1. Текст.
Король Глобарес и мудрецы
Однажды Глобарес, властелин Гепариды, призвал к себе трёх мудрецов величайших и сказал им:
— Поистине плачевна судьба короля, который познал всё на свете и для которого любая речь звучит пусто, словно кувшин надтреснутый. Я хочу, чтоб меня удивили, а на меня наводят скуку; ищу потрясений, а слышу глупую болтовню; жажду необычайного, а получаю грубую лесть. Знайте же, мудрецы, что нынче велел я казнить всех моих шутов и паяцев вместе с советниками, тайными и явными, и та же судьба ожидает вас, коли не выполните моего повеления. Пусть каждый из вас расскажет самую удивительную историю, какую знает, и ежели не вызовет у меня смех или слёзы, не поразит меня или не напугает, не развлечёт или не заставит задуматься — не сносить ему головы!
Король подал знак, и мудрецы услышали железную поступь: палачи окружили их у ступеней трона, обнажённые мечи сверкали как пламя. Встревожились мудрецы и давай подталкивать друг друга локтями — кому же хотелось навлечь на себя государев гнев и подставить голову под топор? Наконец заговорил первый:
— Король и господин мой! Без сомненья, всего удивительней в целом Космосе, видимом и невидимом, история звёздного племени, именуемого в летописях наоборотами. Уже на заре своей истории наобороты делали всё совершенно иначе, нежели прочие разумные существа. Предки их поселились на Урдрурии, планете, знаменитой своими вулканами; каждый год она рождает горные гряды, сотрясаясь в ужасных судорогах, от которых рушится всё. И в довершение этих бед заблагорассудилось небесам пересечь орбиту Урдрурии большим Метеоритным Потоком; двести дней в году долбит он планету стаями каменных таранов. Наобороты (которые тогда ещё назывались иначе) возводили постройки из закалённой стали, а самих себя обивали многослойным стальным листом, так что подобны были бронированным ходячим холмам. Но земля, разверзаясь при сотрясениях, поглощала стальные их грады, а молоты метеоритов сокрушали их панцири. Всему их народу грозила гибель. Сошлись тогда мудрецы на совет, и сказал первый из них: «Не спастись нам в нынешнем нашем обличье, и нет иного спасения, кроме преображения. Земля разверзается снизу, поэтому, чтобы туда не свалиться, каждый наоборот должен иметь широкое и плоское основание; метеориты же падают сверху, поэтому каждый пусть станет остроконечным. Уподобившись конусу, можем ничего не бояться».
И сказал второй: «Нужно сделать иначе. Если земля разинет свой зев широко, то проглотит и конус, а косо падающий метеорит пробьёт его бок. Идеальной будет форма шара. Если земля начнёт дрожать и перекатываться волнами, шар откатится сам; а падающий метеорит ударится о его круглый бок и соскользнёт по нему; преобразившись так, мы покатимся в лучшее будущее».
И сказал третий: «Шар точно так же может быть сокрушён или проглочен, как любая материальная форма. Нет такого щита, которого не пробьёт меч достаточно мощный, и нет меча, который не зазубрится на твёрдом щите. Материя, братья, это вечные перемены, непостоянство и пертурбации, она непрочна, и не в ней надлежит обитать существам, действительно разумным, но в том, что неизменно, вечно и совершенно, хотя и посюсторонне!»
«А что же это такое?» — спросили прочие мудрецы.
«Отвечу не словами, но делом», — молвил третий мудрец. И у них на глазах принялся раздеваться; снял одеяние верхнее, усыпанное кристаллами, и следующее, златотканое, и исподнее, из серебра, снял крышку черепа и грудь, и чем дальше, тем быстрее и тщательней раздевался, от шарниров перешёл к муфтам, от муфт к винтикам, от винтиков к проводочкам, а там и к мельчайшим частицам, пока не дошёл до атомов. И начал лущить свои атомы, и лущил их так споро, что не было видно уже ничего, кроме исчезновения да пропадания; но действовал столь искусно и столь проворно, что после раздевания на глазах изумлённых сотоварищей остался в виде идеального своего отсутствия, в виде изнанки столь точной, что она обретала новое бытие. Ибо там, где прежде имел он один атом, теперь у него не было одного атома; там, где только что было их шесть, появилась нехватка шести атомов, а вместо винтика возникло отсутствие винтика, зеркально точное и ничем от винтика не отличающееся. Короче, становился он пустотой, упорядоченной точно так же, как прежде была упорядочена его полнота; и было небытие его не омрачённым ничем бытием: до того он был проворен и ловок, что ни одна частица, ни один материальный пришелец не осквернили своим вторженьем его идеально отсутствующего присутствия! И прочие видели его как пустоту, сформированную в точности так же, как и он минутою раньше, глаза его узнавали по отсутствию чёрного цвета, лицо — по отсутствию голубоватого блеска, а члены — по исчезнувшим пальцам, шарнирам и наплечникам. «Вот так, братья, — молвил Сущий Несуществующий, — путём воплощения в небытие обретём мы не только невиданную живучесть, но и бессмертие. Ведь меняется только материя, небытие же не следует за ней по пути постоянной изменчивости, значит, совершенство обитает не в бытии, а в небытии, и второе надлежит предпочесть первому!»
Как решили они, так и сделали. И стали наобороты племенем непобедимым. Жизнью своей обязаны они не тому, что в них есть, ибо в них ничего нет, а лишь тому, что их окружает. И ежели кто-нибудь из них входит в дом, то увидеть его можно как домашнюю неполноту, а ежели вступает в туман — как локальное отсутствие тумана. Изгнав из себя материю, ненадёжную и переменчивую, они невозможное учинили возможным...
— А как же они путешествуют в космической пустоте? — спросил Глобарес.
