не пишу ему. Первое: за ним письмо еще, а второе некогда. Завтра ваш человек рано уезжает. Пиши ко мне чаще, я твой верный ответчик. Спешу скорее отделаться от "Цветов" (здесь: альманах Дельвига "Северные цветы"), чтоб обнять тебя физически.
А. С. Пушкин - A. A. Бестужеву (конец мая - начало июня 1825 г. Михайловское)
... Отчего у нас нет гениев и мало талантов? Во-первых, у нас Державин и Крылов, во-вторых, где же бывает много талантов.
Ободрения у нас нет, и слава богу! Отчего же нет? Державин, Дмитриев были в ободрение сделаны министрами. Век Екатерины - век ободрений; от этого он еще не ниже другого. Карамзин, кажется, ободрен. Жуковский не может жаловаться, Крылов также. Гнедич в тишине кабинета совершает свой подвиг. Посмотрим, когда появится его Гомер.
Из неободренных вижу только себя да Баратынского и не говорю: Слава богу! Ободрение может оперить только обыкновенные дарования. Не говорю об Августовом веке. Но Тасс и Ариост оставили в своих поэмах следы княжеского покровительства.
Шекспир лучшие свои комедии написал по заказу Елизаветы. Мольер был камердинером Людовика. Бессмертный «Тартюф», плод самого сильного напряжения комического гения, обязан бытием своим заступничеству монарха. Вольтер лучшую свою поэму писал под покровительством Фридерика. Державину покровительствовали три царя, ты не то сказал, что хотел. Я буду за тебя говорить.
Так! Мы можем праведно гордиться: наша словесность, уступая другим в роскоши талантов, тем пред ними отличается, что не носит на себе печати рабского унижения. Наши таланты благородны, независимы. С Державиным умолкнул голос лести, а как он льстил?
О вспомни, как в том восхищенье
Пророча, я тебя хвалил:
Смотри, я рек, триумф минуту,
А добродетель век живет.
Прочти послание к Александру (Жуковский, 1815 г.). Вот как русский поэт говорит русскому царю. Пересмотри наши журналы, все текущее в литературе.
Иностранцы нам изумляются. Они отдают нам полную справедливость, не понимая, как это сделалось. Причина ясна. У нас писатели взяты из высшего класса общества. Аристократическая гордость сливается у них с авторским самолюбием. Мы не хотим быть покровительствуемы равными. Вот чего подлец Воронцов не понимает. Он воображает, что русский поэт явится в его передней с посвящением или с одою, а тот является с требованием на уважение, как шестисотлетний дворянин, дьявольская разница!
... Еще слово: ты умел в 1822 году жаловаться на туманы нашей словесности, а нынешний год и спасибо не сказал старику Шишкову. Кому же как не ему обязаны мы нашим оживлением?
А. С. Пушкин - В. А. Жуковскому (7 марта 1826., Михайловское)
Поручая себя ходатайству Вашего дружества, вкратце излагаю здесь историю моей опалы.
В 1824 году явное недоброжелательство графа Воронцова принудило меня подать в отставку. Давно расстроенное здоровье и род аневризма, требовавшего немедленного лечения, служили мне достаточным предлогом. Покойному государю императору (здесь: Александр I) не угодно было принять оного в уважение. Его величество, исключив меня из службы, приказал сослать в деревню за письмо, писанное года три тому назад, в котором находилось суждение об афеизме, суждение легкомысленное, достойное конечно всякого порицания.
Черное письмо Пушкина к Александру I
"Перевод. Мне было 20 лет в 1820 году. Необдуманные отзывы, сатирические стихи. Разнесся слух, будто "я был отвезен в секретную канцелярию и высечен". Слух был общим и до меня дошел до последнего (В. Н. Каразин - министру внутренних дел Кочубею: Говорят, что Пушкин по ВЫСОЧАЙШЕМУ ПОВЕЛЕНИЮ секретно наказан). Я увидал себя опозоренным перед светом).
На меня нашло отчаяние: я метался в стороны, мне было 20 лет. Я соображал, не следует ли мне прибегнуть к самоубийству или умертвить... В первом случае я только бы подтвердил разнесшуюся молву, которая меня бесчестила; во втором я бы не мстил за себя, потому что прямой обиды не было, а совершил бы только преступление и пожертвовал бы общественному мнению, которое презирал, человеком, внушавшим мне уважение против моей воли. На этих размышлениях я остановился. Таковы были мои размышления. Я сообщил их другу, который был совершенно моего мнения (П. Я. Чаадаев, до истории в Семеновском полку).
Он мне советовал попытаться оправдать себя перед властью; я чувствовал бесполезность этого. Я решился высказывать столько негодования и наглости в своих речах и своих писаниях чтобы, наконец, власть вынуждена была обращаться со мною как с преступником.
Я жаждал Сибири или крепости, как восстановления чести (к этой же, самой тяжкой в жизни Пушкина, эпохе может относиться рассказ И. В. Киреевского, слышанный им от Ф. Ф. Матюшкина, как поэт с пистолетом в руках разговаривал с отцом своим).
Великодушный и мягкий образ действий власти меня тронул, уничтожив окончательно клевету (Пушкин не забыл, что, переведя его к Инзову в Екатеринослав, правительство снабдило его на дорогу тысячей рублей).
С тех пор, если иной раз вырывались у меня жалобы на установившийся ход дел; если иногда предавался я молодым разглагольствованиям, то все-таки я смело утверждаю, что всегда, на словах и с пером в руках, я уважал особу Вашего Величества.
Государь! Меня винят, что я рассчитывал на великодушие вашего характера. Я вам сказал истину с откровенностью, которая была бы предосудительна в глазах всякого иного властителя на свете. Ныне прибегаю к этому великодушию. Здоровье мое с ранних лет сильно потрясено. Аневризм в сердце требует скорой операции и продолжительного лечения.
Город (Псков), который мне для того назначен, не может мне доставить никаких средств. Умоляю Ваше Величество, позвольте мне жить в одной из наших столиц, или назначьте мне место в Европе, где мог бы я позаботиться о продлении моего существования".
Вступление на престол государя Николая Павловича подает мне радостную надежду. Может быть, его величеству угодно будет переменить мою судьбу. Каков бы ни был мой образ мыслей, политический и религиозный, я храню его про самого себя и не намерен безумно противоречить общепринятому порядку и необходимости.
7 марта 1826. Александр Пушкин. Село Михайловское
Адрес: Василию Андреевичу Жуковскому
#librapress