– Николай Цискаридзе – артист, который стоял с одной стороны, и Николай Максимович Цискаридзе – педагог, который стоит с другой стороны. Это разные люди?
– Да, очень разные. Во-первых, у меня очень злой язык... Я очень откровенный человек, я не люблю врать. Потому у меня очень злой язык и относительно себя самого, между прочим, тоже.
Когда я смотрю свои записи, лучше рядом со мной не находиться, потому что я не могу смотреть это равнодушно. Но, конечно, когда был артистом, был жестче и бескомпромисснее.
Когда я стал педагогом и когда я стал очень часто сталкиваться с тем, что не всем даны те данные, которые были у меня… Когда-то Пестов мне сказал такую вещь, что тебе будет очень тяжело преподавать, потому что у тебя слишком много способностей, тебе будет очень тяжело понять тех, кому сложно. Может быть, я стал гораздо жестче, в том плане, что я умею собрать публику, я умею организовать и заставить сделать. Добьюсь чего-то. Но то, что я снисходительнее стал, – это точно. Я прощаю гораздо больше.
– Вы не раз говорили, насколько действительно важны данные, но согласитесь – данные без головы...
– Да. У Плисецкой была одна очень известная фраза, когда она сказала, что я слишком поздно поняла, что голова гораздо важнее шеи.
И еще хочу сказать, наверное, самое важное, что у меня было из способностей, и это я теперь могу сказать как педагог, – это координация. Я еще в самом детстве мог сделать быстрее то, что люди взрослые, уже будучи даже артистами, не способны скоординировать.
Координация – это то, что дается. Этому научить нельзя. Ее можно развить в правильном направлении, но чтобы человек вот так быстро запоминал – когда даже какие-то вещи надо было кому-то из девочек в нашем классе вспомнить, я всегда все показывал. Это не потому, что я специально учил. Я просто смотрел и запоминал. Это тоже данные, которые невозможно выучить.
– Давайте вспомним ваши роли. Какая роль вам далась труднее всего из того, что вы танцевали, несмотря на то, что у вас данные – и наоборот, что вам было легче всего танцевать?
– Я очень любил спектакли, где было много больших прыжков, потому мне было легче всегда танцевать – «Легенду о любви», «Баядерку».
Во-первых, приятно очень. Во-вторых, когда много таких прыжков, мне как-то все это было по кайфу. Я обожал «Спящую красавицу», и для меня было большой радостью, когда у меня впереди была «Спящая красавица». Вот этот момент подготовки к «Спящей» я обожал больше всего.
Сложнее всего были спектакли с мелкой техникой, потому что надо быть в наивысшей форме.
Сколько было потрачено мною часов на создание «Дочери фараона», потому что это все было поставлено на меня, на мои плечи, и каждый раз, когда надо было вернуться к «Дочери фараона», приходилось заново входить в форму, по-другому, для этого спектакля.
Мне очень жалко, что сейчас этот спектакль находится в чудовищном состоянии, он просто не узнаваем. Там вынуто вообще все, что только можно и облегчено. Узнать порядок уже невозможно.
Но я вас посмешу. Дело в том, что когда Лакотт уезжал, он меня оставил, я главный репетитор в этом спектакле. Но меня никогда не привлекают к работе, чтобы было понятно. Приказ еще тот никто не отменял, он действует. Пока он не отменен. Но я думаю, что после этого разговора его срочно выпустят, чтобы меня... просто сняли с этой должности.
Дело в том, что вот эта мелкая техника, которая очень тяжело дается и очень легко смотрится, на нее тратится дикое количество времени. Надо давать совершенно другие классы и по-другому к этому репертуару готовиться.
Например, «Сильфиду» мне было танцевать легко по молодости. Я ее очень много танцевал. А потом настал возраст, когда я пришел к руководству и сказал честно – все, я больше не могу, потому что сочетать «Сильфиду» с «Легендой», с «Баядеркой», с «Жизелью» – это немыслимо. Делать это качественно я не мог, а зная свой характер, я никогда движения не отменял. Но если мне надо было отменить движение, то я сразу отказывался от спектакля. Я себя не принимал в таком качестве.