— Только этого они и не могут, государь, ибо внешняя пустота слилась бы с их собственной и они перестали бы существовать как локально упорядоченные несуществования. Потому-то они неустанно оберегают чистоту своего небытия, пустоту своих естеств и в таковом бдении проводят время — а называют их также ничтоками, или небывальцами...
— Мудрец, — молвил король, — твою историю мудрой не назовёшь: возможно ли разнообразие материи заменить единообразием небытия? Разве скала подобна дому? А между тем отсутствие скалы может принять такую же форму, что и отсутствие дома, значит, то и другое становится как бы одним и тем же.
— Государь, — защищался мудрец, — имеются разные виды небытия...
— Посмотрим, — сказал король, — что случится, когда я велю отрубить тебе голову: станет ли её отсутствие присутствием, как ты полагаешь? — Тут премерзко засмеялся монарх и дал знак палачам.
— Государь! — закричал мудрец, схваченный стальными их пальцами. — Ты соблаговолил рассмеяться, значит, моя история возбудила в тебе весёлость, и ты по уговору должен меня помиловать.
— Нет, это я сам себя развеселил, — ответил король. — Разве что мы уговоримся вот как: ежели ты добровольно выберешь смерть, твоё согласие позабавит меня и я исполню твоё желание.
— Согласен! — крикнул мудрец.
— Ну так казните его, коли сам просит! — повелел король.
— Но, государь, я согласился ради того, чтобы ты меня не казнил...
— Раз уж согласился, надо тебя казнить, — пояснил король. — А ежели ты не согласен, значит, не развеселил меня и всё равно надо тебя казнить...
— Нет, нет, наоборот! — закричал мудрец. — Если я согласен, ты, развеселившись, должен меня помиловать, а если я не согласен...
— Ну, хватит! — сказал король. — Палач, принимайся за дело!
Сверкнул меч, и отлетела голова мудреца.
Наступила мёртвая тишина, а затем отозвался второй мудрец:
— Король и господин мой! Удивительнейшее из всех звёздных племён, без сомненья, народ полионтов, или множистов, именуемых также многистами. Каждый из них имеет, правда, одно лишь тело, зато ног тем больше, чем выше он саном. Что же касается голов, то их носят по обстоятельствам: в любую должность у них вступают с приличествующей ей головой; бедные семьи довольствуются одной головой на всех, а богачи собирают в сокровищницах самые разные, для всякой надобности: головы утренние и вечерние, стратегические, на случай войны, и скоростные, если нужно поторопиться, а равно холодно-рассудительные, вспыльчивые, страстные, свадебные, любовные, траурные; короче, они экипированы для любой оказии.
— Это всё? — спросил король.
— Нет, государь! — ответил мудрец, видя, что дела его плохи. — Множисты называются так ещёи потому, что все до единого подключены к своему властелину и, если большая их часть сочтёт его деяния вредными для общего блага, оный владыка теряет устойчивость и рассыпается на кусочки...
— Банальная идея, чтобы не сказать — цареборческая! — хмуро заметил Глобарес. — Коль скоро ты, старче, столько наговорил мне о головах, может, ответишь, казню я тебя или помилую?
«Если я скажу, что казнит, — быстро подумал мудрец, — он так и сделает, поскольку разгневан. Если скажу, что помилует, то удивлю его, а если он удивится, то должен будет сохранить мне жизнь по уговору». И сказал:
— Нет, государь, ты не предашь меня казни.
— Ты ошибся, — молвил король. — Палач, принимайся за дело!
— Но разве я не удивил тебя, государь? — кричал мудрец уже в объятиях палачей. — Разве ты не ожидал скорее услышать, что предашь меня казни?
— Твои слова не удивили меня, — ответил король, — ведь их диктовал страх, что написан у тебя на лице. Довольно! Снимите эту голову с плеч!
И покатилась со звоном по полу ещё одна голова. Третий мудрец, самый старший, взирал на всё это в полном спокойствии. Когда же король снова потребовал необычайных историй, промолвил:
— Государь! Я бы мог рассказать историю поистине необычайную, да только не стану — мне важнее открыть настоящие твои побуждения, нежели тебя удивить. И я заставлю тебя казнить меня не под жалким предлогом забавы, в которую ты пытаешься обратить смертоубийство, но так, как свойственно твоей природе, которая, хоть и жестока, потрафлять себе отваживается лишь под прикрытием лжи. Ты намерен казнить нас так, чтобы после сказали: король-де казнил глупцов, не по разуму именуемых мудрецами. Я же предпочитаю, чтобы сказали правду, и поэтому буду молчать.
— Нет, я не отдам тебя палачу, — сказал король. — Я всерьёз, непритворно жажду необычайного. Ты хотел разгневать меня, но я умею свой гнев укрощать. Говори, и ты спасёшь, быть может, не только себя. Пусть даже то, что ты скажешь, будет граничить с оскорблением величества — которое ты, впрочем, уже совершил, — но пусть оскорбление это будет настолько чудовищным, что окажется лестью, которая из-за своей грандиозности снова становится поношением! Итак, попробуй одновременно возвысить и унизить, возвеличить и развенчать своего короля!
В наступившей тишине еле заметно зашевелились придворные, словно проверяя, прочно ли держатся головы у них на плечах.
Третий мудрец глубоко задумался и наконец сказал:
— Государь, я исполню твоё желание и объясню тебе почему. Я сделаю это ради всех присутствующих здесь, ради себя, но также и ради тебя, чтобы годы спустя не сказали, что был, мол, король, который из пустого каприза уничтожил мудрость в своём государстве; и даже если сейчас твоё желание не значит ничего или почти ничего, я наделю значением эту причуду, придам ей осмысленность и долговечность — и потому я буду говорить...
