Куркина Аня попала в больницу. Попала туда с диагнозом «истощение», потому что практически полностью перестала что-либо есть. С началом Великого поста, где по уставу первый два дня полагалось полное воздержание от пищи, она действительно ничего не ела, а потом вдруг обнаружила, что есть ей больше и не хочется. Она не стала насиловать себя, повременила еще пару дней, но желание есть к ней так и не вернулось.
И только, когда ее мать забила тревогу, а растущая постепенно слабость стала все явственнее, она попробовала заставить себя есть насильно, но…. Оказалось, что кушать уже у нее не получается. Ее организм словно разучился это делать. Ей приходилось контролировать каждый процесс, каждый мускус, что обеспечивали процесс поедания пищи. Да, искусственно и с усилием напрягать мышцы челюстей, чтобы разжать рот и положить туда пищу, намеренно двигать языком, чтобы просунуть пищу между зубов, вновь напрягать мышцы челюстей, чтобы прижать пищу зубами, потом синхронизировать движение нижней челюсти и языка… То есть все то, что раньше совершалось автоматически, теперь можно было сделать только под полным и непрестанным контролем.
Это было невероятно сложно и отнимало массу сил и энергии. Порой, чтобы один раз глотнуть кое-как прожеванный кусочек хлеба, она уже тяжело дышала и вся покрывалась испариной, как после тяжелой работы. Но даже это не спасало. Невероятными усилиями продвинув кусок пищи к горлу и еще более напряжно заставив себя проглотить его, она чувствовала, что он дальше не идет, а или остается в пищеводе или потихоньку «стекает» частью обратно в рот, частью куда-то вниз…. То есть стали давать сбой даже безусловные автоматические рефлексы, руководящие работой пищевода и желудка.
Попав в больницу, она тут же оказалась под капельницами с физиологическими растворами, которые стали заменять ей энергию, поступавшую раньше через пищу и хоть как-то поддерживали ее.
Но все это по большому счету мало волновало Аню. Она словно потеряла интерес к жизни. Последней каплей, словно переполнившей и опрокинувшей ее жизненную «чашу», стало появление Спанчева в церкви, его «наглое» причащение на ее глазах. И хотя она не без внутреннего удовлетворения и даже злорадства стала свидетельницей того, как он поперхнулся, это ей показалось столь ничтожным и незначительным «возмездием», что больше напоминало насмешку над какой-либо справедливостью. Она потеряла «все», а он только поперхнулся… «Поперхнулся и пошел дальше, как не в чем ни бывало…», - продолжала она в себе это мучительное и бесплодное расковыривание, еще больше вводившее ее в состояние полного ступора.
Она не то что потеряла веру в Бога, а как бы сама потерялась в своей вере. «Бог забыл обо мне…. Я в Его глазах столь незначительна, что Он попросту не обратил на меня внимание – не заметил, когда со мной произошло все это…» - примерно так можно было бы описать ее духовное состояние. Ситуация со Спанчем потому для нее стала «последней каплей», что она как будто подтверждала ее вывод: Бог не заметил не только ее, но Он не заметил и то, что «тот» спокойно, как не в чем ни бывало, причащается…
Так гасла последняя зацепка, привязывавшая ее к жизни. У нее была надежда, что Бог допустил ее «падение», как некий урок, как некое вразумление или, возможно даже, наказание, за какие-то ее тайные грехи…. Но если все произошло случайно, если Бог просто не заметил, а если и заметил, то посчитал не важным, как не заметил или посчитал неважным причащение Спанчева…. То…
Что это такое - «то», она до конца словесно не формулировала, но фактическим ответом стала реакция ее организма. Он действительно отказывался жить, странным и необъяснимым образом подчинившись ее духовному состоянию.
А врачи никак не могли установить причину этого странного физического недомогания. Им, конечно, в общем-то, было не до нее. При поступлении за новую пациентку никто дополнительно не заплатил, поэтому первую неделю она просто лежала под капельницами без какого-либо серьезного обследования. И только, когда плачущая мать, стала совать кое-как занятые тысячи лечащему врачу и заведующему отделением, волей-неволей тем пришлось пошевелиться, тем более что отягощать гастро-эндокринологическое отделение статистикой с трупами не хотелось никому. А дело вполне могло принять и такой оборот.
