Когда накроет волна мрачного настроения, возьмите с полки "На берегах Невы". Исключительно мотивирующее чтение. После которого все ваши проблемы покажутся сущими пустяками.
Я иду с своей судьбой не в ногу
На французских тонких каблучках...
Так писала о себе автор Ирина Одоевцева.
Однако книга не про "маленькую поэтессу с большим бантом", а про то, как завершался в России Серебряный век. Это произошло сто лет назад, когда в 1921 году умер Александр Блок и был расстрелян Николай Гумилёв.
Время тяжёлое: голод, холод,аресты.
В Петрограде на улице Бассейной, где в доме №60 живёт семья Ирины, спекулянты торгуют кусками грязного сахара, держа на ладони. Покупатели щупают товар и, не сойдясь в цене, кладут обратно.
Но вот что поразительно: культурная жизнь северной столицы бьёт ключом.
В ноябре 1918 года -объявление о приёме слушателей в Институт живого слова. И длинный хвост очереди из желающих записаться. Голодные петроградцы жаждут приобщиться к театральному и ораторскому искусству, научиться писать стихи и даже делать ритмическую гимнастику.
"Мне было так интересно жить, что я просто не обращала внимание на голод и прочие неудобства,"- пишет Ирина Владимировна.
Николай Гумилёв набирает в свою поэтическую студию молодых людей и учит их сочинять стихи, при этом повторяет, что далеко не все из них станут поэтами, но все будут хорошими квалифицированными читателями.
Среди его студийцев девушка с бантом, отношения с которой складываются не сразу. После разбора её творчества, который был просто разгромным, чтобы не сказать издевательским, юная Ирина стихи писать перестала, а начала учиться ораторскому искусству у знаменитого юриста Анатолия Кони и слушать лекции первого наркома просвещения Анатолия Луначарского.
Ни Гумилёв, ни злая пресса
Не назовут меня талантом.
Я маленькая поэтесса
С огромным бантом.
Однако любовь к поэзии всё-таки победила обиду: Ирина вернулась на занятия к Гумилёву и стала его лучшей ученицей.
А настоящим поэтом она была признана после того, как напечатали её "Балладу о толчёном стекле". К слову, наставник не сразу разрешил её публиковать, так как считал слишком длинной. Да и жанр баллады казался ему искусственным. Его переубедил поэт Георгий Иванов, будущий муж лучшей ученицы.
То, что Ирина Одоевцева - не "салонная поэтесса", что обладает собственным голосом, этот текст доказывает сполна.
Солдат пришёл к себе домой,
Считает барыши.
Ну, будем сыты мы с тобой,
И мы, и малыши.
Семь тысяч! Целый капитал!
Мне здорово везло -
Сегодня в соль я подмешал
Толчёное стекло.
Жена вскричала : - Боже мой!
Убийца ты и зверь!
Ведь это хуже, чем разбой -
Они помрут теперь.
Солдат в ответ: -Мы все помрём.
Я зла им не хочу.
Сходи-ка в церковь вечерком,
Поставь за них свечу.
Поел и в чайную пошёл,
Что прежде звали "Рай".
О коммунизме речь повёл
И пил советский чай.
Прошло три дня, и стал солдат
Невесел и молчит.
Уж капиталу он не рад,
Барыш не веселит.
А в полночь сделалось черно
Солдатское жильё.
Стучало крыльями в окно,
Слетаясь, вороньё.
По крыше скачут и кричат,
Проснулась детвора,
Жена вздыхала. Лишь солдат
Спал крепко до утра.
В то утро встал он позже всех,
Был сумрачен и зол.
Жена, замаливая грех,
Стучала лбом о пол.
"Ты б на денёк, - сказал он ей,-
Поехала в село.
Мне надоело - сто чертей!-
Проклятое стекло!"
Жена уехала, а он
К окну с цигаркой сел.
Вдруг слышит похоронный звон -
Затрясся, побледнел.
Семь кляч влачат по мостовой
Дощатых семь гробов.
В окно несётся бабий вой
И говор мужиков:
Кого хоронишь, Константин?
Да Глашу вот -сестру,
В четверг вернулась с именин
И померла к утру.
У Никанора помер тесть,
Клим помер и Фома,
А что такая за болесть,
Не приложу ума.
Настала ночь. Взошла луна.
Солдат ложится спать.
Как гроб, тверда и холодна
Двуспальная кровать.
И вдруг... Иль это только сон?
Вошёл вороний поп.
За ним огромных семь ворон
Внесли стеклянный гроб,
Вошли и встали по углам.