— Старче, мне надоело это вступление, которое снова граничит с оскорблением величества, отнюдь не соседствуя с лестью, — гневно сказал король. — Говори!
— Государь, ты злоупотребляешь своим могуществом, — ответил мудрец, — но это пустяк по сравнению с тем, что выделывал твой отдалённейший, неизвестный тебе предок, основатель династии Гепаридов. Этот прапрапрадед твой, Аллегорик, тоже злоупотреблял монаршею властью. Чтобы понять, в чём заключалось его величайшее злоупотребление, соизволь взглянуть на ночной небосвод, видимый в верхних окнах дворцовой залы.
Король посмотрел на небо, вызвездившееся и чистое, а старец неторопливо продолжал:
— Смотри и слушай! Всёсуществующее бывает предметом насмешек. Никакой титул не спасает от них, ведь иные дерзают насмехаться даже над королевским величеством. Смех колеблет троны и царства. Одни народы посмеиваются над другими, а то и над самими собою. Высмеивается даже то, чего нет, — разве не насмехались над мифическими божествами? Предметом насмешек бывают явления, куда как серьёзные и даже трагические. Достаточно вспомнить о кладбищенском юморе, о шутках, отпускаемых по поводу смерти или покойников. Издёвка добралась и до небесных тел. Взять хотя бы солнце или луну. Месяц изображают лукавым заморышем в шутовском колпаке и с острым, как серп, подбородком, а солнце — в виде пухлощёкого толстяка в растрёпанном ореоле. И всё же, хотя предметом насмешек одинаково служит царство жизни и царство смерти, малое и великое, есть нечто такое, чего никто ещё не осмелился высмеять. К тому же это предмет не из тех, о которых легко забыть, упустить из виду, ибо речь идёт обо всём существующем, то есть о Космосе. Если же ты, государь, призадумаешься над этим, ты поймёшь, насколько Космос смешон...
Тут впервые удивился король Глобарес и с возрастающим вниманием слушал речь мудреца, а тот продолжал:
— Космос состоит из звёзд. Это звучит довольно внушительно, но, если взглянуть поглубже, трудно сдержать улыбку. И в самом деле — что такое звёзды? Огненные шары, подвешенные среди вечной ночи. Картина вроде бы патетическая. Но почему? В силу своей природы? Да нет же — единственно из-за своих размеров. Но сами по себе размеры не очень-то много значат. Разве мазня идиота, перенесённая с листка бумаги на бескрайний простор, перестаёт быть мазней?
Глупость размноженная — всё та же глупость, только ещё смехотворнее. Космос — это каракули из разбросанных как попало отточий! Куда ни взглянуть, чего ни коснуться — сплошные отточия! Монотонность Творения представляется мне замыслом самым банальным и плоским из всех, какие только бывают на свете. Ничто в крапинку, и притом бесконечное, — кто бы состряпал конструкцию столь убогую, если б её лишь предстояло создать? Разве только кретин. Это надо же — взять безмерные пустые пространства и ставить точку за точкой, наобум, как попало, — ну, где тут гармония, где тут величие? Ты скажешь, Вселенная повергает нас на колени? Разве что от отчаяния при мысли, что уже ничего не поправить. Ведь это всего лишь результат автоплагиата, совершённого в самом начале; само же начало было бестолковей всего, что только можно придумать. Ну, что можно сделать, имея перед собой чистый лист бумаги, в руке — перо, но не имея ни малейшего понятия, чем этот лист заполнить? Рисунками? Но рисунок надо вообразить. А если в голове пустота? Если нет ни капли фантазии? Ну что ж, перо, прикоснувшись к бумаге, как бы непроизвольно поставит точку. И в состоянии тупой отрешённости, обычном для творческого бессилия, тот, кто поставил первую точку, создаст узор, впечатляющий только тем, что больше на бумаге нет ничего и без особых усилий можно повторять этот узор бесконечно. Повторять, но как? Ведь точки могут сложиться в какую-нибудь конструкцию. А если и на это ты не способен? При такой немочи остаётся одно: трясти пером и разбрызгивать чернила как попало, заполняя бумагу случайными крапинками.
При этих словах мудрец взял большой лист бумаги и, обмакнув перо в чернильницу, тряхнул им несколько раз, а затем достал из-под кафтана карту звёздного неба и показал её королю вместе с листом бумаги. Сходство было разительное. На бумаге были разбросаны миллиарды точек, одни покрупнее, другие помельче, поскольку перо иной раз брызгало обильнее, а иной раз пересыхало. И небо на карте выглядело точно так же. Король глядел со своего трона на оба листа бумаги и хранил молчание.
А мудрец продолжал:
— Тебя учили, государь, что Вселенная — это постройка, изумительная до бесконечности, поражающая величием громадных пространств, расшитых звёздами. Но взгляни, разве эта почтенная, всеприсутствующая и вековечная конструкция не есть свидетельство крайней глупости, насмешка над разумом и порядком? Ты спросишь, почему никто этого до сих пор не заметил? Да потому, что эта глупость повсюду! Но такая повсюдность заслуживает язвительного, отстранённого смеха уже потому, что смех стал бы предвестником бунта и освобождения. Несомненно, стоило бы в таком именно духе написать пасквиль на Вселенную — чтобы этот продукт величайшей тупости был оценён по заслугам, чтобы отныне его сопровождал уже не хор молитвенных воздыханий, а ироническая улыбка.