Ведь Ане удалось сбить с толку даже опытного клинического психолога. Разумеется, с самого начала при попытке поставить диагноз появилась версия тяжелейшей психической травмы. Гениколом, обследовавшим ее, была установлена недавняя потеря девственности. Но когда с ней начал беседовать психолог она с таким равнодушием подтвердила эту потерю, что у того и мысли не возникло, что ее болезнь как-то связана с этим обстоятельством.
Если бы Аня не утратила способность контроля своего эмоционального состояния, она бы удивилась этому факту. То, что перевернуло ее жизнь, перестало вызывать в ней душевную бурю. Но она уже не удивлялась. Ее «болезнь» так глубоко проникла в ее дух, что все психические или, как выражались врачи, «соматические» ее признаки лишь весьма опосредовано и косвенно подтверждали наличие этой болезни.
И при этом, как ни странно, Аня продолжала, как это делала всегда, молиться по утрам и вечерам. За долгие годы молитвенной практики она давно выучила наизусть утреннее и вечернее молитвенные правила. Захватила она с собой в палату и несколько иконок, которые стояли на тумбочке у ее кровати, вызывая косые взгляды соседних больных теток. Но все это она делала механически, как заведенная, лишь бы совсем не потеряться и не раствориться в окружающем ее «случайном» и «не контролируем Богом» мире.
Где-то на второй неделе пребывания Куркиной Ани в больнице в соседней палате появилась пациентка, которую она не сразу узнала. А когда узнала, не столько обрадовалась (она уже давно перестала чему-то радоваться), сколько удивилась. Даже не удивилась – она уже утрачивала и эту способность – а просто отметила как новое неожиданное обстоятельство. Это была Галина-Лола, учительница английского, с которой они еще осенью проходили вместе тренинг Иваныча «Школьная зона». Она не вела у Ани английский, после тренинга они больше не общались, поэтому в просторном больничном халате, в котором едва просматривалось ее щупленькое тело, «англичанку» действительно трудно было узнать.
Но они узнали друг друга, причем при весьма характерных обстоятельствах. Уже ночью, после десяти часов вечера, Аня, возвращаясь из туалета и проходя мимо небольшого закутка с фикусами, предназначенного для встреч больных с их посетителями, услышала, как там еле слышно кто-то читает вечернее правило.
Так они и узнали друг друга и, пообщавшись, на следующий день уже вместе уходили в этот закуток на утреннюю и вечернюю молитву. Помимо православной веры, которая послужила фактором их сближения, у Галины-Лолы оказалась практически та же самая проблема со здоровьем. Ее организм тоже отказывался принимать пищу. Разница была лишь в том, что у нее, в отличие от Ани, не утратились сами пищевые рефлексы, но ее желудок раз за разом упорно извергал всю предложенную ему пищу обратно. Поэтому капельницы с физиологическими растворами и глюкозой и для нее стали главным источником питания и поддержания жизни.
Аня не сразу открыла Галине-Лоле, что с ней произошло. Помимо естественной не сразу преодолимой недоверчивости тут играло роль одно «женское» обстоятельство. Дело в том, что Галина была удивительно некрасива, можно даже сказать - безобразна с точки зрения женской красоты. Все неправильности и непропорциональности ее лица осложнялись еще и многочисленными бугорками и воспаленными пятнами угревой сыпи. Аня же была привлекательна и знала это, хотя и помня о христианском смирении, старалась об этом не думать. При всем ужасе того, что с ней произошло, где-то в непознаваемой глубине души, ей все-таки польстило, что Спанч именно на нее направил свое «пошлое» внимание. Хотя, конечно, она никогда бы в этом не призналась.