Сгустилась сразу мгла.
"Брысь нечисть! В жизни не продам
Проклятого стекла!"
Но поздно. Замер стон у губ,
Семь раз прокаркал поп,
И семь ворон подняли труп
И положили в гроб,
И отнесли его в овраг,
И бросили туда,
В гнилую топь, в зловонный мрак -
До Страшного суда.
3 августа 1920 года Одоевцева прочитала балладу в Доме литераторов, а спустя три дня в "Красной газете" появился фельетон Ларисы Рейснер. И эта критика была пострашнее той, что звучала из уст Гумилёва.
Что же написала Лариса Михайловна в том фельетоне?
По сути она обвинила Ирину в контрреволюционной пропаганде, сообщив, что" изящнейшая поэтесса" оклеветала красноармейца, обвинив его не только в спекуляции, но и в посягательстве на жизнь своих сограждан.
Лариса Михайловна до революции была страстно увлечена Гумилёвым, но он предпочёл другую. Может, этот фельетон был результатом её ревности? Как знать, как знать... Но то, что по масштабам своей неуёмной страстной натуры Рейснер превосходила любимую ученицу своего бывшего, это факт. Ведь недаром же биография Ларисы Михайловны вышла в серии "Жизнь замечательных людей".
Обе эти красавицы родились в семьях юристов. Ирина - в Риге, Лариса - в польском Люблине. Ирина по отцу -латышка, Лариса - немка. Но при этом обе преклонялись перед русской культурой и так или иначе связаны с её Серебряным веком.
Лариса, выйдя замуж за командующего Волжско-Камской флотилии Фёдора Ильина, взявшего псевдоним "Раскольников", весьма роскошно жила в голодной Москве. Об этом есть свидетельства жены Осипа Мандельштама Надежды: "особняки, слуги, великолепно сервированный стол". По иронии судьбы, в то время, как Надежда Мандельштам навещает "мятежную чету" в их особняках, её муж Осип бедствует в Петрограде. Об этом также рассказано в воспоминаниях "На берегу Невы".
А дело было так.
Ирина Одоевцева зашла в Дом литераторов за своей порцией каши, которая составляла для неё сразу и завтрак, и обед, и ужин. Однако из очереди за едой её вытаскивают по срочному делу. Вместо неё стоять предстоит Осипу Мандельштаму.
Когда Ирина возвращается, её коллега по Цеху поэтов уже сидит за столом, но тарелка перед ним пуста. Оказывается, Осип не выдержал и съел чужую порцию.
"Я чувствую, что у меня начинает щекотать в носу,- пишет Ирина Владимировна. -О, Господи, какой скандал: я- Одоевцева, я-член Цеха поэтов и плачу оттого, что съели мою кашу.
-Вы правда голодны? - заволновался Осип Эмильевич. Вы не для порядка её собирались взять, не для того, чтобы порция не пропала?
-Успокойтесь. Я только что ела дома щи с мясом и жареную на сале картошку!
-Правда? Не сочиняете? Я ведь знаю, что вы буржуазно живёте и не можете быть голодной. Но я готов пойти и сознаться, что утянул вашу порцию. Пусть меня исключат из Дома литераторов. Пусть!"
Но девушка великодушно отговаривает поэта от этого шага, а засыпая тем вечером, думает, что за поступок в отношении этого человека ей зачтётся на небесах...
Видимо, на тех самых небесах у Ирины Владимировны был надёжный ангел - хранитель, ибо перед этим ей удалось пережить зиму 1919 -1920 года.
"Очень холодная, очень голодная, очень чёрная зима, - пишет она.-Я каждый день возвращаюсь поздно вечером из Института живого слова одна. По совершенно безлюдным, тёмным -"хоть глаз выколи"- страшным улицам. Грабежи стали бытовым явлением. С наступлением сумерек грабили всюду".
Но в эту же страшную зиму Ирина пишет стихотворение, посвящённое Николаю Гумилёву:
Вьётся вихрем вдохновенье
По груди моей и по рукам,
По лицу , по волосам,
По цветущим рифмами строкам.
Я исчезла. Я стихотворенье,
Посвящённое Вам.
Заканчивается книга воспоминанием об одном из последних вечеров перед эмиграцией.
"Слёзы текут по моим щекам. Я плачу всё сильнее, уже не сдерживаясь, не стараясь убедить себя, что я везде и всегда буду счастлива.
Нет, я чувствую, я знаю, такой счастливой, как здесь, на берегах Невы, я уже никогда и нигде не буду".