Король слушал, застыв в удивлении, а мудрец после минутного молчания продолжал:
— Написать такой пасквиль было бы долгом каждого учёного, если б не то, что тогда ему пришлось бы коснуться первопричины нынешнего порядка вещей, именуемого Универсумом, которое заслуживает разве что снисходительной усмешки. Начало же этому было положено тогда, когда Безмерность была ещё совершенно пуста и лишь ожидала акта творения, а мир, почкующийся посредством небытия из чего-то меньшего, нежели небытие, породил лишь горсточку скученных тел, на которых правил твой прапрапращур Аллегорик. И замыслил он невозможное и безумное дело, а именно: помочь Природе в её бесконечно терпеливых и неспешных трудах! Решил он, вслед за нею, создать Космос, обильный и полный бесценных чудес; поскольку же сам не сумел бы этого сделать, велел построить наиразумнейшую машину, чтобы поручить это ей. Строили этого молоха триста лет и ещёт риста — впрочем, время тогда считали иначе, чем ныне. Не жалели ни сил, ни средств, и механическое чудовище достигло размеров и мощи, едва ли не безграничных. Когда машина была готова, узурпатор велел пустить её в ход, не догадываясь, что, собственно, делает. Машина, по причине его безграничной спеси, оказалась чересчур велика, и потому её мудрость, оставив далеко позади вершины разума, проскочила кульминацию гениальности и скатилась до полного умственного распада — в косноязыкую тьму центробежных токов, всякое содержание разрывающих в клочья; страшилище это, закрученное спиралью, словно галактика, заработало на бешеных оборотах и растеклось сознанием при первых же невысказанных словах, и из этого якобы мыслящего со страшным напряжением хаоса, в котором громады недоразвитых понятий взаимно упраздняли друг друга, из этих судорог, корчей и столкновений напрасных зародились и начали поступать в послушные исполнительные подсистемы лишь обессмысленные знаки препинания! То была уже не машина, разумнейшая из всех возможных, Всемогущий Космотворитель, но развалюха, плод опрометчивой узурпации, который в знак того, что предназначался для великих свершений, только и мог заикаться точками. Что же потом? Правитель ожидал всесотворения, которое подтвердило бы правоту его замысла, самого дерзкого, какой когда-либо рождался у мыслящего существа, и никто не осмелился открыть ему, что он стоит у истоков бессвязного бормотанья, механической агонии монстра, который уже родился полумёртвым. Но безжизненные и послушные громадины машин-исполнительниц, готовые выполнить любой приказ, в заданном такте стали лепить из материального месива проекцию точки в трехмерном пространстве, то есть шар; вот так, штампуя без устали одно и то же, пока внутренний жар не распалил вещество, швыряла машина в пустую бездну огненные шары, и в такт её заиканию возник Космос! А значит, твой прапрапрадед был творцом Мироздания, и он же — автором глупости столь грандиозной, что второй такой никогда не будет. Ведь уничтожение этого выкидыша было бы, конечно, гораздо более разумным поступком, а главное — совершенно сознательным, чего о Творении никак не скажешь. Вот и всё, что я хотел рассказать тебе, государь, потомок Аллегорика, зодчего миров.
Когда король распрощался уже с мудрецами, осыпав их милостями, и больше всех — старца, сумевшего разом преподнести ему величайшую лесть и нанести величайшее оскорбление, один из молодых любомудров, оставшись со старцем наедине, спросил, много ли правды содержалось в его рассказе.
— Что ответить тебе? — молвил старец. — Рассказанное мною не из знаний проистекало. Наука не занимается такими свойствами бытия, как смешное и несмешное. Наука объясняет мир, но примирить нас с ним может только искусство. Что мы действительно знаем о возникновении Космоса? Пустоту столь обширную можно заполнить лишь мифами и преданиями. Я хотел, сочиняя миф, достигнуть предела неправдоподобия и был, кажется, близок к цели. Впрочем, ты знаешь об этом и хочешь только узнать, точно ли Космос смешон. Но на этот вопрос каждый пусть отвечает сам.
1964
Лем, С. Король Глобарес и мудрецы. — Лем, С. Собрание сочинений. Т. 6. М.: Текст, 1993.
Один из молодых любомудров...
2. Всякое понимание, будь это понимание жучка, галактики, текста, картины или души другого человека, есть помещение понимаемого в свой ум и осознание помещённого как в целом, так и в деталях. А вот истолкование, то есть выражение понимаемого, не может ограничиться воспроизведением понимаемого ещё раз, то есть помимо первоначально существующего предмета, который вам взбрело в голову понять. Перепишите «Войну мир» Л. Н. Толстого или «Идиота» Ф. М. Достоевского и вас назовут одинаково идиотом в обоих случаях переписывания. Для истолкования предмета вам необходимо извлечь понимаемый предмет из своего ума и в изменённом виде представить иному, чем ваш, воспринимающему уму. По этим изменениям этот внешний ум сможет судить, верно ли вы поняли то, что здесь пытаетесь истолковывать. Конечно, для полной компетентности этого суждения внешнему уму следует прежде понять то, что поняли и вы. То есть ваше истолкование не избавляет от знакомства с самим предметом истолкования. Если бы оно было столь исчерпывающим, предмет истончился бы в своих истолкованиях и сам по себе был бы, в конце концов, излишен.
Однако неполное ваше служебное соответствие внешний ум может зафиксировать и без своего обращения к предмету вашего понимания. Это может случиться тогда, когда ваш ум в своём истолковании предмета наговорит глупостей. Тогда сразу можно ваше истолкование отправлять в мусор, хотя, возможно, предмет вы поняли превосходно. Только сказать вам нечего и говорить и писать вы, как всё понимающая собака, не умеете.
3. Структура работы автора со своим произведением такова: (1) создание замысла произведения, (2) воплощение замысла в материале, (3) публикация, (4) уборка урожая восторгов и безразличия.
Структура понимания обратная: (1) среди урожая восторгов и безразличия обращается внимание на произведение, (2) обращение к публикации, (3) знакомство с материалом произведения, (4) понимание углубляется до постижения замысла автора произведения.