А вот Галина была настолько некрасива, что Аня, сама оказавшись в столь ужасающем положении, все-таки не могла отделаться от какой-то «жалости» к этой представительнице своего пола, опять же по какому-то непонятному «равнодушию» Бога обделенной хотя бы минимумом женской привлекательности и красоты. И даже, когда она ей рассказала о своей «беде», все-таки бессознательно чувствовала какое-то свое женское превосходство. Грубо выражаясь, это можно было бы перевести в слова так: «Меня хоть и трахнули, но потому, что я привлекательна, а на тебя никто и ради этого не посмотрит…»
Реакция Галины оказалась странной для Ани. Она не стала ее жалеть, возмущаться по поводу «обидчика», а помолчав какое-то время, вдруг внимательно взглянув ей в лицо, сказала:
- Анна, Тебя, как и меня, Бог любит больше других… Точнее, нет, Он, наверно любит всех одинаково, но тебе и мне Он открыл Свою любовь…
И потом, видя недоумении Ани, спросила:
- Ты что выбрала из ВОЛ-а на «Школьной тюрьме»?..
- Веру, - торопливо ответила Аня и тут же смутилась. Ей вдруг ярко вспомнилось, как Спанч горячо оспаривал ее выбор, из-за того, что она до этого «отреклась» от веры, чтобы спасти Сашку Сабадаш из «чеченского плена».
- Вот, веру ты выбрала сама, а теперь Христос открыл тебе и Свою любовь…
В тот вечер они больше ни о чем не говорили, но Аня в эту ночь практически не спала, слова Галины не шли у нее из головы. Ее они почему-то сильно возмутили и вызвали раздражение, и даже какое-то внутреннее ожесточение…
«Какая любовь!?.. Что она несет!?.. Может, тронулась умом на почве своей некрасивости…. Кстати, она мне так и не сказала, что с ней… Больше других любит?.. Угу!.. Ага!.. И отдает на растерзание «ему»…. (Она даже во внутренних монологах не могла назвать Спанча по имени или фамилии.) Открыл любовь?.. У-у-у!.. Так открывают не любовь, а ненависть…. Точнее, нет, не ненависть, а равнодушие…»
Все эти возмущенные мысли кружились в ее голове всю ночь, а утром у нее пошла кровь горлом – прорвался какой-то сосуд в стенке пищевода, истонченной, видимо, от долгого неупотребления. Ее забрали в палату интенсивной терапии, где она пробыла два дня.
Когда она вернулась назад, то чувствовала себя хуже: к ухудшившемуся физическому состоянию, добавилось нарастающее внутреннее отчаяние. Для нее уже перестала играть роль «некрасивость» Галины, и, вот, однажды, сидя вместе с ней в том же закутке с фикусами, как будто ухватившись за «последнюю соломинку», излила ей душу. Главная «жалоба» ее была по поводу «чудовищной несправедливости», приключившейся с ней. К ней вдруг с прежней горечью вернулось сознание этой несправедливости, оказывается никуда из нее не ушедшее, а только на время притаившееся. И теперь, найдя понимающего слушателя, с нестерпимой горечью оно рвалось словами наружу.
Галина какое-то время слушала ее молча, потом тихонько заговорила сама и напомнила ей о «самой большой несправедливости», которая произошла с Самим Иисусом Христом:
- Анна (Галина почему-то всегда Аню называла так – полным именем), ты только задумайся – разве может быть какая-то другая, более чудовищная несправедливость? Иисус, Сын Божий, Сам Бог пришел на землю к людям, а они его взяли – и распяли?.. Разве твоя несправедливость превосходит эту?..
- Да, но я не Бог!.. А для человека это превосходит все возможные пределы?.. Он забрал у меня все!.. Он забрал у меня че..честь!.. То, что мне было дороже всего!.. То, что хранила как сокровище!.. Что было дороже мне самой жизни!.. То, без чего жизнь моя уже не имеет смысла!..
