Иногда с вызовом бросают мне: "Анастасия, вы можете писать о чем-нибудь еще, кроме своих заезженных тем?"
Пожалуйста, могу! Только будет ли вам интересно? Я, например, давно хочу написать о русском писателе Иване Шмелеве как о нашем Марселе Прусте, а о его романе "Лето господне" как о нашем "В поисках утраченного времени". Такой плач о России, увиденной ребенком с загривка отцовского работника Горкина. Там - колкая спаржа и кухарка, измученная служанкой Франсуазой, на плечах которой отстроилась буржуазная Франция. А у Шмелева - груздочки, соленый огурец и блины с припеком. У Пруста - Бальбек, у Шмелева - Сергиев посад. Тот и другой плачут об утраченной старине. Одного после кончины ждала слава, другого - презрение.
Хотелось бы написать о том, что литература Ивана Шмелева - жертва неумения нашего человека отделять искусство от всего, что извне. О том, как Россия потеряла русского писателя, потому что ее научили, что чужой не может быть хорошим.
Ничего нет, кроме таланта и силы высказывания. Но мы так не умеем. Поэтому Шмелев, заевший свое собственное бессмертие приветствием нацистов, забыт. И я даже не представляю, кто сегодня, кроме самых отчаянных националистов, может заинтересоваться эссе о Шмелеве как нашем Прусте, только они, но у них нет литературных журналов. Я предлагала паре либеральных изданий - в ответ сдержанное молчание. В этой среде модно бойкотировать литературу. Это позиция. Наша беда. Мы из-за этой беды потеряли много писателей. Отправили их в никуда. Иван Шмелев - один из них. Наш читатель за кидание Шмелева в объятия нацистов оттолкнул его маленького мальчика Ваню, показавшего нам старую Россию.
Почему мы позволили литературе Шмелева уйти в забытие? Наверное, потому, что мы не умеем воспринимать искусство в чистом виде. Нас от этого отучили.
Мы сами - жертвы, из нас вытравили толерантность к иному. Иной не существует, иной - враг. Так научили советских людей
Слишком много проскочило поколений между нами и той, дореволюционной, Россией, где существовало множество мнение, где была пресса всех направлений, где были споры школ, партий, художественных направлений, где в одной семье могли жить монархисты, кадеты и социалисты. Главное, чему научили Россию большевики - что иное не может быть хорошим. Именно в этом - секрет отталкивания любой литературы, чьи авторы "запятнали" себе исповедованием чужой идеологии или совершили проступок. Самое удивительное, что нашим людям, прежде всего интеллигенции, кажется, что они принимают естественное решение подвергнуть забвению любого писателя, кто, по их мнению, вел себя плохо. А плохо это не всегда аморально, порой это означает лишь, что вел себя писатель иначе. Это беда именно современной интеллигенции, потому что именно она страдает от нетерпимости, будучи наследницей, порой - в прямом смысле, по крови, революционных большевиков.
Впрочем, это совсем неважно, потому что итог один - мы обедняем свою литературу. И процесс этот длится второе столетие. Война РАППовцев тогда, на самом деле, ничем не отличается от отторжения текстов Прилепина с Шаргуновым сегодня. Да, тогда на стороне пролетарской интеллигенции было государство. Но это лишь означает, что сегодня наследницей той интеллигенции стала именно либеральная ее современная часть, столь же нетерпимая.
Звучит, понимаю, крайне спорно, но посмею сказать: у борьбы с Пильняком, замалчивания Ивана Шмелева и призывов не читать из-за Донбасса книг Прилепина или Шаргунова - одна причина и один корень, он задан еще Лениным, решившим, что литература должна быть партийной, а за пределами главной линии таланта быть не может. Наша интеллигенция, выросшая почти вся на большевистской закваске, усвоила главное правило Ленина: чужой не может быть талантлив.
А потом потеряла множество своих писателей, в том числе Ивана Шмелева. И это огромная утрата для литературы
Норвежцы, например, своего Кнута Гамсуна не потеряли. Хотя он куда больше виноват за связь с нацистами, чем Шмелев. Почему так?
Кстати, если уж, то Иван Солоневич, бежавший из карельской части СЛОНа, тоже активно сотрудничал с нацистами и вообще писал о расовой теории. А на Соловках он и вовсе был стукачом, он донес даже на своего родного брата, с которым вместе и сидел. И это широко известная информация. Все наши светлые лица и "Мемориал" знают, но расхваливают Солоневича, потому что это бренд, рассказал про сталинскую каторгу, а что он на каторге на брата-врача доносил и потом советовал нацистам, как удобнее измерять черепа, это им как бы неинтересно. Потом что Солоневич, если отбросить детали, свой. А Шмелев - чужой. Томас Манн читал "Солнце мертвых" Шмелева и хвалил, а московский записной интеллигент, посетитель памятных вечеров и восторженный читатель Людмилы Улицкой, гордится тем, что книг Шмелева в руки не брал. И считает, что это его возносит над теми, кто читал Шмелева.
Боюсь, друзья, если я действительно напишу серьезное эссе о Шмелеве, меня эти интеллигентные граждане съедят. Они за Прилепина-то чуть не съели, когда я написала, что его книга о Соловках подлая, но талантливая. Мне рукоплескали ровно до запятой перед "но", потом замучили. И, конечно, сочли меня ничтожеством только за то, что я читала Прилепина.
Ну а еще я боюсь, что в России всего человек сто вообще помнят, о чем это "Лето господне". Не читают же. Минимум у трети тех, кто подвизался в литературных журналах, вообще нет диплома по литературе, а всякие бумажки из шаражек, типа института холодильной промышленности.
Из ста человек, помнящих роман Шмелева, сколькие читали всего Пруста? А в оригинале? А если говорить обо всем творчестве Шмелева, то с кем?
Я недавно хорошенько его перечитала и поняла не только о значении его "Лета господня" и "Богомолья". К пример, "Человек из ресторана" Шмелева это ведь первый текст в череде: "Карусель" Алешковского, "Остановите самолёт, я слезу" Севелы, письма Мартину Алексеевичу из "Нормы". По-моему, в основе всех этих героев лежал официант Яков Софроныч Шмелева. Но кто будет читать об этом?
Конечно, спрашивали, интересно ли мне еще что-то, кроме моих баранов? Да, интересно: я хочу написать эссе о Шмелеве. И сравнить речевой лад Шмелева и Пруста. Меня даже не беспокоит, что от силы пять человек поймут, о чем речь. Ну хотя бы потому что ещё 50 000 догадаются, что Анастасия Миронова очень умная женщина и всю жизнь читает книжечки.
Но дело-то в том, что литературные и окололитературные деятели тоже не помнят Шмелева с Прустом (а то и не читали), а французский, кажется, нормально мало кто из них знает. Кто элементарно, поймет, насколько круто и серьезно это мое утверждение? Не читают ведь и не перечитывают ничего. Им жить некогда, какие сравнения четырех томов Шмелева с семью томами Пруста?
Вы спрашиваете, почему я пишу "о всякой ерунде". Ну ок, если я буду писать эссе о литературе, вы станете меня читать? Правда-правда?