4. Начать толковать понятый предмет можно с любого края: с начала, с конца, с боков, с середины. Никаких запретов в этом деле нет. Или их надо специально обосновывать. Важно лишь помнить правила: (1) не напортачить с представлением предмета, то есть понятый вами предмет должен выглядеть правдоподобно, (2) необходимо сказать нечто отличное от предмета, то есть высказать своё суждение по поводу понятого предмета, и сказать о нём верно.
Очевидно, что толкование может начать с восторгов публики или редкого её безразличия к произведению. Нас же будет интересовать только материал произведения и замысел, воплощённый в этом материале. И, думаю, мой читатель не попеняет мне, что я начну сразу с замысла и лишь потом перейду к самой материи произведения, тексту и его особенностям у С. Лема.
5. Идея, которую Станислав Лем хотел донести до своего читателя и которая составляет авторский замысел, довольно простая: «Ум в самых неудобных, самых стеснённых, самых смертельных обстоятельствах должен решать поставленные перед ним задачи и стремиться торжествовать над обстоятельствами». Дилемма, стоящая перед умом в этом рассказе простая: (1) или решить задачу, (2) или погибнуть.
6. Первоначально задача относительно лёгкая: удивить, рассмешив или вызвав слёзы всё видевшего и ничему уже не удивляющегося короля. Но два мудреца с заданием не справляются и потому отправляются под меч палача. Для третьего мудреца задача значительно усложняется: надо не только удивить короля, но и отнестись к королю столь издевательски, что издёвка будет по существу тождественна раболепной лести в адрес короля. И вот это диалектическое нечто, на глазах короля и всей публики переливающееся от одной противоположности к другой, третьему мудрецу следует здесь и сейчас представить. Он справляется с этой задачей, но для того чтобы показать процесс работы ума во всём его блеске, стоит последовательно изложить предварительные его неудачи, закончившиеся отсечением двух недостаточно мудрых голов.
7. «— Король и господин мой! Без сомненья, всего удивительней в целом Космосе, видимом и невидимом, история звёздного племени, именуемого в летописях наоборотами. Уже на заре своей истории наобороты делали всёсовершенно иначе, нежели прочие разумные существа. Предки их поселились на Урдрурии, планете, знаменитой своими вулканами; каждый год она рождает горные гряды, сотрясаясь в ужасных судорогах, от которых рушится всё. И в довершение этих бед заблагорассудилось небесам пересечь орбиту Урдрурии большим Метеоритным Потоком; двести дней в году долбит он планету стаями каменных таранов. Наобороты (которые тогда ещёназывались иначе) возводили постройки из закалённой стали, а самих себя обивали многослойным стальным листом, так что подобны были бронированным ходячим холмам. Но земля, разверзаясь при сотрясениях, поглощала стальные их грады, а молоты метеоритов сокрушали их панцири. Всему их народу грозила гибель. Сошлись тогда мудрецы на совет, и сказал первый из них: «Не спастись нам в нынешнем нашем обличье, и нет иного спасения, кроме преображения. Земля разверзается снизу, поэтому, чтобы туда не свалиться, каждый наоборот должен иметь широкое и плоское основание; метеориты же падают сверху, поэтому каждый пусть станет остроконечным. Уподобившись конусу, можем ничего не бояться».
Стоит обратить внимание на то, что наобороты выбрали крайне неудачную для обитания планету и, поселившись на ней, принялись бороться с трудностями существования. Вместо того, чтобы сменить резиденцию своего народа, место его регистрации и его прописку. Нет чтобы посмотреть на проблему шире, используя загоризонтную РЛС, они стали изобретать технические решения проблем текущего существования при сложившемся укладе жизни.
Первое предложение первого мудреца таково: «Не спастись нам в нынешнем нашем обличье, и нет иного спасения, кроме преображения. Земля разверзается снизу, поэтому, чтобы туда не свалиться, каждый наоборот должен иметь широкое и плоское основание; метеориты же падают сверху, поэтому каждый пусть станет остроконечным. Уподобившись конусу, можем ничего не бояться». То есть вместо того, чтобы изменить природу, буйствующую в этом месте, а по нехватке сил — эмигрировать с этой планеты, наобороты предпочли изменить себя и свою инфраструктуру. В частности, сочли приемлемым приобрести конусовидную форму.
8. Но это решение было подвергнуто критике: «И сказал второй: «Нужно сделать иначе. Если земля разинет свой зев широко, то проглотит и конус, а косо падающий метеорит пробьёт его бок. Идеальной будет форма шара. Если земля начнёт дрожать и перекатываться волнами, шар откатится сам; а падающий метеорит ударится о его круглый бок и соскользнёт по нему; преобразившись так, мы покатимся в лучшее будущее»».
Предложено второе, столь же техническое, решение: стать наоборотам не конусами, а шарами. За шарами, считает автор предложения, лучшее будущее, в которое можно катиться с оптимизмом.
Тут стоит сказать пару слов о нумерации мудрецов. Из трёх приглашённых королём Глобарисом мудрецов сейчас перед ним выступает первый мудрец, а внутри его новеллы о наоборотах орудуют тоже три мудреца, с самого начала задавая символику и структуру выступлений перед королём реальных мудрецов мудрецами пересказываемыми. И вот сейчас второй пересказываемый мудрец отверг конусы и предложил шары.
9. Шары тоже подвержены критике, как младший Верховенский: «Пётр Степаныч — астролом и все божии планиды узнал, а и он критике подвержен».
И сказал третий: «Шар точно так же может быть сокрушён или проглочен, как любая материальная форма. Нет такого щита, которого не пробьёт меч достаточно мощный, и нет меча, который не зазубрится на твёрдом щите. Материя, братья, это вечные перемены, непостоянство и пертурбации, она непрочна, и не в ней надлежит обитать существам, действительно разумным, но в том, что неизменно, вечно и совершенно, хотя и посюсторонне!»