Галина еще только собиралась что-то сказать, с какой-то грустной задумчивостью слушая Аню, то та, вскинув похудевшее лицо, снова продолжила:
- Он забрал то, на что не имел права покушаться…. Потому что Сам не прошел через это!.. Да – Христа убили!.. Да – Христа распяли!.. Но не… Но не… - она мучительно не могла подобрать слова. – Но не лишили всего…. Но не лишили всего так, как меня… Эх, лучше бы меня убили… - наконец выговорила она то, что хотела.
Галина хотела что-то возразить, но Аня снова ее перебила:
- Что может быть хуже для девушки?.. Для настоящей девушки?.. Есть ли девушка, которая могла бы перенести что-то худшее?..
- Есть такая девушка!.. – вдруг раздался голос из больничного коридора, и Аня с Галиной обе непроизвольно вздрогнули.
В проходе была Цыплакова Гуля. Она прислонилась к кадке с фикусом, слегка присев на нее и, видимо, уже какое-то время находилась тут, слушая этот разговор.
Гуля уже пару раз проведывала здесь Аню. Она вообще была единственной из ее одноклассников, кто это делал. Перед попаданием Ани в больницу они действительно стали чуть ли не подругами. И Гуля действительно пыталась помочь ей справиться с, по ее определению, «постдевственным депресняком». Еще Люда Полатина, ничего не зная о причине ее болезни, пару раз звонила ей на сотовый: мол, как ты там…
Гуля тоже слегка изменилась. Похудела и как-то будто «выцвела» - все «кричащие» краски ее внешнего и внутреннего облика словно бы притупились и поблекли. А в глазах, в их неровном блеске и судорожной подвижности, как и вообще на лице появилось несвойственная ей раньше некая «лихорадочность», словно бы она постоянно чувствовала себя не в своей тарелке.
- Есть такая девушка!.. – повторила Гуля и привстала с кадки. Стебель и листья фикуса при этом качнулись как бы с облегчением, а один отросток, разлапистый, но старый и высохший, даже обломился в своей ножке, не выдержав резкого движения.
Гуля подошла и села в изголовье двух сдвинутых друг к другу мягких лавок, оказавшись как раз посредине между Аней и Галиной.
- Я расскажу ей? – с какой-то «суровой» уважительностью обратилась она к Галине.
- Расскажи… - тихо отозвалась та, сильнее закутавшись в свой халат, в котором едва просматривалось ее тельце.
- Ты тут хрень несешь, мол, ай-ай-ай – трахнули меня…. Ой, честь потеряла!.. Ой, все потеряла!.. Ой, потеряла дороже жизни…. И нет девушки, которая перенесла бы худшее!.. Есть такая девушка!.. – уже в третий раз повторила Гуля, вся жестко подобравшись. – Вот она, перед тобою!..
Аня вскинула глаза, думая, что Гуля говорит о себе, но та кивком отправила ее взгляд в сторону Галины.
- Знаешь, что мне мой кобелек рассказал?.. Этот конченный!.. Кодя мой, я тебе о нем рассказывала…Свин недорезанный!.. Гулял он тут в «Третьем глазе» со всей чесаной гоп-компанией… И наткнулись на их-вот… - она снова кивнула в сторону Галины. - Она и наш Василек… Поделам который… Борец за всеобщую девственность…. Ну, он уже был нахрюканный по никому…. Но что-то начал рыпаться… Схватили его под белы рученьки и вывели во двор…. Ну и накатили бы, конечно, по рылу пьяному…. Да вот она!.. (Она еще раз кивнула в сторону Галины.) Да вот она не дала… Упала, Кодя чешет, мне в ноженьки…. Мол, не трогайте его… У него там в башке дырка…. Умереть может!.. Мол, что хотите со мной делайте – только не с ним… А я, чешет свинота мой, мол, смотрю, она страшная, как дым…. Трахнуть – не встанет… Что с ней?.. А она еще схватила меня за колени, не сдвинешься… Ну и ввалил я ей, как стояла – на том же месте… По самое никому… (Гуля сделала паузу.)
- Чо смотришь – не поняла?.. - бросила она, резко дернув головой, навстречу Ане.
Та действительно всем своим видом выдавала растерянность и непонимание.
- Отсосала она у него – поняла?.. Отсосала, чтобы спасти Поделамчика нашего любимого. Чтобы не дали ему по башке его пробитой… Глядишь, уже бы поминали бы за упокой раба Божьего, последнего девственника, Василия Иваныча нашего…
Гуля, наконец, замолчала, с какой-то злой усмешкой глядя на Аню и лихорадочно блестя при этом глазами. Аня сидела с приоткрытым ртом, замерев в каком-то благоговейном ужасе, боясь взглянуть на Галину. Та только сильнее куталась в свой светленький халатик, словно желая полностью раствориться в нем.
Больше минуты длилось молчание, в котором слышались только редкие проходы больных по коридору, слабый гул ветра и легкая рассыпчатая дробь дождика по давно не мытым, сизым оконным стеклам.
- Я сосок… Я всегда добровольных сосок считала за последних тварей, - прервала Гуля затянувшееся молчание. – Но перед ней… (она снова кивнула в сторону Галины) склоняю голову…
И она действительно наклонила голову…
- Х-му, - внезапно криво усмехнувшись, она подалась в сторону Ани, - а ты говоришь, нет девушки, которая перенесла бы худшее, чем ты…. Вот – перенесла…. Причем, в отличие от тебя перенесла добровольно…. Добровольно пожертвовала собой, своей честью гребаной…. Как и Он…
Аня со страхом взглянула на Гулю. О ком это еще она?..
- Да, как и Он, - повторила та жестко. – Как и Христос… Пошла на это… А она тоже человек…, человек, как и ты… Не Бог…
- И Он ведь тоже был человеком, - неожиданно заговорила Галина.
Гуля с Аней резко повернули к ней головы. Та, казалось, совсем задушила себя своих халатом, обернувшись в него чуть ли не два раза.
- Ты, Анна, говоришь, что Он не перенес то, что мы…, что ты вынесла… Но ведь Его распяли голым…. Рабов и преступников только так распинали…. Это только для благоприличия на иконах и распятиях у Христа на бедрах повязка…. А по-настоящему… Каково это висеть несколько часов….такому среди всех людей и женщин?..
Она чуть помолчала, а потом, впервые слабо улыбнувшись за все время разговора, как этого, так и всех предыдущих, добавила:
- А мы с тобой не честь потеряли, а свое представление о ней…. То представление, которое заслоняло для нас Бога, и Он по большой любви к нам разрушил это представление опять же своей любовью…. Своей жгучей любовью…
Она еще о чем-то говорила, но это уже не сохранилось в памяти у Анны. Осталось только общее какое-то мучительное, но вдохновленное впечатление и слова о «жгучей любви».
Ночью она опять практически не спала, а уже в предутренней дреме ей почти насильно представилось, как в ее горло проникает «это», как потом из «этого» что-то бьет сильной струей ей еще глубже в горло, потом протекает в глубину пищевода. И уже, окончательно пробудившись, она буквально скрючилась на кровати от жуткого впечатления непереносимой мерзости, и в то же время явственно ощутила где-то в желудке или уже в пищеводе рвотный спазм, прокатившийся судорогой снизу вверх. Это было столь забытое впечатление, что, почти не веря себе, она нащупала на своей тумбочке пакетик сока с трубочкой и, почти не напрягаясь, сделала глоток. Спазм повторился, причем, уже в более сильной степени, так что она, ощутив во рту кислоту желудочного сока, закашлялась, разбудив соседних теток.
Она практически без напряжения делала глотки, опорожняя уже второй пакетик, порой захлебываясь извергаемым назад соком из-за постоянно возобновляющихся рвотных спазм. Тетки привстали на кроватях и смотрели на нее с завороженным сочувствием. У некоторых на глазах блестели слезы.
К обеду позывы на рвоту прекратились, и Аня уже могла спокойно пить сок в неограниченных количествах. На следующий день она уже могла прихлебывать маленькой ложицей бульон и жидкую кашицу, через день ей перестали ставить капельницы с глюкозой, и она уверенно пошла на поправку.
(продолжение следует... здесь)
начало романа - здесь