Тут вновь предложено решение в пределах обитания на непригодной к обитанию планете, но уже не техническое, а философско-практическое что ли... Что оно тоже окажется неудачным и король его не примет в качестве удивляющего, нетрудно догадаться или же прочесть дальнейший текст рассказа С. Лема.
Для философа, знакомого с творчеством И. Канта, совершенно очевидно, что здесь С. Лем не без сарказма описывает трансцендентальное представление реальности: заданность, условие мыслимости важнее данности и мыслимого, потому надо отрешиться от материи с вечными её переменами. Именно трансцендентальное у И. Канта «неизменно, вечно и совершенно, хотя и посюсторонне» Потусторонне — трансцендентное, то бишь вещь в себе.
10. ««А что же это такое?» — спросили прочие мудрецы.
«Отвечу не словами, но делом», — молвил третий мудрец. И у них на глазах принялся раздеваться; снял одеяние верхнее, усыпанное кристаллами, и следующее, златотканое, и исподнее, из серебра, снял крышку черепа и грудь, и чем дальше, тем быстрее и тщательней раздевался, от шарниров перешёл к муфтам, от муфт к винтикам, от винтиков к проводочкам, а там и к мельчайшим частицам, пока не дошёл до атомов. И начал лущить свои атомы, и лущил их так споро, что не было видно уже ничего, кроме исчезновения да пропадания; но действовал столь искусно и столь проворно, что после раздевания на глазах изумлённых сотоварищей остался в виде идеального своего отсутствия, в виде изнанки столь точной, что она обретала новое бытие. Ибо там, где прежде имел он один атом, теперь у него не было одного атома; там, где только что было их шесть, появилась нехватка шести атомов, а вместо винтика возникло отсутствие винтика, зеркально точное и ничем от винтика не отличающееся. Короче, становился он пустотой, упорядоченной точно так же, как прежде была упорядочена его полнота; и было небытие его не омрачённым ничем бытием: до того он был проворен и ловок, что ни одна частица, ни один материальный пришелец не осквернили своим вторженьем его идеально отсутствующего присутствия! И прочие видели его как пустоту, сформированную в точности так же, как и он минутою раньше, глаза его узнавали по отсутствию чёрного цвета, лицо — по отсутствию голубоватого блеска, а члены — по исчезнувшим пальцам, шарнирам и наплечникам. «Вот так, братья, — молвил Сущий Несуществующий, — путём воплощения в небытие обретём мы не только невиданную живучесть, но и бессмертие. Ведь меняется только материя, небытие же не следует за ней по пути постоянной изменчивости, значит, совершенство обитает не в бытии, а в небытии, и второе надлежит предпочесть первому!»»
Действительно, если со всей тонкостию провести отрицание нечто, то фон или контекст, тщательно этим отрицанием настроенные, будут сполна свидетельствовать об отрицаемом нечто. Существовать как след, существовать как своё иное. О диалектике бытия и ничто со всей умственной тщательностью рассуждал в пятом веке до нашей эры Платон Афинский в «Пармениде». В веке двадцатом Мартин Хайдеггер, недовольный «перекосом философии в бытие», рассуждал, симметрии ради, о философии, основанной на ничто, в противовес философии, основанной на бытии, надеясь что-то прибавить в копилку мудрости этим высокопарным талдычением о ничто и отрицании. Тут даже можно обнаружить резкую иронию на хайдеггеровское «присутствие»: «до того он был проворен и ловок, что ни одна частица, ни один материальный пришелец не осквернили своим вторженьем его идеально отсутствующего присутствия». Хотя вполне возможно, С. Лем и не думал иронизировать над шварцвальдским немцем, но так получилось, так написалось. Это прописное модное глубокомыслие М. Хайдеггера привело к сильному брожению слабых умов, но ни к чему хорошему оно привести не могло. Якобы симметричное восполнение континуума ума не только бытием, но и ничто невозможно по причине принципиальной: чтобы оперировать с ничто, надо прежде полагать его бытийствующим, никакое отрицание невозможно без того, что отрицается, ничто как таковое и отрицание как таковое — лишь абстракции.
Нетрудно заметить, что предлагаемый третьим мудрецом рассказа о ничевоках способ бытия есть способ чисто информационный, внешний физический носитель этого информационного нечто может быть каким угодно, вот только его принципиальная физическая нетождественность физическому носителю всегда актуальна. Ибо здесь описано существование не физическое, а метафизическое. И нынешние модные надежды на «информационное бессмертие» — из того же метафизического калашного ряда, в который так бойко попёрла невежественная, но материально богатая, публика и культур-филистеры всех стран со своими однообразными свиными рылами.
11. Вопрос короля Глобареса о лишённых фона ничевоках — метафизически умный и закономерный. Если всё информационное существование ничевоков создаётся физическим фоном и физическим же контекстом, то что с ними будет, если их лишить этого фона и этого контекста?
«— А как же они путешествуют в космической пустоте? — спросил Глобарес.
— Только этого они и не могут, государь, ибо внешняя пустота слилась бы с их собственной и они перестали бы существовать как локально упорядоченные несуществования. Потому-то они неустанно оберегают чистоту своего небытия, пустоту своих естеств и в таковом бдении проводят время — а называют их также ничтоками, или небывальцами...
— Мудрец, — молвил король, — твою историю мудрой не назовёшь: возможно ли разнообразие материи заменить единообразием небытия? Разве скала подобна дому? А между тем отсутствие скалы может принять такую же форму, что и отсутствие дома, значит, то и другое становится как бы одним и тем же.
— Государь, — защищался мудрец, — имеются разные виды небытия...»
Бруно Каталано. Ван Гог...
Государь прав в вопросе, но неправ в своём грубом несогласии с ответом. Там вся специфика бытия небытия в том, что о нём сигналят фон и контекст. Поэтому, действительно, «имеются разные виды небытия...» И небытие дома нельзя заменить небытием скалы. Это-то несогласие и привело ко второй отрубленной голове, как мудрец ни пытался иезуитствовать, спасая её прикрепление к шее.
Но нам важно здесь отметить, не смерть мудреца, оказавшегося на вкус короля недостаточно мудрым, а то, что философема ничто как существования принципиально и окончательно привязывает ничевоков к их страшной планете. Если первые два решения первых двух мудрецов были техническими и потому могли быть заменены или пересмотрены, то метафизическая невозможность покинуть планету делает её жителей навсегда провинциальными, сугубо местечковыми. Как видим, третий мудрец из ничевоков предпринял окончательное решение ничевочного вопроса и обрёл ничтожный успех и благожелательную небывальцевскую прессу. Только не у короля Глобареса.
12. Настала очередь второго мудреца удивлять короля. «Удивление — начало философии» — писал Аристотель. У первого мудреца не получилось сподвигнуть короля к философствованию.
«Наступила мёртвая тишина, а затем отозвался второй мудрец:
— Король и господин мой! Удивительнейшее из всех звёздных племён, без сомненья, народ полионтов, или множистов, именуемых также многистами. Каждый из них имеет, правда, одно лишь тело, зато ног тем больше, чем выше он саном. Что же касается голов, то их носят по обстоятельствам: в любую должность у них вступают с приличествующей ей головой; бедные семьи довольствуются одной головой на всех, а богачи собирают в сокровищницах самые разные, для всякой надобности: головы утренние и вечерние, стратегические, на случай войны, и скоростные, если нужно поторопиться, а равно холодно-рассудительные, вспыльчивые, страстные, свадебные, любовные, траурные; короче, они экипированы для любой оказии.
— Это всё? — спросил король.
— Нет, государь! — ответил мудрец, видя, что дела его плохи. — Множисты называются так ещё и потому, что все до единого подключены к своему властелину и, если большая их часть сочтёт его деяния вредными для общего блага, оный владыка теряет устойчивость и рассыпается на кусочки...
— Банальная идея, чтобы не сказать — цареборческая! — хмуро заметил Глобарес. — Коль скоро ты, старче, столько наговорил мне о головах, может, ответишь, казню я тебя или помилую?
«Если я скажу, что казнит, — быстро подумал мудрец, — он так и сделает, поскольку разгневан. Если скажу, что помилует, то удивлю его, а если он удивится, то должен будет сохранить мне жизнь по уговору». И сказал:
— Нет, государь, ты не предашь меня казни.
— Ты ошибся, — молвил король. — Палач, принимайся за дело!
— Но разве я не удивил тебя, государь? — кричал мудрец уже в объятиях палачей. — Разве ты не ожидал скорее услышать, что предашь меня казни?
— Твои слова не удивили меня, — ответил король, — ведь их диктовал страх, что написан у тебя на лице. Довольно! Снимите эту голову с плеч!»
Второй мудрец пред очами короля решил действовать от противного тому, что наговорил первый со своим неудачным рассказом. Рассказ первого двигался от всеобщего вынужденного однообразия населения планеты сперва в виде конусов, том шаров к специфическому бытию в виде своеобразного ничто. Второй мудрец повторил движение мысли и организации общества, в этой мысли представленной, в обратном порядке — авось, сработает и король удивится!
В самом деле, описываемое общество населяют полионты, множисты и многисты. И это не три касты или класса, это одно и то же, так они любят разнообразие даже в названиях. Однако внутри себя они всё равно делятся на богатых и бедных, но на богатых головами, каковых голов у богатых много на одного члена общества, а у бедных — одна голова на многих бедняков. Нетрудно обнаружить в этом делении описание умственного неравенства людей. Люди неизбежно делились, делятся и будут делиться на умных и глупых.
Но начав так, за здравие, второй мудрец, изо всех сил стараясь не столько мыслить, сколько спасать свою шкуру, кончил за упокой. Многообразие общества заканчивается наверху, в области управления им, полнейшим единством с верховным властителем, так что если недовольство властителем овладеет массами, властитель «теряет устойчивость и рассыпается на кусочки». Тонкая ирония над коммунистической и капиталистической демократией, современной и С. Лему в 1964 году, и нам в году 2021. Но король сосредоточен на владыке, и потому совершенно здраво считает такое устройство общества цареборческим. Ответ тщившемуся удивить цареборцу не заставил себя долго ждать — его голова была отсечена вот уже второй по счёту на этом празднике удивления, мудрости и неумной смерти.
13. «Третий мудрец, самый старший, взирал на всё это в полном спокойствии. Когда же король снова потребовал необычайных историй, промолвил:
— Государь! Я бы мог рассказать историю поистине необычайную, да только не стану — мне важнее открыть настоящие твои побуждения, нежели тебя удивить. И я заставлю тебя казнить меня не под жалким предлогом забавы, в которую ты пытаешься обратить смертоубийство, но так, как свойственно твоей природе, которая, хоть и жестока, потрафлять себе отваживается лишь под прикрытием лжи. Ты намерен казнить нас так, чтобы после сказали: король-де казнил глупцов, не по разуму именуемых мудрецами. Я же предпочитаю, чтобы сказали правду, и поэтому буду молчать.
— Нет, я не отдам тебя палачу, — сказал король. — Я всерьёз, непритворно жажду необычайного. Ты хотел разгневать меня, но я умею свой гнев укрощать. Говори, и ты спасёшь, быть может, не только себя. Пусть даже то, что ты скажешь, будет граничить с оскорблением величества — которое ты, впрочем, уже совершил, — но пусть оскорбление это будет настолько чудовищным, что окажется лестью, которая из-за своей грандиозности снова становится поношением! Итак, попробуй одновременно возвысить и унизить, возвеличить и развенчать своего короля!
В наступившей тишине еле заметно зашевелились придворные, словно проверяя, прочно ли держатся головы у них на плечах.
Третий мудрец глубоко задумался и наконец сказал:
— Государь, я исполню твоё желание и объясню тебе почему. Я сделаю это ради всех присутствующих здесь, ради себя, но также и ради тебя, чтобы годы спустя не сказали, что был, мол, король, который из пустого каприза уничтожил мудрость в своём государстве; и даже если сейчас твоё желание не значит ничего или почти ничего, я наделю значением эту причуду, придам ей осмысленность и долговечность — и потому я буду говорить...
— Старче, мне надоело это вступление, которое снова граничит с оскорблением величества, отнюдь не соседствуя с лестью, — гневно сказал король. — Говори!»
Если первые два мудреца пытались позабавить короля рассказами о внешних событиях и исчерпали все диковины внешнего мира, от единства к многообразию и от многообразия к единству, то третий мудрец направил оружие своего ума не на внешний мир, а на ум самого короля. Следует поразить ум властителя непосредственно, пусть он сойдёт с ума, если и помирать мудрому, то не по чьему-либо разумению, а от его сумасшествия. Умный от ума не гибнет.
14. Задание для третьего мудреца — сочетать чудовищное оскорбление монарха с предельной лестью этому же самому монарху. И мудрец рассказал не об отдельном народе или одной планете, а о космосе в целом, как он неумён, как он нелеп, как он ничтожен, как лишён фантазии и вообще какого-либо воображения. А всё потому, что был создан сверхмощной машиной с искусственным интеллектом и, одновременно, креативными способностями. Закавыка этой машины состояла в том, что она, как и все машины, не изучившие и не усвоившие ни «Большую этику», ни «Этику к Никомаху» Аристотеля Стагирского, подвержена моральному старению и нравственному разложению.Поэтому у неё есть, конечно, пик производительности, но имеется, в конце концов, и громоздкая беспомощность сработавшегося, истёртого механизма. Жизненный циклу неё такой же, как и у человека, точнее — как у животного, ибо человек в Аристотеля всё же заглядывает время от времени, чего с животными никогда не случается.
У истоков творения этой машины и, следовательно, творения космоса, стоял прапрапрадед нынешнего короля Глобареса, основатель династии Гепаридов — Аллегорик, «зодчий миров». Гора родила мышь, существо примитивное, но эта мышь — наш космос, мы у него внутри. Условия лести и оскорбления, поданных на одной ладони, соблюдены.
Это, кстати, очень жёсткая критика креационизма и теизма с его Богом, творцом мира. Космос в существующем состоянии достоин лишь смеха и издевательств. Такое могла создать только выжившая из ума машина. Если Бог — «тоже творец», от машины, выжившей из ума, или от понадеевшегося на неё Аллегорика, этот ваш Бог мало чем отличен.
Третий мудрец своим рассказом не только сбил с ног короля Глобареса и всю его династию, но сбил его и с панталыку. Король наконец-то удивлён. И потому оставляет в живых третьего мудреца.
15. «Когда король распрощался уже с мудрецами, осыпав их милостями, и больше всех — старца, сумевшего разом преподнести ему величайшую лесть и нанести величайшее оскорбление, один из молодых любомудров, оставшись со старцем наедине, спросил, много ли правды содержалось в его рассказе.
— Что ответить тебе? — молвил старец. — Рассказанное мною не из знаний проистекало. Наука не занимается такими свойствами бытия, как смешное и несмешное. Наука объясняет мир, но примирить нас с ним может только искусство. Что мы действительно знаем о возникновении Космоса? Пустоту столь обширную можно заполнить лишь мифами и преданиями. Я хотел, сочиняя миф, достигнуть предела неправдоподобия и был, кажется, близок к цели. Впрочем, ты знаешь об этом и хочешь только узнать, точно ли Космос смешон. Но на этот вопрос каждый пусть отвечает сам».
С. Лем не был бы великим писателем, если бы пренебрёг этим послесловием к празднику удивления у короля Глобареса. Третий мудрец — не единственный из оставшихся в наличии в королевстве. Поздравить с победой ума над скукой и детерминируемым ею унынием старого мудреца поспешил поздравить молодой любомудр. И как это водится у людей умных, задал ему сакраментальный гносеологический вопрос в стиле Понтия Пилата: «Что есть истина в твоих, старче, россказнях?» Тот откровенно признался, что стремился достичь предела неправдоподобия. Стало быть, делаем вывод мы сами, оскорбление и лесть — две сестры лжи. Тогда зачем они нужны, сестрички?
Да будет проклят правды свет,
Когда посредственности хладной,
Завистливой, к соблазну жадной,
Он угождает праздно! — Нет!
Тьмы низких истин мне дороже
Нас возвышающий обман...
Оставь герою сердце! Что же
Он будет без него? Тиран…
А. С. Пушкин. Герой (1830.09.29)
А ежели уже есть тиран, остатки его сердца, буде они имеются, в чём в случае нашего тирана сомневаться не приходится,стоит поразить прямой наводкой артиллерии ума. Разбередить ему сердце. Пусть хоть немного, собака, расчувствуется.
16. Станислав Лем — великий писатель. И в отличие от большинства великих писателей он ещё и превосходный мыслитель. А значит может не только создавать идеи, но и предельно правдоподобно художественно их представлять в своих текстах. Добавить к этому буйству ментальной фантазии и поразительной художественной точности непомерный энциклопедизм автора — и перед нами предстанет выросший на польской земле второй Хорхе Луис Борхес. Только Борхес — энциклопедист более гуманитарной складки, а Лем — энциклопедист естественнонаучного закала.
2021.10.13.